Творчество

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Влюбленные в кафе.
Т Творчество

С мохито.

Монолог девушки 20 лет, выпивающей коктейль в модном заведении, под открытым небом, в центре Екатеринбурга.

 

(Чашка кофе, салат, ещё какая-нибудь дребедень).

Его 23 были во всем – в манере одеваться стильно и ярко. В манере выбора компании и времяпрепровождения вне работы. Во всем, кроме глаз. Его глаза отдавали не ароматом вкусных сигарет, а запахом обыкновенного курева. Свежая выбритость лица, парфюм – все это пропадало, когда я опускала свои глаза в томность его взгляда.

Голубые глаза просили тишины: «Выключите музыку и уберите голоса!» Голубые глаза просили глубокого сна. Понимания, любви, нежности. Просили правды и искренности. Это были единственные глаза, глядя в которые я могла позволить не видеть лица. В такие минуты я представляла его через несколько десятков лет, сидящего в кресле и листающего измятые газеты. С сигарой в руке. Одного в своем просторном доме. И уже без этой напыщенности и надменного выражения лица.

До сих пор этот человек остается единственным, кто покорил меня своей скрытностью, недоверием, закомплексованностью. И... взглядом. Не умоляющим, а спокойным тоном просящим верности.

Это мне и хотелось подарить ему.

(Легкий глоток кислого мохито. Жест официантке: «Девушка, принесите еще»). Я редко скрываю свои желания. Не могу вовремя смолчать, считая, что признаться – вернее всего. А потом частенько кусаю локти... Хотя, вру! Не часто. Потому что не многим мне приходилось что-то говорить вот так, как говорила ему.

Он то пропадал на неделю, а то и больше, то появлялся неожиданно килограммами SMS и километрами разговоров. И так периодически: пропадет, появится, попросит прощения – за то что не сдержал обещания и не позвонил, за то что снова задержался на работе.

Несмотря на весь его цинизм, которым он пытался отгородиться ото всех, он умел искренне просить прощения и сказать самое теплое слово. Он умел заставить меня смеяться, что-то постоянно рассказывал. На него тогда смотрели его знакомые и не понимали: Что происходит?

Как позже мне сказала наша общая знакомая: «Он никогда не писал SMS. А тебе шлёт их десятками. Дорогая моя, он даже мне теперь шлёт SMS!»

Это все было так безобидно и легко. Пока я в один момент не испортила все своей привязанностью.

Редко запоминаешь, как случаются такие знакомства. Знаю лишь – в интернете. Он написал мне номер телефона, после недолгой переписки.

...А первая встреча сорвалась так же легко, как и была назначена. Когда же мы все-таки встретились? (Прижимает фильтр сигареты к щеке и поднимает глаза в небо). Наверное... именно тогда, в том маленьком ресторанчике. Кофейне даже. Где он ужинал. Чашка кофе, салат. И ещё какая-то дребедень.

(Глоток мохито. Поморщилась. Бросает сигарету в бокал со словами:

«Какая же неимоверная гадость это ваше мохито. Девочка, – поворачиваясь к бару и делая жест рукой официантке, указывая на столик и одновременно подзывая, – счёт!»)

 

По Станиславскому, на "Вы".

Монолог молодого человек 23 лет, прогуливающегося после ланча в московском парке.

 

Я верю в любовь. Вы скажете, нет ее? А вот и не правда. Есть. Я верю! Не убедительно, да? Еще раз. Я верю в любовь. Стоп. Давайте еще раз. Я верю в любовь. Черт. Как по Станиславскому получается. Верю. Не верю.

Я верю в любовь. Это как самоубеждение. Стоишь перед зеркалом перед сном, и уговариваешь себя: верю, верю, верю. Только от этого ни верить больше не начинаешь, ни радоваться. Только все больше разочаровываться, что приходиться стоять перед зеркалом и впадать в идиотизм.

Я верю в любовь. Получается как-то не по-мужски. Это когда человеку заняться в жизни нечем. Он начинает себя всячески убеждать, что все хорошо. Что может быть лучше. Начинает заставлять себя поверить в то, чего в его жизни еще не происходило. А если я вам скажу, что происходило. Вот так вот возьму, и обрушусь на вас: происходило! И ничего тут больше не скажешь вроде. А вот теперь и не верится, что может еще раз произойти. Не взаимная же была, как уже догадались. А это так влияет на психику. Знаете, так сказывается… Проблемы возникают всякие, комплексы.

Вот один большой мужской комплекс – не говорить о чувствах. Не выражать эмоций. В этом плане, знаете, мужикам просто – им заморачиваться по поводу соплей не надо. Мужик – и все этим сказано. Ни тебе сюси, ни тебе пуси. Ни тебе люблю, целую. Ни «я верю в любовь». А вечером, перед сном, у каждого, так или иначе, проскальзывает мысль – одиночество весомо. Оно дает о себе знать, когда температура поднимается. А в квартире пусто. И прийти к тебе некому. То есть, конечно, друг закадычный какой-нибудь есть. Который придет, увидит тебя и скажет: «Ну ты что-то раскис, мужик, сопли пускаешь. Что как баба? А тут ты его спрашиваешь: «Вот ты! Ты веришь в любовь?» И что после этого? А ничего. Он тебе скажет: «Уууу, парень, совсем плох ты. Выпить бы тебе надо, и выспаться, и бабу».

А на что мне баба, если не любовь? Если завтра эта самая баба тебе наутро не шепнет что-то приятное на ухо. А перед тем, как тебе уйти на работу, она не подойдет, не обнимет и не шепнет: «Люблю». А ты не махнешь рукой, не скажешь: «Все. Пошел. До вечера». А сам, спускаясь по лестнице, не подумаешь: «Вот какая она у меня есть. Волшебница, одним словом». Если все не так, когда мужик себя мужиком чувствует. Любимым.

И тут просыпаешься, температура еще не спала. И друга звать не хочется. И вставать не хочется. И бабы-то в доме нету. Верю в любовь. И все тут.

Кошка подходит, забирается на постель, и начинает когти точить об одеяло. И говоришь ей: «Ну что ж, тварь, делаешь-то?» Берешь ее за шкирку, и кладешь себе на грудь. Мурлыкает, комок мохнатый. И на что я себе кошку завел, когда бабу надо?

А ведь они похожи так. Только кошка, вместо того чтобы ужин приготовить – сама жрать просит. И вместо того чтобы на работу «Люблю» сказать, уходит в комнату. Возвращаешься – орет. И в этом похожи. И ласки просит. Тоже похожи.

Я верю в любовь.

 

«Ну, здравствуй! Не спишь?..»

Монолог девушки 19 лет, много курящей на подоконнике съемной квартиры на окраине Санкт-Петербурга.

 

Я сжимала горсть матовых и глянцевых таблеток и надеялась, что это поможет. Но в такие моменты всегда появляется что-то постороннее, спасающее.

Телефон в тот момент разорвался в темной и немой комнате. Я ответила. На том конце провода он спросил меня: «Привет, не спишь?» Я ответила, что не сплю, что сижу и жду его звонка.

И мы проговорили четыре часа. Таблетки уже лежали у подножья моей многоэтажки. А я курила сигарету за сигаретой, сидя на подоконнике. Выпускала в темноту дым, пускала слезы и произносила редкие слова на долгие его рассказы. Мне хотелось, чтобы его голос не умолкал никогда.

«Не грусти!» – просил он, когда слушал мои неровные всхлипы. Я укрывалась под одеялом. Он шептал в трубку. И я начинала ему шептать. Потом я спросила его: «Почему ты говоришь шепотом?», а он мне ответил: «Так лучше слышно». И это действительно так было. И так было гораздо приятнее. Такое ощущение возникало, что вот-вот откроешь глаза, а он рядом. В комнате. Со мной, под одеялом лежит и шепчет.

На утро ему на работу. Я извинялась за долгий разговор. А он извинялся в ответ, за все то, что первое приходило ему в голову. Такой он сумасшедший. Если извинялась я, он обязательно просил прощения в ответ. Так мы и прощались самыми ранними утрами, повторяя друг другу «прости» и желая сладких снов на оставшееся время.

Сигарета издавала такой легкий, еле слышный треск. Рассказ почти шепотом в самой неистовой тишине, когда даже ветер за окном не столь заметен. И дым изо рта. И немного из носа.

Так в моей жизни появился человек, который вселял в меня надежду забыть своего Актера и отпустить чувства. Оставить в прошлом. Вынуть из проигрывателя уже запылившуюся пленку. Только эта старая запись, она постоянно включалась сама собой при каждой моей попытке достать ее, и начинала проигрывать себя с самого первого момента. С самого первого кадра.

И я снова стояла у открытого окна, на подоконнике. На коленях. И смотрела в темноту. Я думала тогда, что у меня получится. На этот раз. Но разорвался телефон. Я взяла трубку, ответила. А там его голос: «Привет. Не спишь?»

Машет рукой из окна, разглядывая, как разлетается пепел, сверкая чуть-чуть, недолго, но ярко.

Очень скоро его не стало со мной. Не стало его шепота.

А еще после в моем фильме появилась маленькая деталь в виде «спустя такое-то время...», и на моём телефоне отразилось: «Новое сообщение от...» То была весточка от моего Актера из прошлого. Внутри было горько и сладко. Одновременно. Там было написано: «Может, нам стоит быть вместе?..»

Я в тот момент стояла и курила на балконе пятнадцатого этажа. И не сдержалась. Разревелась. Отыскала в телефонной книжке номер, набрала и сказала: «Не клади трубку!» Он ответил: «Не положу...» и через секунду: «Ну, здравствуй! Не спишь?..»

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Люблю природу русскую,

Во всей красе люблю;

Тропинку в поле узкую

И алую зарю.

Люблю метель февральскую,

Январский снегопад,

Люблю грозу я майскую,

Люблю цветущий сад.

Люблю снега пушистые

И пенье птиц люблю,

Черемуху душистую

И тополя в пуху.

Люблю дожди осенние,

Кружащий листопад,

Разливы рек весенние

И летний звездопад.

Улыбку лета жаркую,

Рассветы над рекой,

Люблю природу яркую,

Люблю мой край родной.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

С чего бы начать... Мне было примерно лет 9, а может 10 лет. Как обычный ребенок человек я рос, менялся и мои предпочтения то же менялись. Мой папа подмечая мои интересы, рассказывал о каких нибудь интересных фильмах своей молодости. Часто мы вместе с ним смотрели эти фильмы на старых видеокассетах. Благодаря отцовскому умению заинтересовать я узнал о фильме "АССА", выпущенном в 1987 году. В то время, после просмотра я ничего не понял и фильм мне не понравился.

А чего ожидать от мелкого шкета! Но было несколько фрагментов из фильма, засевших в моей голове накрепко. Очень понравился во время заключительных титров клип Виктора Цоя и группы "КИНО".

Спустя несколько лет я вспомнил про этот фильм и посмотрев оценил по достоинству. Тут же вспомнил уже другую песню «Здравствуй, мальчик Бананан!». В детстве она мне тоже понравилась, но сейчас, я оценил ее уже будучи взрослым. Дурашливая, с забавным текстом и довольно приставучим ритмом музыки, от которого я еще очень долгое время не мог отвязаться.
Однажды песня внезапно всплыла в моей памяти и вдохновила на шарж.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
brilliantnews.com
Т Творчество

- Здравствуйте, Рада! Как вы сегодня прекрасно выглядите! Как Вам к лицу эта шубка! Норка, да?

Звенел голосок активной, талантливой журналистки Дины Зацепиной, работающей в университетской газете со старым советским названием «За индустриальные кадры!». Диана обращалась к миловидной девушке, с которой познакомилась вчера на собрании активистов профсоюзного комитета.

- Да, спасибо. Это папа ездил на конференцию в Италию и привез мне оттуда такую необычную шубку.

- Ой, а какая у Вас подвеска из кожи! Где Вы ее купили? - Продолжала цепь комплиментов Диана.

- Да нет,- раскрасневшись сказала Рада, - Я сама делаю такие подвески. Собираю старые кусочки кожи и творю, когда нужно учить уроки.

- Вот это да! И у Вас хватает времени на рукоделие? Вы же возглавляете строительный отряд? Как он называется? – Искренне удивляясь, сказала Дина.

- «Юнона». Только не строительный, а сельхозуборочный. У нас будет вторя целина и набрать мне нужно еще 40 человек! Большая работа впереди. Поедем ли мы в этом году еще не известно, – рассуждала Рада. Ей почему-то было очень приятно удивлять представителя прессы. Вдруг ее мечта попасть в газету когда-нибудь исполнится?

-Сельхозуборочный, как интересно! А много там можно заработать?

- Заработки небольшие, зато свежий воздух, загар как на море, культурные мероприятия, закалка характера в деле. После рабочего дня, я как комиссар, организую всем какой-нибудь веселый вечер: КВН, «Любовь с первого взгляда» или еще что-нибудь. Ребятам и девчонкам там не скучно, как это бывает в женских или мужских отрядах, мы замкнутая система. - С любовью рассказывала про свой отряд Рада.

- Вот это да! Вы это все сами придумываете? Сами проводите? Да Вы талант! Вам бы на большую сцену! – рассыпала комплименты журналистка.

- Да, да. Мы с мужем скоро будем участвовать в конкурсе «Самая обаятельная семья». Там будет несколько этапов: конкурс приветствий, конкурс танцев, конкурс кулинарных способностей…

- Ух ты! Я обязательно приду поболеть за Вас! Значит Вы еще и умеете готовить? Печь умопомрачительные тортики? – подбрасывая дровишки в огонь самолюбия трудилась Диана.

- Это совсем не трудно, я натренировалась этому, в подготовке поздравлений нашим мальчишкам в группе. Сладкий тортик с курагой и черносливом для них лучший подарок ко дню рождения.

- Вот какая Вы умница и красавица! У меня к Вам созрело деловое предложение, - вдруг став серьезной продолжала талантливая журналистка. Давайте – ка завтра приходите в библиотеку к шести часам, после пар, и я возьму у Вас интервью, как у яркого представителя сегодняшнего студенчества. Придете?

У Рады застучало в ушах, дыхание перехватило, и она выпалила:

- Конечно, договорились!

На следующий день ровно в шесть часов Рада с сумкой полной наград, дипломов, кожаных подвесок и рисунков появилась в библиотеке. Сначала она расстроилась, не увидев Диану.

- А Вы не видели такую темненькую, шуструю, стройную девушку журналистку?
Обратилась она к «серенькой», ничем непримечательной библиотекарше.
-Говорите тише. Я и так Вас прекрасно слышу. Она сидит за самым дальним столом центрального ряда. Кажется, машет Вам рукой. – проговорила та, не поднимая головы от книги.

Рада рванула туда.

- Девушка, вы куда так спешите? Шубу забыли! - Громким шепотом остановила ее библиотекарша.

Взвалив на себя всю одежду и сумки Рада решительно и гордо подошла к последнему столу.

- Хорошо, что Вы, Рада, пришли вовремя! Садитесь ко мне, напротив. Сумки и шубу сюда – ласково начала Диана, указывая на стол за спиной Рады. - Начнем! – серьезным тоном произнесла деловая журналистка.

Рада очень волновалась и была в предвкушении счастья. Про ее удивительную жизнь будут писать статью!

Усевшись поудобнее, она начала отвечать на умные, глубокие вопросы журналистки об учебе, отряде, творчестве, жизненных трудностях и даже детстве.

Так прошло час или два. Но вдруг Диана стала спешно собираться.

- Спасибо, Рада, я, думаю, достаточно. Прекрасный материал! Я еще не решила, куда его можно будет разместить. Может в университетскую газету, а может и в «В вечерний Екатеринбург». Заголовок будет «Удивительная девушка». Я найду Вас сама, пока!

Дина настолько глубоко покопалась в душе Рады и настолько быстро ушла, что наша умница-красавица еще несколько минут сидела молча, без движения, приходя в себя. Потом неспешно и гордо встала, царским взглядом окинула зал читающих. Ей казалось, что она была не в библиотеке, а в студии первого канала в Москве. Ее интервью слышала и видела вся Россия!

Вдруг в Радиной голове промелькнула как выстрел мысль: а где моя шуба? Ее не было ни где: ни на столе, ни на стульях, ни у библиотекарей…Хрустальная корона с головы Рады упала, рассыпавшись в мелкие дребезги…

А молодую талантливую журналистку Диану Зацепину уже больше никто и никогда не видел в университете.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
С геологами в Красноуральске.
Т Творчество

В Красноуральске действовали два медных рудника и медеплавильный завод, построенные в тридцатые годы американцами. Каждый из рудников добывал по триста тысяч тонн в год руды с содержанием меди два процента. Рудники объединялись в Красноуральское рудоуправление, в котором вместе со всякими вспомогательными службами работало четыре тысячи человек. 

Меня определили работать участковым маркшейдером на Красногвардейский рудник. В то время координаты на маркшейдерских планах, запасы полезных ископаемых, объемы добычи и многое другое были секретными и в связи с этим из-за репрессии отца у меня возникли затруднения, которые осложняли мою работу до 1953 года – года смерти Сталина. На работу же я приехал в 1951. 

В послевоенные годы производство бурно восстанавливалось и развивалось. На Красногвардейском руднике вскрывались новые горизонты, создавались новые участки добычи, ликвидировались последствия упущений в военное время отработок, в том числе сложной инженерной работы. В рудоуправлении, из пятнадцати маркшейдеров не было ни одного инженера, поэтому и набрано было несколько практиков. И мои знания, может, еще не очень прочные, но немного уже использованные на практике в Сарановском руднике, были тогда очень востребованы. 

Рудники постоянно наращивали свое производство, в оплате труда бригад действовала прогрессивная система, велись скоростные проходки и подготовки отдельных блоков для отработки. Маркшейдерская служба – непосредственный участник определения направлений горных работ – действовала с особым напряжением и востребованностью. И мне уже было вскоре доверено стать старшим маркшейдером на руднике, а затем и главным в рудоуправлении, в задачи которого входило, в том числе, планирование развития горного производства. Вместе с этим выстраивались отношения с рабочими, с бригадирами и начальниками участков, с руководителями шахт, налаживались контакты со специалистами проектных и исследовательских институтов, с сотрудниками министерства. И всему этому в вузах не учат, но это, может быть, не так просто все складывалось, но очень нужно для успешной работы  производства.  

Важную роль в работе имеет использование опыта других предприятий. Работая в Красноуральске, находясь в введении Главмеди Министерства цветной металлургии, нам, специалистам разного уровня, очень часто приходилось участвовать в различных мероприятиях по повышению знаний. Например, мне пришлось участвовать в месячной поездке по предприятиям Казахстана и Узбекистана. В то время, там строилось много новых рудников с современным оснащением и оборудованием. Были семинары на Гайском комбинате, на Сибае. Особенно часто знакомились с базовым предприятием по освоению новой техники на Дегтярском руднике. 

Но красноуральцы не только учились у других. На рудники также ехали за опытом. В Красногвардейском и Левинском рудниках успешно внедрялась система подэтажного обрушения с применением глубокого бурения. Некоторые предприятия интересовались нашим опытом в борьбе с подземными пожарами, с чем коллектив рудоуправления вместе с другими предприятиями и институтом Унипромед претендовал на получение Ленинской премии. 

В нашем рудоуправлении, на Чернушке в 1954 году, впервые в цветной металлургии, был использован открытый способ отработки с применением автотранспорта. А на Кабанском руднике, также впервые, были применены шагающие экскаваторы. На  рудниках Красноуральска проходили длительную практику в 1956 году болгарские и китайские специалисты. Работников Красноуральских рудников нередко направляли на другие предприятия. Так, директор рудоуправления Иван Васильевич Елисеев был переведен в должность директора на самое крупное в области предприятия Субра. С повышением ушли на другие предприятия  Порохин Р.В., Синельников В.Б., Бакиновский И.И., Воропаев И.В. 

Мне довелось работать в Красноуральске маркшейдером участка, старшим маркшейдером рудника, главным маркшейдером рудоуправления, главным инженером рудника, начальником производственно - технического отдела рудоуправления, начальником горного отдела, в то время, когда рудоуправление уже соединили с заводом. Надо сказать, что объединения рудников с заводами, проведенные тогда по всей стране, пользы не принесли, потому что ослаб хозрасчет на рудниках, лишенных своих счетов. 

Период работы в Красноуральске характерен еще очень большим объемом геологоразведочных работ. Непосредственно на Красногвардейском руднике работала бригада бурильщиков разведочных скважин. На территории рудоуправления работала разведочная партия  из ста человек – разбуривали шахты во фланги и на глубину. В районе города, на расстоянии пятидесяти - ста километров, вела разведку Лайская экспедиция, она нашла Кабанское и Волковское месторождения, которые до сих пор эксплуатируются Красноуральским комбинатом. К сожалению, все эти работы сейчас свернуты, и завод в Красноуральске, как и в целом всё УГМК, держится на разведках советского времени. А сейчас медеплавильные заводы Урала, в том числе, ориентируются на руду Удоканского месторождения в Читинской области, разведанной еще в 1949 году и приостановленного из-за низкого содержания меди и сложности освоения.

Внутренние потребности в меди Урала в послереформенный период значительно упали. Большими тружениками Красноуральского рудоуправления периода 1951-1960 годов были директор  рудоуправления Иван Елисеев и инженер Рим Порохин, начальник Красногвардейского рудника Александр Гончар, главный инженер рудника Игорь Мигай и геолог рудника Петр Суворов, главный геолог рудоуправления Сергей Баталин, старший маркшейдер Левинского рудника Михаил Носарев, начальник Кабанского рудника Анатолий Белов, маркшейдер этого рудника Феликс Пономарев, механик этого рудника Геннадий Завадский, начальник планового отдела рудоуправления Нина Васильева, бригадир бурильщиков Виктор Гончар, бригадир очистной бригады Б. Ашихмин, бригадир проходчиков Николай Мельник, проходчик Борис Постников, начальник участка и впоследствии секретарь парткома Эрик Гадзалов, начальник отдела труда Людмила Кондрашева и впоследствии секретарь горкома КПСС, Борис Синельников механик участка и впоследствии инструктор ЦК КПСС и зам.министра черной металлургии по кадрам. Главный инженер шахты Альварес В., горноспасатель Леонид Шимов и впоследствии начальник управления горноспасателей министерства цветной металлургии, Василий Мельников, конструктор, впоследствии начальник производственного отдела ВЖР, механик Алексей Лексин, главный механик рудоуправления, а после объединения с заводом – главный механик комбината и один из многих участников ВОВ, работавших на шахтах  Красноуральского рудоуправления. Быков Алексей – зав.горными работами Красногвардейского рудника, впоследствии директор Кочкарского золотодобывающего рудника. К себе, на Кочкарский рудник он устроил перевод из Красноуральска многих специалистов, которые наверняка использовали все положительное, что было в  Красноуральске.

Когда я работал главным инженером Красногвардейского рудника, а Алексей Быков был зав.горными работами, мы решили испытать короткозамедленное взрывание при массовом взрыве десять тонн на одном из блоков. Взрыв сработал не весь - несколько тонн, вместе с бикфордовым шнуром остались в не до конца разрушенной горной массе. Проверить и решить, что делать оставшейся взрывчаткой сначала пошли одни, вдвоем и приняли решение заливать блок водой сверху через скважины. Потом сделали повторный, разбросанный взрыв, а затем стали выпускать руду. Все прошло и закончилось благополучно, но мы убедились, что с замедленным взрыванием надо быть осторожней. 

Работая в Красноуральске, большую и разностороннюю практику удалось получить при строительстве Кабанского рудника. Это месторождение расположено в сорока километрах от действующих рудников и завода, в лесу, рядом с маленьким поселком Арбат, жители которого в свое время занимались землей и лесозаготовками. Запасов руды было немного, лет на пятнадцать, тем не менее, целесообразным оказалось отстроить там поселок на пятьсот человек для рабочих рудника и все социальные объекты: школу, больницу, детсады. Работая в производственно - техническом отделе, всем этим приходилось мне заниматься, начиная от составления проекта, а затем оснащением построенного и обустройства жизни. Сейчас бы, конечно, организовал бы туда просто доставку людей автобусом или, в крайнем случае, вахтовый метод, но тогда, в пятидесятые годы, было не так.  

За сорок лет работы на производстве, все годы я проработал на Урале, в Свердловской области, из них, десять лет - в Красноуральске. Первые двадцать лет шагал по карьерным ступенькам, и было это в основном в Красноуральске, остальные двадцать - был директором. За это время, в области сменилось шесть руководителей, в стране – семь, шестеро моих директоров предприятий и пятеро начальников главков. И только министр цветной металлургии был один – Ломако Петр Фадеевич, за исключением, правда, пяти лет, когда были Совнархозы. С министром впервые я познакомился в 1954 году. На Дегтярском руднике он  проводил совещание с молодыми специалистами, и я туда был командирован от Красноуральского рудоуправления, вместе с главным инженером Порохиным Римом Васильевичем. В Дегтярске тогда еще работали на стройках пленные немцы и мы там видели немца с доской с надписью «Я убил Зою Космодемьянскую». 

До Дегтярки добирались на легковой машине, тогда еще по старой грунтовой дороге. Заправок не было, бензин возили с собой, до Свердловска ехали двенадцать часов. По окончании совещания директор устроил прием в столовой, где нас было человек десять, а из молодых специалистов человек пять. Я сидел рядом с Петром Фадеевичем, через одного человека. Это было в день Масленицы и нам подали двенадцать сортов блинов и мы пили понемногу коньяк. Очень немного пил и Петр Фадеевич. Директор Дегтярки рассказал, как пытались через Свердловский аэропорт сбежать те самые пленные немцы. Петр Фадеевич рассказывал разные случаи - о работе в военные годы, когда он уже был министром и еще очень молодым человеком. 

Впоследствии с министром довелось познакомиться ближе, но, уже когда я работал на Березовском руднике. А когда работал в Красноуральске, в Министерстве бывал нередко по согласованию проектов и планов работ текущих и годовых, работал главным маркшейдером и начальником техотдела. Один раз пришлось даже остаться  на Новый год и жил тогда в новенькой гостинице «Ленинградская». На этаже в гостинице я оказался один, деньги у меня кончились, а дежурный официант и горничная решили отметить Новый год, а поскольку им двоим было скучно - пригласили меня. И я за их счет довольно богато встретил тот Новый год. 

Известно, что в довоенные годы широко распространилось стахановское движение. Отдельные люди добивались исключительно высоких показателей в производительности труда. Их примеру следовали многие и несмотря на большой формализм, отдача была серьезной и полезной. Таким последователем стахановского движения на Красноуральском руднике стал Илларион Янкин. При бурении вертикальных шпуров он сначала стал бурить не на одном перфораторе, а на двух, затем на трех. С помощниками дело доходило до десяти перфораторов. Его примеру последовали бурильщики Левинского рудника, а затем и других рудников отрасли.  

В те годы в целом резко росла производительность труда, росли объемы производства на предприятиях, снижалась себестоимость, и как результат - государство имело возможность каждый год снижать потребительские цены. А Илларион Янкин впоследствии, в пятидесятые  годы, поступил в Горный институт на трехгодичный курс обучения и закончил институт в одно время со мной. И мы,  будучи студентами, нередко там с ним встречались. После окончания он стал директором Пышминского медного рудника, а затем, в 60-е годы, стал директором целинного совхоза и там получил вторую звезду Героя. После возвращения с целины работал в аппарате горноспасателей в Свердловске. По характеру это был исключительно положительный человек. 

В годы работы в Красноуральске были широко  распространены рационализация и изобретательство. Причастен к этому был и я, за что был награжден специальным значком министерства, а затем и медалью – работа рационализаторов высоко ценилась и вознаграждалась определенной частью из полученной от предложения экономии. В этой работе могли участвовать как специалисты, так и рабочие. Впоследствии, будучи в Японии, я эту картину наблюдал на японских предприятиях.

В Красноуральске произошло главное событие в моей жизни – стал семейным человеком. Женился на учительнице Чирковой Людмиле Васильевне. Там родился сын Георгий - это было главное для меня во всей последующей жизни и работе. Жили дружно, понимая друг друга, без каких-либо серьезных конфликтов. Годы работы в Красноуральске, эти десять лет, были годами учебы. И если впоследствии, мне предлагали такие высокие должности, как заместитель начальника главка или должность директора строительства крупнейшего комбината в цветной металлургии – Удоканского комбината, то, это благодаря опыту и авторитету Красноуральского рудоуправления, полученному у специалистов этого коллектива. 

А умению выстраивать свои отношения с людьми, наверно, я обязан своему крестьянскому происхождению, которое всегда предусматривало уважение ко всем, с кем  имеешь дело, будь то по работе или по жизни.

В Красноуральске неяркая и небогатая окружающая природа, но тем не менее есть места, где можно побыть и забыть на время ту суровую действительность, которую несут в себе шахты. Холмисты и лесные дали в районе Кабанского рудника, места, куда изредка небольшой компанией ездили побродить по лесу с ружьем. Речка Тура в десяти километрах от Красноуральска была с рыбой, туда мы выезжали тогда еще на редких своих машинах с бреднем и варили уху. 

В конце пятидесятых, на речке Кушайка, силами местных предприятий построили плотину и сделали пруд шириной метров сто и длиной около километра. Весь город отдыхал на этом водоеме летом, а через некоторое время там появилась и рыбешка. Но все это как-то стало нужным к концу пятидесятых, в начале же пятидесятых все были заняты больше хлебом насущным: у ИТР постарше были свои подсобные хозяйства – корова, поросенок, а следовательно – покосы, приусадебный участок с картошкой и, как говорится, не до отдыха. Во время отпуска ходили в шахтерский профилакторий или ехали в дом отдыха по соседству с городом, где было налажено неплохое  питание. Автобусов в те времена не было и хотя шахты находились недалеко друг от друга, тем не менее, у каждой шахты был свой поселок, своя школа, больница, свой клуб, стадион. 

Состав работающих на рудниках – это, в основном, приезжие из сельской местности, в значительной степени через систему школ ФЗО. Возникающие конфликты, в основном по текущей сдельной зарплате, решались на уровне руководства шахт и изредка профсоюзных комитетов. Многие в какой-то мере конфликтные дела предупреждались профсоюзными колдоговорами. Средняя зарплата по руднику в деньгах того  времени составляла примерно тысячу рублей. Минимальные зарплаты, например, техничек – пятьсот рублей,  мастера – тысяча триста., начальная участкового маркшейдера  тоже тысяча триста. При выполнении планов была премия шестьдесят процентов от зарплаты. У рабочих забойной группы была прогрессивная оплата, а у иных бригад в отдельные месяцы зарплата достигала пяти тысяч. Самая высокая зарплата директора предприятия была в пределах трех тысяч рублей, плюс иногда премия.  Обед в столовой стоил тогда пять рублей, но, с появлением в продаже автомашин «Москвич» и «Победа» желающих купить было очень мало. 

Серьезным недостатком в оплате тех времен было то, что все старались взять на себя план меньше, чтобы  получить гарантированно премию, причем на всех уровнях. Конечно, это не всегда удавалось, но тем не менее, такой недостаток был и долго оставался.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
В июле 1959 года император Эфиопии Хайле Селассие I посетил Свердловск.
Т Творчество

Автор прослеживает все этапы развития рудного дела на  Урале и, конечно, в Берёзовском. Дан подробный исторический экскурс, рассказано о людях, внесших  неоценимый вклад в историю золотодобычи. Виктор Земских рассказывает о развитии Берёзовского рудника в советские годы - как возникли шахты Советская, Южная, Северная, как совершенствовалось производство. В то же время автор не проходит мимо острых проблем, например в главе "За рудник стоит бороться". Завершающим аккордом публикации явилась статья "Модернизация рудника". Вместе с автором мы имеем возможность восстановить в памяти основные вехи истории и развития Берёзовского рудного предприятия.

 

И не должно сомневаться. 

В семнадцатом веке в России активно начало  развиваться товарное производство, что потребовало увеличения массы денег. Они тогда чеканились из серебра, золота и в основном из зарубежных монет. Правительство всячески поощряло поиск драгметаллов, о чем говорят царские указы того времени: «Мы уповаем, что каждый наш верный поданный будет награжден  прибыточными привилегиями или жалованными грамотами, если к всенародному российскому обогащению подвижен будет и станет подземные богатства приисковать». 

Поиски золотой руды шли по всей России, в том числе и на Урале. Как известно, 21 мая 1745 года нашел «особливо похожих на золото крупинки три-четыре» Ерофей Марков. Начались работы вокруг первоначальной находки, но результаты пришли не сразу. Привлекли иностранных специалистов: Гока, Макса, Горна, Шрама, Телька, Рылка, но и 1746 год оказался неудачным. Лишь 23 сентября 1747-го пробирный мастер Ермолай Рюмин подтвердил, что на месте находки Маркова действительно есть золото. После здесь возник рудник Первоначальный, давший свыше 1 миллиона 600 тысяч пудов золотой руды. Теперь тут поставлен памятный знак со словами М. Ломоносова: «И так не должно сомневаться в довольстве всяких минералов в Российских областях». 

Если на Алтае и в Нерчинске в это время добывалось золотистое серебро, то с Урала пошло в Петербург серебристое золото. Возникла Екатеринбургская золотых промыслов горная экспедиция, объединившая Березовский, Пышминский и Уктусский промыслы. К 1800 году у нас было уже более пятидесяти рудников. Золотоносной оказалась территория в несколько десятков квадратных километров, открывались все новые рудные жилы. 

Главной рабочей силой в первые десятилетия на Березовских приисках были кандальные каторжники. Жили они в деревянных бараках, работали в шахте по двенадцать часов. Ежегодно поставляли по 500-600 человек, но хватало их лет на пять. Подневольный труд - малопроизводителен, поэтому постепенно каторжников стали заменять солдатами, а затем вольнонаемными. К 1800 году Березовский был крупным поселком с церковью, госпиталем, с тринадцатью казенными и семью сотнями обывательских домов. В тот период на руднике работали три - четыре тысячи человек, в приписных деревнях десять тысяч человек заготовляли для рудника лес, сено, уголь, продукты. 

В начале прошлого века стране крайне понадобилось золото. Шахтной руды для Березовской золототолчейной фабрики не хватает. Смотритель ее Лев Брусницын ищет руды в старых отвалах и там, отбирая  пробы у речки Березовки, наталкивается на россыпное золото. Его открытие резко подтолкнуло добычу драгметалла сначала на Урале, а после в других регионах. Брусницын много поработал над совершенствованием добычи россыпного золота, особенно извлечения его из песков. Немало сделал для развития дела и сенатор Соймонов, командированный  правительством на Урал. Он упростил порядок отводов земли для поисков, разведки и добычи, установил принципы расчетов. Благодаря таким людям в 1845 году в России добывалось золота в двадцать раз больше, чем в 1812- ом. Объем добычи составлял тогда половину мирового производства металла. 

Березовские промыслы в целом работали стабильно, но были и спады. В 1874 году правительство передало рудник из своего ведения частному паевому товариществу полковника Асташева. Пайщиками стали, известные в России дома Барклая-де-Толли, Шувалова, Дашкова. В условиях договора было обозначено: пайщики на свой капитал строят шахты, покупают оборудование и сдают золото государству по сложившейся на рынке цене. 18,5% добытого металла предприятие сдавало бесплатно. В случае отсутствия денег у казны разрешалось золото продавать по своему усмотрению. 

Созданное товарищество до начала Первой мировой войны действовало успешно и прибыльно. В зависимости от экономической обстановки в стране и потребностей в золоте в отдельные периоды подобные предприятия даже освобождались от всех налогов, иной раз им выдавали бесплатные субсидии на организацию производства. В целом рудник устойчиво работал до 1911 года, затем добыча начала снижаться, а после 1917 года резко пошла на убыль, достигая всего нескольких  килограммов в год. Восстановление началось лишь с 1929 года, а в 1936-м здесь добывали уже в три раза больше, чем в 1911 году. Таким темпам способствовали, в частности, взаимовыгодные отношения центра и территорий.

История рудника в годы Великой отечественной войны - трудная и героическая. В 1949-м коллектив шахтеров был награжден в связи с 200-летием рудника орденом Ленина. В конце семидесятых провели обширные геологоразведочные работы по уточнению запасов руды. Залежи были прослежены до глубины тысячи метров. На расширившейся сырьевой базе в 1980 году начали реконструкцию рудника: закрыли мелкие шахты с устаревшим оборудованием, построили первую очередь «Северной», приступили к «Центральной-скиповой» с башенным копром, заменили маломощную технику на более крупную самоходную, отечественную и зарубежную. Для сохранения поверхности и улучшения экологической обстановки на поверхности рудника освоили гидрозакладку выработанного пространства. Современное предприятие переживает далеко не лучшие времена, это известно всем. Но знание того, что запасов золота хватит еще на десятки лет, а работают здесь высококвалифицированные рабочие и инженеры, дает искру надежды на доброе, надежное будущее.

 

Золотые плоды геологоразведок. 

По правому берегу речки Березовки проходит улица Коммуны. Это первая и самая старая улица Березовского поселения, что ни дом здесь – то история, большая или маленькая. В конце улицы расположена группа старых-престарых зданий, занимаемых промразведкой. Пол тут ушел под землю, стены стали совсем ветхие, но они видели за два века столько интересного... 

В начале IIX века Петр I прорубил окно в Европу через Балтийское море. Его верным сподвижником стал морской офицер Федор Иванович Соймонов. Прорубили окно и поплыли в богатые страны за покупками. Но денег на них оказалось маловато, а своих товаров для продажи  еще меньше. Вот тогда, и направили Федора Соймонова быть губернатором Сибири. 

В своей поэме «Сибирь» Марина Ивановна Цветаева посвятила несколько строк представителю известного дворянского рода. 

Лежу на соломе, 

Царей не корю. 

– Не ты ли Соймонов, 

Жизнь спасший царю?

(С ноздрею-то рваной?) 

– Досказывать, что ль? 

И сосланный Анной 

Вываривать соль 

В Охотске. 

– В карету! 

Вина прощена. 

Ноздря – хоть не эта  

– А приращена. 

И кажный овраг 

Про то песенку пел: 

Как Федька-Варнак 

Губернатором

Тобольским сел. 

Речь в этих строках о Федоре Соймонове, участнике Азовского похода Петра I, помогшем царскому судну уклониться от вражеских ядер. После смерти Петра I за участие в заговоре против Бирона, фаворита Анны Иоанновны, Соймонов был сослан на каторгу в Охотск, но помилован Елизаветой Петровной и назначен губернатором Сибири. Там он должен был заниматься мехами и серебром. Меха он взял на себя, а добычу серебра поручил сыну Михаилу. 

Для ведения дела Михаилу Федоровичу пришлось обучаться у иностранных мастеров и геологоразведке, и строительству шахт, и добыче руды, выплавке металла. За восемь лет Соймонов-младший увеличил поставку серебра в казну в несколько раз. Его успехи были замечены при дворе, и в 1771 году Михаила Федоровича назначают главным командиром Берг-коллегии. Коллегия ведала разведкой полезных ископаемых, строительством и эксплуатацией казенных рудников, металлургическими, машиностроительными и оружейными заводами, занималась также чеканкой серебряных и золотых монет, обеспечивала предприятия специалистами горного и металлургического производства. Вступив в должность, Михаил Соймонов прежде всего занялся организацией геологоразведочных работ, в первую очередь, на Урале. Так в нашем крае были созданы три разведочных партии: одна – в Перми, две – в Екатеринбурге и одна из них – в Березовском. Возможно, размещалась она на том самом месте, где сейчас находится промразведка. 

Золото для торговли России было нужно как воздух. И этому власть придавала огромное значение. Михаил Федорович дважды возглавлял горнозаводскую службу страны: с 1771 по 1781 годы и с 1796 по 1801-й. В первый раз он ушел по болезни: его одолел ревматизм, но император Павел I снова уговорил его поработать. В этот период в Березовском велись исключительные по масштабу разведочные операции. Вся территория поселения была покрыта разведочными канавами и шурфами. Добычу вели около пятидесяти рудников. Наиболее богатую золотом дайку назвали именем Соймонова. Один из самых крупных рудников также назывался Соймоновским. Михаил Федорович активно помогал Демидову, Яковлеву, другим промышленникам в строительстве заводов. Он был сторонником централизованного руководства производством. Он считал, что в этом случае предприятия лучше контролируются и доходы от них выше. Известный на Урале того времени специалист А.С. Ярцев, проверявший состояние екатеринбургских заводов, доносил Соймонову: «Всюду обнаружены никакому горному и заводскому порядку несоответствующие неустройства», «Куда ни заглянул, встретились мне всякие беспорядки, леса вокруг заводов вырублены и не восстанавливаются», «Отчетов заводы государственному казначею не шлют и многие вырученные миллионы рублей остаются в неизвестности». 

Как показало время, при Соймонове с его принципом централизации порядка было больше. При децентрализации заводы стали работать без контроля, поступления прибылей в казну проследить оказалось сложно.

Геологоразведочные работы, организованные Михаилом Соймоновым по всей России, создавали надежную базу для будущего горнозаводского дела государства. Выделяя тридцать тысяч рублей, Павел I лично поручил Соймонову наблюдение за работой партий по «прииску руд». В свою очередь, Михаил Федорович докладывал 17 марта 1798 года императору о результатах полевого сезона, с гордостью писал, что руководимые им партии «счастливым открытием руд совершенно оправдали ожидаемую от того пользу, а издержки с избытком заплачены плодами разведок». На Урале в тот сезон были найдены в районе Невьянска серебросвинцовые и медные руды. Затем нашли медные руды у Туринска, которые отрабатываются и сегодня. Много руд открыли на «Башкирском Урале»: эти месторождения в эксплуатации в настоящее время. 

Михаил Соймонов целенаправленно занимался и подготовкой российских кадров горнозаводского дела. Он создал Петербургский горный институт, став первым его ректором. Под руководством Соймонова были освоены новые технологии получения металлов, солей, серы. Это весьма знаменательный факт: до Соймонова только иностранцы создавали в России специальные учебные заведения. 

В 1801 году Михаил Федорович окончательно ушел в отставку. Государство пожизненно сохранило ему оклад главного командира Берг-коллегии. В конце жизни он переехал из-за своего ревматизма из влажного Петербурга в Москву. В 1804 году Михаила Соймонова не стало. 

Михаил Федорович принадлежит к той плеяде людей, которые превратили Урал в опорный край державы. Созданные им первые разведочные партии, впоследствии стали мощными геологическими управлениями, которые вели разведку по всему Уралу и Востоку. Всегда успешно трудилась и Березовская промразведка, обеспечивая работой три - четыре тысячи  шахтеров, а страну – золотом. Отличалась она всегда высокопрофессиональными специалистами, горняки хорошо знают фамилии Рожкова, Казимирского, Котыбаевой, Баталина, Никитина. В промразведке работали более ста человек - бурили скважины, составляли проекты, обеспечивали документацией подрядчиков на подземных работах, приращивали запасы золота на две - три тонны в год. 

Сейчас, к сожалению, Уральское геологическое управление сократилось в десять раз, в нашей промразведке осталось пять человек. Ее здание стоит практически без окон и дверей. Разведка недр, шедшая четверть тысячелетия, приостановлена. Будем ждать нового Соймонова?

 

По указанию государева двора и в казну Отечества. 

В мае исполнится 255 лет со времени, когда Ерофей Марков нашел жилы с вкраплениями рудного  золота. Тот год и принято считать днем рождения  рудника. 

На всей территории Березовского и в его окрестностях до сих пор встречаются провалы от мелких шахт и отвалы пустых пород от их проходки. Бывало на месторождении одновременно функционировали до пятидесяти мелких рудников. За все время добычи пройдены сотни шурфов и шахтенок небольшой глубины: это отрабатывалось множество золотоносных жил. В целом под городом найдено 250 рудных тел-даек и несчетное количество жил. Из них лишь двадцать пять богаты высоким содержанием золота. Почти все имеют названия: Перво-Павловская, Второ-Павловская, Елизаветинская, Севастьяновская, Соймоновская. Напомню, что был и Соймоновский рудник. В честь кого получили имена дайка и рудник, какую роль для Березовского сыграл Соймонов? 

Оказалось, что в создании истории предприятия участвовал не один Соймонов и даже не одно поколение семьи, носящей эту фамилию. Деятельность Михаила Соймонова относится ко второй половине XVIII века. Это период царствования Павла и Елизаветы, имена которых и носят дайки шахты «Южная». 

В 1823 году, в исключительно трудное экономическое время для России, министром финансов страны назначается граф Егор Францевич Канкрин. О нем, в одном из номеров «Горного журнала», можно прочесть: «Знаменитый государственный муж, которого вся предыдущая жизнь была приготовлением к этой трудной должности». Правда, император Александр I долго колебался с его назначением: Канкрин слыл человеком независимым, с собственным мнением, не всегда совпадавшим с мнениями Его Величества и общественным. К примеру, Егор Францевич, будучи финансистом, считал раздачу земли крестьянам, дробление на мелких землепользователей неприемлемым. Его точка зрения: в этом случае с них никогда не получить всех налогов, налоги эффективнее собирать с крупных помещичьих хозяйств. С позиции же налогообложения Канкрин утверждал: крупная промышленность в основном должна быть у государства. Частники, признавал он, может быть, и лучше поведут дело, но полных налогов никогда платить не станут. Им выгоднее работать на себя, а не на государственную казну. Е. Канкрин был также против частных банков. 

Тем не менее, финансовый кризис, обесценивание бумажных ассигнований вынудили Александра I искать спасение в недюжинных деловых качествах графа Егора Канкрина. Последующее улучшение в экономике страны подтвердит высокую репутацию последнего. Во всех энциклопедиях имя Канкрина связано с его весьма удачной и эффективной налоговой и денежной реформами. 

Сразу после своего назначения в 1823 году Егор Францевич начинает заниматься Березовским рудником, где в те времена добывалось основное золото России и где, незадолго до этого, Лев Брусницын (1814 год) открыл способ получения россыпного золота на речке Березовке. На Березовский завод Е.Ф. Канкрин направляет комиссию во главе с Владимиром Юрьевичем Соймоновым. Должен сказать, что у Михаила Федоровича Соймонова, о котором шел рассказ выше, были брат Юрий и четыре сестры. Своих детей Михаил Федорович не имел, потому, видно, принимал активное участие в судьбе сына брата – племянника Владимира. Тот, пошел по стопам дяди, закончил горный институт. Берггауптман IV класса - Владимир Соймонов прибыл в Екатеринбург «с высочайшим рескриптом» такого содержания: «Господину тайному советнику сенатору Соймонову. По случаю открытия золотосодержащих песков на обширных пространствах Уральских гор признаю я нужным, чтобы сия признаки государственного богатства рассмотрены были особой комиссией. Я назначаю Вас председателем в уверенности, что Вы исполните сие поручение с полным успехом. Санкт-Петербург, 6-го апреля 1823 г. Александр». 

В программе комиссии Соймонова на первом месте стояло увеличение добычи золота, на втором – борьба с воровством, и надо полагать, не карманным. Владимир Юрьевич отправился разобраться со всем этим на месте. Сенатор, в прошлом боевой, образованный офицер, взялся за дело с умом, настойчивостью, энергией. Руководством для работы ему служила программа, придуманная в свое время Соймоновым старшим. Она предусматривала экономически выгодный порядок получения металлов, ограждение от расхищений прибыли и своевременную поставку всего добытого по указанию государева двора и в казну Отечества». Соймонов-младший пробыл на нашем руднике целый год. Анализируя, искал пути увеличения производства золота. К концу командировки он подготовил ряд постановлений для Министерства финансов и указов императора. Но уже за год его присутствия на руднике, добыча драгметалла удвоилась! 

Чтобы убедиться в необходимости подписания своих указов, Александр I приехал в 1824 году на Березовский завод. Он был единственным царствовавшим монархом, посетившим Урал непосредственно в годы своего правления. В Екатеринбурге и его окрестностях император провел три  с половиной дня. Весь день 27 сентября с 7 часов утра до 14 часов 30 минут был посвящен осмотру Березовских золотых приисков. Александр I дважды спустился в шахту, где «Его Величество потребовал кайлу и несколько минут изволил заниматься добычею руды и приметно старался узнать труд горных работ». Осмотрел Преображенский рудник, посетил открытый в 1804 году Мариинский прииск на реке Пышме, где шла промывка золотосодержащих песков. Несколько минут царь промывал песок, мечтая найти самородок. В это время произошло событие, заранее подготовленное устроителями августейшего посещения прииска: в нескольких метрах от императора таки был найден самородок весом в 18 золотников. 

Далее Александр посетил Ильинскую церковь Березовского завода и направился на Пышминскую фабрику и «здесь изволил он около часу заниматься подробным обозрением способа протолочки и промывки руд и получением из них золота». Посещение Березовских приисков завершилось осмотром заводского госпиталя. 

Подготовленные и подписанные Александром I документы, впоследствии дали серьезный толчок золотодобыче во всей стране. Вскоре Россия займет первое место по производству золота в мире. И может, эффективной организации дела способствовала искренняя заинтересованность первых лиц государства: прежде, чем написать указ, изучали суть дела воочию, а подписав документ, контролировали его выполнение, направляя специалистов на места для реализации задуманного. Поучиться бы такой разумной практике современным отцам Отечества...

Владимир Юрьевич Соймонов завершил свою командировку. Он многое сделал для совершенствования производства на рудниках, в частности, по системе оплаты. Нередко золото старателей (и это красочно описано у Мамина Сибиряка) попадало в казну через третьи-четвертые руки. В выигрыше были лишь перекупщики. По Соймонову металл попадал в государственную казну без участия посредников. Хорошо бы такой принцип возродить и сегодня в золотодобыче. 

Предполагается, что дайка Соймонова названа в честь младшего представителя семьи: это было бы вполне заслуженно. Увы, никаких историческихдокументов на этот счет в архивах не сохранилось.  Известно лишь, что существует и долина россыпного  золота Соймонова около Миасса, названная в память Владимира Юрьевича, ставшего потом начальником Уральского горного хребта. Жива и пригодна для добычи и Соймоновская дайка, идущая от шахты «Южная» до «Северной». Будем верить, что и рудник, и дайка не пропадут, предприятие будет по-прежнему работать, а золото добываться на благо страны. Страны, для которой не жалели ни сил, ни самой жизни такие прекрасные люди, как Соймоновы.

 

 

Наше «Золото». 

- Известно, золота в Кедровской даче неочерпаемо, а только кедровское золото мудреное - кругом болота, вода долит, а внизу камень. Надо еще взять кедровское-то золото, - так говаривал один из героев романа Мамина Сибиряка «Золото», одного из лучших произведений писателя, посвященного Березовским рудникам, их жителям, добыче золота, окружающей природе. Наш читатель легко узнает в нем речку Березовку, селения Кедровку, Монетку, Шарташ. Здесь герои романа работают, мечтают, дружат, ссорятся, любят, женятся. Благодаря мастерскому перу писателя проникаешься большим уважением к прошлому своего города, к предкам. Неспроста же Максим Горький писал Мамину Сибиряку: «Ваши книги помогают любить наш народ».

2002-й год был годом памяти уральского писателя, ведь он родился 25 октября 1852 года, а ушел из жизни 2 ноября 1912 года в возрасте 60 лет. Губернатор Свердловской области, тогда еще Э. Россель, объявил о проведении в 2002 году юбилейных мероприятий в связи со 150-летием со дня рождения Дмитрия Наркисовича.

Близится очередной юбилей писателя - в 2022 году исполнится 170 лет со дня его рождения.

Мамин-Сибиряк написал пятнадцать романов, множество повестей, рассказов, сказок, очерков. Все его произведения - об уральском крае, столь близком сердцу мастера. Да и не мудрено: здесь он прожил большую половину своей жизни. Первые романы «Приваловские миллионы» и «Горное гнездо» показывают хищников-предпринимателей тех времен, бесправие, угнетенность, нищету простого народа. В этих произведениях уже угадывается предстоящий бунт - революция. Постепенно, читателями Мамина-Сибиряка становится вся Россия, его творчество высоко ценят Салтыков-Щедрин, Чехов, Короленко, Куприн. И сегодня романы и повести Дмитрия Наркисовича вызывают немалый интерес. Думаю, о творчестве признанного художника должны знать и юные березовчане, ведь писатель некоторое время жил в нашем городе, собирая материал для романа, ища прототипы своих героев «Золота» - Мыльникова, Карачунского, Зыкова.

Когда в Березовском было найдено столь нужное стране золото, Ломоносов заметил: «Итак, не должно сомневаться в богатстве великих минералов в российских областях». Началась большая и интересная история Березовского рудника. При освоении месторождения участвовали не только русские специалисты, но и немцы, французы, голландцы. На горных работах поначалу использовали труд каторжан. Как, впрочем, и на других рудниках - Нерчинском, Колывани. Это были беглые солдаты, не желавшие служить 25 лет, и крепостные, сбежавшие от помещиков. Последним давали 8-10 лет каторги. Березовский был свидетелем тысяч таких судеб. 

Позднее золото стали добывать солдаты, следом - старатели. Мамин-Сибиряк как раз и описывает этот период в своем романе “Золото". Со старателями, их бытом и обычаями писатель был неплохо знаком, ведь вырос он в поселке Висим около Нижнего Тагила. Там основным занятием жителей считалась добыча золота и платины. Мне пришлось побывать в этом поселке: красивейшие места, горы, река Висим. 

Роман «Золото» Дмитрий Наркисович написал в 1891 году в Петербурге, куда он переехал из Екатеринбурга. Печатался роман в «Северном вестнике» с января по июнь 1892 года. Создавал его Мамин Сибиряк семь месяцев, но материал собирал в течение пять лет. Не сразу роман получил название «Золото», первоначально он назывался «Строгали», то есть по-сибирскому диалекту «плут на все руки», затем – «Золотое поле». Конечно, строгали встречаются на страницах произведения. Это Мыльников, Кишкин: они обманывают своих товарищей и родственников ради наживы. 

Мамин-Сибиряк показал пороки капитализма XIX века. А если бы он, представим, взялся описывать сегодняшнюю судьбу рудника? В поле его зрения, разумеется, попали бы новые хозяева предприятия, которые, хищнически присвоив акции, ободрали коллектив, как липку. Получился бы роман «Золото-2». Тарас Мыльников обманывает артельных компаньонов, причем родственников. Кишкин сумел отвязаться от втянутых им в дело приятелей, как только выяснил, что разведанный ими участок очень богат золотом. 

Жадность губит и бабку Лукерью. Марья стремится урвать свою долю. Ей мало семейного счастья, ее влечет золотишко. Идет борьба всех против всех. Мамин Сибиряк показывает, что артель в условиях капитализма - не гарантия мира и согласия в обществе. В романе Мансветовская компания только на основе права владельца земли забирает в свою пользу половину заработка старателей, выплачивая им в два раза меньше, чем получает за сданное золото от государства. Ну как тут не вспомнить группу московских акционеров, присвоивших себе золотой кредит, который предназначался для увеличения добычи на Березовском руднике, повышения рентабельности, снижения себестоимости, увеличения зарплаты шахтеров. А в итоге - рудник оказался банкротом, потерял Дворец культуры, профилакторий, спортпавильон, другие объекты соцкультбыта. Теперь он уже не может считаться градообразующим предприятием, не может перечислять в бюджет города большие налоги. 

Стяжанию, жадности, подчинению власти золота, писатель противопоставляет идею труда, созидания. Родион Потапыч Зыков - фанатик своего дела. Его охватывает сама работа, он страстно желает, чтобы шахта Рублиха оправдала себя. Когда Зыков осознает,  что золото несет несчастье, он затапливает любимую  шахту и сходит с ума. Мамин-Сибиряк показывает, что  сам по себе труд - не только путь к безбедному житью. В  нем сила, дающая людям ощущение своей нужности на  земле. Увы, трудом простого человека зачастую  пользуются другие. Это было во времена Мамина Сибиряка, это есть и сейчас. 

О романе «Золото» вышли самые похвальные рецензии. Критики отмечали, что Дмитрий Наркисович отлично знал труд и быт золотодобытчиков. Эпическая картина действительности, сжатый и сильный колоритный язык, делают «Золото» одним из лучших произведений писателя. При жизни автора роман издавался четыре раза.

 

Трезвая Россия разовьет промышленность до грандиозных размеров. 

Общий контроль за горной и заводской промышленностью на Урале до революции осуществляло Уральское горное правление. В 1861 году прииски и рудники стали контролировать ревизоры, подчинявшиеся главному начальнику Уральских горных заводов. 25 лет спустя все казенные разработки стали частными, и ревизоров заменили окружными инженерами и горными полицейскими. На каждые 600 работающих полагался один полицейский стражник. На больших приисках полицейских возглавлял урядник. Горные полицейские не входили в состав общей полиции и финансировали их за счет горного управления и приисков. 

Такие полицейские и урядник были и на Березовском руднике. Их главная задача - предупреждение хищения золота. Однако они решали и многие производственные и бытовые вопросы: следили, чтобы у всех работающих имелись паспорта, они отвечали, так сказать, за технику безопасности на промыслах: во избежание несчастных случаев требовали неукоснительного исполнения указаний окружных инженеров. Полицейским вменялось в обязанность перевоспитание грубиянов и лентяев, картежников и пьянчуг. Отслеживали они и своевременность расчетов с рабочими, занимались жалобами по зарплате. Кроме того, их заботой были цены на продукты питания в магазинах приисков, их соответствие утвержденным горным управлением ценам на год. 

Полицейские проверяли наличие одежды для рабочих и служащих, нанявшихся на работу к золотопромышленнику, достаточность помещений для их проживания, свежесть продуктов, наличие медицинских пунктов. Исправность дорог, мостов и переправ, посредничество в принятии договоров между рабочими и их хозяевами - все это входило в обязанность полицейских. Они заблаговременно узнавали о количестве денег, предназначенных для расчета с рабочими, в случае нехватки их арестовывали добытый металл, который закладывали в банки. Полученные все же деньги шли на зарплату. 

Страж порядка следил, чтобы вблизи золотых  приисков не продавали спиртные напитки и чтобы хозяева не давали вина рабочим в счет зарплаты.  «Горячительное» ограничивалось количеством рабочих  для раздачи в холодное время и в сырых шахтах  порциями. На провоз вина золотопромышленник должен  был получить «добро» от самого губернатора! В случае нарушения этого положения исправник составлял протокол и немедленно отправлял донесение губернатору. 

Горные полицейские отвечали за средства пожаротушения, участвовали в расследовании причин возгораний, кроме того, следили за исправностью колодцев, иных источников воды. Вместе с окружными инженерами следили за правильностью проведения горных работ, пресекали тайную скупку и продажу золота. Зарплата урядников составляла триста рублей в год, полицейских - сто восемьдесят. Для сравнения: средняя зарплата квалифицированного рабочего, в те времена достигала ста рублей в год. 

Главной напастью тогда было все же пьянство: несмотря на все преграды рабочие находили водку и пропивали свой заработок, оставаясь подчас без одежды и обуви. Алкоголики умирали рано, их семьи оказывались без средств существования, дети шли на улицу воровать и беспризорничать. В начале 1914-го Уральское горное управление вместе с другими территориальными организациями представило в Горный департамент страны свое мнение о необходимости принятия радикальных мер борьбы с пьянством. С началом первой мировой войны ввели сухой закон. Окружной инженер Северо-Верхотурского горного округа П. Приходько, писал в связи с этим: "Преступность на прииске понизилась на 75%, хулиганство - на 90%, работоспособность рабочих увеличилась до огромных размеров. Быт рабочих улучшается. Растет беспредельная уверенность, что трезвая Россия разовьет свою горную и всякую промышленность в короткий срок до грандиозных размеров, соответствующих величайшей стране и совершенно избавится от всякого иноземного засилья, к которому в последнее время вынуждены были прибегать". 

Итак, когда казенные прииски, рудники и заводы передали в частные руки, производственные и общественные отношения пришлось выстраивать полицейскими мерами. Но они сыграли весьма положительную роль, предупреждая конфликты, стачки, забастовки. Они не допустили хищническую отработку только богатых участков месторождений, создавали безопасное производство, поддерживали сносный быт рабочих. Они соответствовали уровню и требованиям своего времени.

 

… И желаем счастья вам. 

1920 год. Безработица, разруха, голод, гражданская война. Главным для страны тогда было восстановить хозяйство, наладить жизнь людей. Первыми помощниками власти стали члены городской организации союза рабочей молодежи, возникшей в 1919 году. Имена первых сохранила история. Это М.Варлаков, П.Швецов, М.Беспалов, Н.Горчаков. Билет №1 принадлежал А.Катаеву. Комсомольцы были там, где трудно: они уходили добровольцами на фронты гражданской, шли в шахты на золотодобычу, создавали артели. 

Березовский рудник из-за своей специфики всегда был молодежным предприятием, особенно поначалу, в годы восстановления, когда техники не хватало. Молодые березовчане не боялись физической работы. Средний возраст шахтеров был тридцать пять лет. В предвоенный 1940 год, ими было добыто аж 2500 килограммов золота. Война забрала многих горняков, поэтому в 1942-м добыча опустилась до девятисот килограммов. В шахтах в основном остались женщины, пожилые люди, подростки. После Победы вернулись на рудник израненные, покалеченные мужчины. Но в забои встали уже молодые парни. Шахтеры всегда с охотой брали в бригады молодых. А деньги обычно распределяли в коллективах поровну - чтобы поддержать новичков. Так поступали в бригадах А.Беляева, Ю.Матвеева, Л.Чегакова. Пятнадцать - двадцать молодых горняков из бригады, как правило учились заочно в техникумах, и вузах. Комсомольская организация всячески поддерживала их стремление получить образование. Поэтому не случайно в 1982 году на Всесоюзном соревновании по освоению новой самоходной техники, проходившем в Березовском, наши шахтеры заняли первое место. Все они получили опыт в комсомольско - молодежной «школе». 

Первыми в городе, комсомольцы рудника решили написать Книгу памяти, положив в ее основу воспоминания фронтовиков. В сборник попали рассказы об электрике шахты №5 М.Балакиреве, диспетчере рудника М.Ощукове, мастере И.Бетеве. Поделились своими воспоминаниями слесари А.Суворкин и А.Михеев, пришедшие с поля брани израненными, покалеченными, бывшие комсомольцы Л.Злобин, А.Райдугин. Тридцать пять глав основанных на их рассказах вошло в книгу. 

На руднике всегда относились к молодежи с пониманием и уважением. Молодое поколение, в свою очередь, преклонялось перед ветеранами. Нередко проводились совместные партийные, комсомольские и профсоюзные собрания, где определялись общая программа, единые цели и задачи. Сегодня идеологии стало немного, можно сказать, ее вовсе нет. Но, все равно, у нас хорошая молодежь. И люди старшего поколения, искренне желают им преодолеть сегодняшние трудности и найти свое счастье в жизни.

Памятник первой Советской шахте. 

Экономика страны начала активно восстанавливаться в 1929 году. Для восстановления и строительства новых заводов, закупки для них импортного оборудования нужно было золото. В связи с этим начал восстанавливаться и Березовский рудник. Сначала заработали старые мелкие шахты, но одновременно началось строительство большой (по тем временам) шахты, названной Советской. Она располагалась в районе нынешней автостанции. Глубина ее была 90 метров с предполагаемой добычей порядка 150-200 кг золота в год. С развитием подземных работ на руднике многие, в основном частные дома, оказывались подработанными и разрушались. Тогда, по просьбе городских властей, для отселения жителей из аварийных домов, Правительство страны приняло решение и выделило деньги для строительства Аварийного поселка в районе ул. Строителей и  Театральной. Это были двухэтажные деревянные дома, типовые по тому времени. Эти дома строились постепенно, до самого начала Великой Отечественной войны, и кое - где сохранились до нашего времени. 

Поселок первоначально назывался Аварийным, а затем, по названию самой близкой шахты, стал называться Советским. Памятник первой Советской шахте был построен рудником в 1985 году. Вслед за Советской, были пройдены шахты на Кировском, Первомайском, Ленинском поселках. Строились и другие шахты по типу Советской. Если в 1929, в первый год восстановления рудника, было добыто 60 кг золота, то в  1935 году – уже 1800 кг. 

Советская шахта первая на руднике показала особенно высокие темпы добычи, поэтому ей и поставили памятник.

 

Рудник в тылу, как в бою. 

В воскресенье, 22 июня, большинство наших шахтеров отдыхало с семьями на традиционных массовках по речкам Пышме и Шиловке. Дежурный по предприятию Н.И.Печенкин в двенадцать часов дня услышал по радио о начале войны и тотчас передал об этом на шахты и в места массовок. Буквально на следующий день началась мобилизация. Из 461 забойщика на фронт ушли 267 человек, в армию были призваны все откатчики и половина слесарей. 

В августе, в город начали прибывать эвакуированные. На производственных площадях рудника разместился военный машиностроительный завод со своими 1355-ю рабочими. Уже через пятнадцать дней после прибытия это предприятие начало выпуск продукции. В те же дни комбинат «Березовзолото» также получил задание по производству военных изделий. Для этого реконструировали мехцех. Поставки взрывчатых веществ постепенно сокращались, уменьшилась и подача электроэнергии: ею обеспечивали бесперебойно лишь оборонные предприятия. Добыча золота в декабре значительно уменьшилась. 

Новый, 1942 год принес и новые изменения в жизнь шахтеров. На руднике организовали производство взрывчатки. Половина транспорта, того, что еще оставался после мобилизации, пришлось передать «оборонке». Наладили выпуск кобальта и вольфрама - все для военной промышленности. Несмотря на трудности, за год было добыто 940 килограммов золота. Министр цветной металлургии П.Ф.Ломако поздравил коллектив, и с выполнением военных заказов, и с сохранением уровня добычи золота. 

В 43-м, увы, успех не удалось удержать: добыча драгметалла сократилась до 553 килограммов. В тот год для ремонта горного оборудования были созданы новые мех.мастерские. Появилось производство своих капсюлей детонаторов. Взрывчаткой начали обеспечивать и другие рудники. Для заправки шахтерских ламп стали выпускать карбид кальция. 

Мужчины воевали за свободу Родины. Их места в тылу заняли жены, дети, пожилые родители. 33% от всего состава бурильщиков были женщины, из них забойщиками работали 26%, откатчиками 85%. Почти весь торф для электростанции добывался женщинами. Двадцать представительниц слабого  пола трудились шоферами. Летом закрыли Кировский рудник. Его специалисты тогда были заняты в Шиловском колхозе и на заготовке торфа. Понемногу начали создавать старательские бригады из подростков и пожилых людей для работы на старых отвалах. Старательская добыча велась и в свободное время с оплатой бонами. Постепенно поднималась и добыча металла в шахтах. 

В последний год войны прибыли на рудник 1810 человек интернированных немцев, румын и венгров. Начались восстановительные операции на шахтах. Стало поступать и трофейное оборудование, березовчане получили 28 трофейных автомобилей. Рудник испытывал жесткий дефицит специалистов. Если в начале 1941 года здесь было 158 инженеров и техников, то через пять лет их осталось лишь 34. В ноябре поступила группа репатриированных - 784 человека. Рабочие руки требовались всюду: началось применение новых систем отработки, в целом производство встало на ноги. Начали отбывать эвакуированные заводы, уехали с полтысячи интернированных. С рудника сняли военные заказы: закончилась Великая Отечественная, все помыслы были о мирной жизни. 

В первый послевоенный год на руднике уже работали 6275 человек. Объемы подготовительных операций увеличились в сравнении с 1945-м в три раза. Стране нужен был драгметалл и на березовчан возлагались большие надежды.

  

Встретили по-королевски. 

В 1959 году шахту «Южная» посетил король Эфиопии Хайле Селассие с внучкой. Его интерес к Березовскому объяснялся тем, что рудничные специалисты еще задолго до Октябрьской революции приехали в его родную страну и организовали там добычу золота. Встреча высокого гостя на руднике помнится уже три с половиной десятилетия, особенно своей юмористической стороной. 

Готовились к приему короля усиленно: после 1917 года монархи к нам ездили нечасто, по крайней мере в Березовском-то это был первый визит подобного уровня и, возможно, последний. Вокруг «Южной» еще не было приличного благоустройства, поэтому надо было срочно территорию заасфальтировать. Засыпали все крупной щебенкой, но асфальта достать не смогли, поэтому королевскую свиту решили подвезти прямо к дверям комбината. Но поглядеть на гостя собралось много народу, проехать к нужному месту не получилось. Король с внучкой вынуждены были выйти из автомобиля и идти метров сто по камням. Его Величество шагал в босоножках, а принцесса - на высоченных каблуках. Они шли, чуть не падая, толпа же веселилась от души. 

«К встрече готовились тщательно, - вспоминает бывший сотрудник обкома КПСС С.Завьялов. - Мне поручили проверить состояние туалетов. Позвонил директору рудника, предупредил, чтобы и это дело не оставили без внимания. Меня заверили, что все предусмотрено. Но перед самым приездом гостей я все же решил лично проверить. Захожу, смотрю: все засыпано хлоркой слоем сантиметров пять - не продохнуть. Чуть не задохнулся - выскочил оттуда пулей». 

В программе был спуск короля и внучки в шахту. Самым сложным оказалось их обуть, ведь монаршие особы никогда в жизни не носили резиновых сапог с портянками. Тогдашний начальник «Южной», Петр Семенович Быков показал на себе, как портянку наматывают, гости же никак не понимали, толком ничего не могли сделать и слуги. А Быкову не хотелось наматывать тряпицы на их ноги: гордость все-таки... Гости кое-как справились, но внизу, в шахте, портянки опять сбились, пришлось еще раз переобуваться. 

Все очевидцы приема утверждают, что король остался чрезвычайно довольным увиденным, встречей и проводами. Через некоторое время, командировки русских специалистов по добыче золота в Эфиопию возобновились. Поехали в далекую страну и березовские горняки.

Подборка материалов сделана на основе публикаций газеты"Березовский рабочий".

Составители: Войтинская Е.Е., Чечвий  Т.С., Шайдурова Н.А.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

В стране шла активная политическая жизнь. В пятидесятых годах снизились темпы прироста объемов производства, составив пять процентов годовых, против десяти - пятнадцати процентов от первых послевоенных лет. Было решено управление экономикой децентрализовать, перенести из Москвы в областные центры. Тогда и образовался Свердловский совнархоз. Руководство производством сосредоточилось в Свердловске по схеме: Совнархоз – отраслевое управление. Предприятия цветной металлургии образовали свое управление с размещением в Доме промышленности. Стали анализировать работу предприятий и нашли, что на Невьянском прииске надо сменить руководство. Сначала заменили директора, затем уже очень пожилого главного инженера, а его место и было предложено мне. 

Невьянский прииск – одно из старейших предприятий в золотодобыче. К шестидесятым годам прошлого столетия цены на золото упали, и многие прииски не только Невьянска, но и Урала закрылись, как нерентабельные. Невьянский прииск тоже сокращал свои участки, но держался, добывая около тонны золота в год: третью часть из подземных работ и остальное драгами и гидравликами, что мне тогда, пришлось осваивать, как новое для меня, как руководителя, производство. 

В целом специалисты на прииске были достаточно  квалифицированные, многие из них пришли с закрывшихся приисков, но в целом предприятия золотодобычи в своем оснащении несколько отставали от предприятий добычи железной и медной руды. В то время, на приисках, специалистов с высшим образованием было меньше, чем на рудниках добычи других полезных ископаемых, и совнархоз пытался устранить этот недостаток. В отличие от Красноуральска, состав рабочих и ИТР был более возрастной, с его преимуществами, но и с недостатками. Но я быстро освоился, и с помощью Совнархоза и рабочего коллектив,а на прииске приступили к осуществлению необходимые преобразований. На Быньговской шахте начали вскрывать новые горизонты, заменили устаревшее оборудование - по сути, дали новую жизнь шахте, которая шла к закрытию. Активизировали разведочные работы на полигонах, на что Совнархоз выделил достаточно средств, а на месте активно работали команда молодых геологов - Саканцев Ананий, Гладковский Юрий, Кузнецов Алексей.  

Надо сказать, что Совнархоз уделял большое внимание геологоразведочным работам не только в Невьянске, оно было и в Красноуральске, и в Березовском, и в Полевском, при этом получились неплохие результаты. 

В Невьянске во время Совнархоза была создана ревизионная партия, которая проанализировала все оставшиеся запасы после закрытия ряда приисков, причем, с позиций высокой, в то время, цены на золото. Свои данные партия передала меднорудной партии, та в свою очередь провела уточняющую разведку и прирастила запасы золота в районе Невьянского прииска на двадцать тонн. За это, старшему геологу этой партии была присуждена государственная премия, и на этих запасах до сих пор работает старательская артель «Нейва», уточняя некоторые участки, указанные в свое время той ревизионной партией. И хотя Совнархозы после пяти лет существования почему-то закрыли, но их положительная работа в чем-то остается до сих пор, в том числе, как положительный пример территориальной схемы организации производства, который еще долго будет востребован временем. 

Для развития геологоразведочных работ на прииске многое сделал главный геолог Анатолий Баранов, который впоследствии стал секретарем Невьянского горкома КПСС, а затем директором прииска. Печален конец его жизни. С группой товарищей он поехал на охоту в Ивдельский район, и там, в охотничьем домике их четверых спящих, зарезал сотрудник того охотничьего хозяйства, бывший заключенный Ивдельских лагерей. 

Известно, что золото очень неравномерно распределяется как в жилах под землей, так и в россыпях. При вскрытии сланцевого участка золота на Быньговской шахте, на новом горизонте в забое квершлага, оказалась руда примерно в десять кубических метров с содержанием золота порядка пятьдесят грамм на тонну против обычных пяти грамм. Это нас очень обрадовало. После добычи, эту руду мы упаковали в мешки, потому что в этом объеме оказался месячный план всей шахты. Мы решили схитрить: оставить все это в секрете, а потом каждый месяц брать в этом месте понемногу богатой руды и с ее помощью легко выполнять месячные планы. Но секреты такого рода скрыть трудно, и вскоре об этой находке узнали в Совнархозе, а наши надежды на то, что такой руды на этом участке будет много, не оправдались. Дальнейшие работы показали, что дальше эта руда содержала в себе обычные пять - шесть грамм на тонну. 

Большие разведочные работы времен Совнархоза и находки того времени говорили о том, что на Урале и до сих пор есть что искать, и жаль, что в последнее время разведочные работы свернуты. 

В работе всегда важен коллектив, и честность в работе с ним, помогает находить в большинстве своем правильные решения. Шло партийное собрание прииска. На прииске работало более ста коммунистов и все с солидным стажем. Начальник драги Демин, коммунист, привез себе домой с драги дров машину. Дрова – это различный сорный лес от очистки полигона, он обычно пропадает из-за своего плохого качества и трудности  вывозки, никто его не берет. 

По незнанию всего этого, коммунист Полковников, снабженец, работающий на прииске недавно, решил Демина покритиковать на собрании за эти дрова. Коммунисты молча выслушали, понимая несправедливость критики, тем не менее промолчали, но несправедливость критики запомнили. На следующем собрании, а они проходили раз в месяц, Полковников попросил утвердить на собрании положительную себе характеристику, нужную ему для оформления какой-то надбавки к военной пенсии, и это обычно собрание охотно поддерживает. Но тут «за» никто не захотел голосовать, вспомнив несправедливое его выступление на предыдущем собрании. За свою работу, уже в дальнейшем в качестве руководителя, я не помню несправедливого решения коллектива, хотя, может, иной раз и была негативная оценка, но она была всегда справедливой, когда это делало большое собрание людей. 

На прииске работали некоторые очень подолгу. Работник отдела труда Смирнов Виктор, работал со времен революции. В первые годы Советской власти он был секретарем горкома комсомола Невьянска. Заведующая библиотекой прииска Смирнова, была в то время еще комсомолкой, и при нас уже, шутя упрекала Виктора, что в свое время он исключил ее из комсомола за то, что она ходила в шелковых чулках, которые тогда носили только буржуйские наследники. А на собраниях восьмидесятилетний Смирнов нередко вспоминал, как решались дела в первые послереволюционные годы, но слушатели относились к его сообщениям о прошлом с добрым юмором. Старейший работник прииска, маркшейдер Колобихин, хорошо знал о добыче золота в прошлом. Старейшие работники нередко давали полезные советы о старых отработках на многочисленных в районе, ранее отрабатываемых речках, ручьях и логах. На протяжении всей своей жизни, на прииске работал механик Тарасов Иван Афанасьевич, и все время главным механиком. Человек с юмором, громким голосом и  нередким матом в своей речи, он хорошо знал драги и пути  снабжения их запчастями во время ремонтов. По взаимоотношениям он был исключительно честным человеком, не прочь, но в меру, выпить. Руководители прииска приходили и уходили, а Тарасов оставался. В 80-е годы на прииск пришел и его сын Сергей Тарасов, инженер по образованию, по характеру другой человек, но стал таким же хорошим специалистом и авторитетным  человеком. Столько же долго на прииске проработал Бутлицкий Григорий Давыдович. Во всех вопросах его мнение было на прииске главным, он работал от начала до конца начальником производственного отдела. Был участником Отечественной войны и с его мнением считались и общественные руководители.

Невьянский район – это богатейший район россыпного золота на Урале, а некоторые его участки отрабатывались повторно в связи с ростом цен на золото и совершенствования технологий добычи. И не исключено,  что в последующем и еще раз вернутся к уже отработанным местам, ведь и сейчас работают с  потерями, а техника в дальнейшем будет совершенствоваться. Особенно это коснется реки Нейва, потому что, в то время, ее оставили из-за больших претензий населения к загрязнению водоснабжения селений в нижнем течении. 

За двадцать лет работы на золоте, при мне не было случаев хищения - строгость закона на приисках знают, но некоторые случаи я знал от людей. Однажды в магазин в селе Быньги зашла сполоскательщица с драги - купить молока. Продавщица посоветовала ей купить корову, но она сказала, нет для этого денег. Продавщица сказала: принеси золота, и я дам тебе денег. Та долго думала, но затем принесла нужное количество, и может быть на этом все и кончилось, но продавщица стала работницу шантажировать принести еще золота. Но та пошла в милицию и во всем призналась. Но срок получила, хотя и меньше за счет признания. 

Как-то ко мне в кабинет зашел незнакомый мужчина и сказал, что хотел бы организовать на прииске артель. У нас их было несколько. Я предложил ему сесть в кресло для подробного разговора, он отказался, сказал, что у него болит спина и с кресла ему трудно вставать. В общем, переговорили об условиях, он рассказал, что в последнее время работал в Усть-Каменогорске, а до этого в Свердловске, перекладывал печи в старых частных домах, и находил в этих печах спрятанное во время революции от пожара золото. На этом, с артелью он рентабельно проработал шесть лет. При уходе я ему посоветовал полечить спину на одном из уральских курортов, он сказал: где нам, старателям, взять денег на курорты! Ушел, и больше я его не видел, а через некоторое время узнал, что его посадили, потому что он не полностью сдавал золото, таил, чтобы сдать позже, когда возможно вырастут цены, или кому-нибудь продать на сторону. Этого утаенного золота у него оказалось, как говорили, тридцать килограммов, а мне сказал, что нет денег на курорт вылечить спину. Если бы он это золото законно сдал, ему бы хватило лечиться на курортах до конца жизни, не выезжая оттуда. Вот сколько он взял золота в печах Свердловска! А еще на обогатительных фабриках Усть-Каменогорска, очищая брошенное на металлолом после работы на пульпопроводах, где на стенках и стыках оказывалось золото в смеси с другими металлами перерабатываемых в тех краях политехнических руд. Отсидев некоторый срок, он был отпущен, затем, что золото у него не было краденным и, наверное, в надежде на то, что он еще будет полезен для казны, собирая потерянное, и возможно безвозвратно. 

В Невьянске же, мой сын пошел в школу, в первый класс. Жена, Людмила Васильевна работала в школе, преподавала английский. Сын брата Валерий, приехавший доучиваться к нам еще в Красноуральске, закончил десятый класс и, не поступив в Челябинский автомобильный институт, ушел в армию. Отец Валерия, мой старший брат Павел, погиб на фронте в Отечественную войну, а мать тоже вскоре умерла, и он жил у сестры матери на Украине, а затем переехал к нам. После армии он закончит Свердловский техникум связи и уедет работать по направлению в Кишинев. 

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Полевской. Демонстрация 1 Мая. Колонна Гумешевского рудоуправления.
Т Творчество

Совнархоз продолжал укреплять кадры на уральских предприятиях. В целом, работа в Совнархозе была неплохой. По стране был приостановлен спад производства, стабилизировался среднегодовой пятипроцентный прирост. После двух лет работы в качестве главного инженера Невьянского прииска, мне предложили на повышение две должности: или директором на Гумешевское рудоуправление, или главным инженером на Березовский рудник, который, по своей мощности, превосходил Невьянский прииск того времени, в три раза. Я высказался за Гумешевское рудоуправление, более близкое мне по опыту работы. В рудоуправление входил медный рудник, Зюзельский серно - кобальтовый и никелевый Ивановский карьер.

Гумешевский медный рудник, воспетый еще в произведениях Павла Петровича Бажова, был тогда реконструирован и уже несколько лет работал в обновленном виде. В рудоуправлении, в отличие от Невьянского прииска, сформировался новый коллектив, как я убедился позднее -  очень грамотный и толковый, причем состоящий, как рабочих, так и ИТР. Материально было примерно на том же уровне, как в Невьянске, и в Красноуральске в последние годы. Директор рудоуправления Николай Шапшес, уходил на повышение директором Дегтярского рудника, где он раньше работал главным инженером. Это был очень толковый, положительный человек, и мы как соседи, впоследствии, часто бывали друг у друга на предприятиях, с очень сходными пониманиями всей обстановки на производстве того времени. 

В шестидесятые годы прошлого столетия в Полевском было три крупных предприятия с числом работающих более тысячи человек - Северский трубный завод, Криолитовый завод и Гумешевское рудоуправление. Все они имеют большое историческое прошлое. Северский завод в дореволюционные времена делал железо, в том числе кровельное. Железорудное месторождение Полевского имело примесь никеля, поэтому железо было нержавеющим от природы без добавок. Крыши дореволюционных домов, покрытые кровельным железом завода, до сих пор стоят без всякой покраски. Криолитовый завод раньше был медеплавильным, на базе Гумешевского месторождения. Местные раскопки показали, что медь плавили в Полевском еще и до нашей эры. Интересен Полевской и своим мраморным производством. 

Из четырех мест на Урале, где мне довелось работать, самая живописная природа в Полевском. Три больших водоема, сделанных для нужд заводов, живописные леса и горы, являются также богатством этого города. Недаром в тех местах появился такой большой писатель, как Павел Бажов. Сама природа заставила его писать о себе, о красивых людях, созданных самой красивой природой. На местах его сказов мне и довелось работать. 

Красивые люди были в бажовские времена, но такие же красивые были и в период моей работы в шестидесятые годы. Проходчик Морозиков с бригадой делал по двадцать метров готового ствола в месяц. Бригадир добывающей бригады Балыбердин добивался в полтора раза больше производительности в среднем по руднику. Начальник Гумешевской шахты Зорин Юрий постоянно завоевывал первенство в соревновании цехов и впоследствии стал директором Малышевского рудника. Механик рудоуправления Лещев Михаил поддерживал безаварийную работу всех подразделений рудоуправления. Отлично работал начальник строительного подразделения Гейман. Но особенно следует сказать о главном инженере рудоуправления Шермане Абраме Иосифовиче. Под его руководством была полностью изменена технология добычи подземных руд. На рудниках постоянно работали студенты и выпускники институтов, в поисках новых путей совершенствования производства. По итогам своей работы Шерман был награжден орденом Октябрьской революции. 

Совнархоз был неплохой системой управления, но были и недостатки. Гумешевская шахта была убыточной по проценту, но в свое время министерству нужен был определенный объем меди, а для этого были нужны и шахты с себестоимостью ниже средней. Но, во всяком случае, нам Совнархоз объявил, что возможно, придется шахту закрывать и руководство думает, что делать. В то время начала развиваться торговля с зарубежными странами. Я поехал в министерство внешней торговли, там мне устроили  встречу с финской компанией, и они с удовольствием дали согласие взять всю нашу руду по исключительно выгодной для нас цене. Когда я доложил об этом руководству Свердловского Совнархоза, они сразу же передумали нас закрывать. Примерно то же было и с никелевой рудой, которую изъявили желание взять японцы. 

Интересной была история с кобальтовой рудой Зюзельской шахты. Когда Куба начала нам поставлять никель-кобальтовый концентрат, наши заводы отказались брать нашу руду. Зюзельская шахта приостановилась, наш Совнархоз в деньгах на выплату зарплаты отказал. Я поехал в Совнархоз РСФСР, пришел в приемную председателя, он назначил встречу на девять вечера. Когда я подошел в назначенное время, он на оперативке докладывал по телефону Косыгину о делах конкретно на строительстве цеха в Магнитогорске и о проходке ствола шахты в Норильске. Мне это было слышно по громкоговорящей связи, которую включил председатель, чтобы я тоже слушал Косыгина. По окончании оперативки, уже в десять вечера, я доложил о своей проблеме, и он тут же поручил своему помощнику разобраться и завтра, с утра, дать мне ответ. Утром помощник, а это оказался бывший директор Норильска в пенсионном возрасте, мне сказал, что он за ночь со всеми решил мой вопрос. 

- Сегодня тебе на рудник переведут деньги на полгода работы на склад, а через полгода у тебя заводы заберут эту руду до последней тонны. 

Все так и оказалось. Куба переключилась со своей дружбой на Китай, и свой концентрат направила туда, и мы снова стали востребованы нашими заводами. Так поразительно оперативно работали тогда Совнархозы и в центре, и на местах. Но верх взяли сторонники централизации, и совнархозы были ликвидированы. А восстанавливаемые министерства стали набирать себе новый состав, частично из старых работников, а частично из работников Совнархозов. 

За шесть лет, что мне довелось работать в Полевском, мы построили стоквартирный дом, открыли новый профилакторий, построили новый детсад и пионерлагерь, а для того времени это было непросто и неплохо. Но вот мои отношения с горкомом были неважными, и причиной были жалобы на нас продснаба, запросы которого мы выполняли только по существующим законам. Они же хотели, чтобы мы ремонтировали все их магазины, и вообще делали все, что им надо, и этого добивались через горком, который просто подкармливали всяким дефицитом по тем временам. Но рудоуправление не покупалось на такое и указания горкома по делам продснаба выполнять не спешило. На этих взаимоотношениях первый секретарь Полевского горкома, в конце концов и погорел. Но уже в то время, если взяток никто никому не давал, то подношения уже начинали развиваться, особенно между торговлей и общественными организациями.

В то время каждое предприятие брало на себя подшефные социальные организации. Были и у нас те, кому мы помогали - школы, больницы, но больше всех, не смотря на трудности, помогали совхозу. В отделении Кенчурка косили, чистили покосы, ремонтировали животноводческие помещения. Непосредственно в Полевском участвовали в  строительстве тепличного городка. В свое время, в Невьянске мы строили несколько помещений для коров с дойкой «елочками». Совхозы вроде бы и поднимались, но дефицит в продуктах сохранялся, это в основном в мясных продуктах. Конечно, быстрейшему решению этого вопроса мешала обычная ценовая политика. 

При восстановлении системы министерств начальником Главмеди был назначен Молчанов Александр, раньше работавший на уральских предприятиях. Формирование главка зависело не только от него, поэтому главным инженером назначен сотрудник московского института, никогда не работавший на предприятиях, и заместителем по горному производству Бабич, тоже москвич, никогда не работавший на предприятиях. А дела главка, видимо, требовали работы с предприятиями, и через некоторое время Бабича решили отправить в Чили, а его должность, после тщательного знакомства со мной, с моим опытом работы, предложили мне. Уже был решен вопрос с квартирой, дачей, пропиской, но, в Чили произошел переворот, пророссийское руководство ушло в отставку, и Бабич туда не поехал, задержалось и мое назначение, а Молчанов в это время умер от инфаркта. 

А в это время в ЦК КПСС приходит новый секретарь по промышленности – Долгих Владимир Иванович, родом из Красноярска. Он начал подтягивать в Москву своих бывших сослуживцев из Норильска, и должность заместителя Главмеди занимает Жмурко, его бывший заместитель в Норильске. Меня в это время приглашают на работу директором Березовского рудника директор снова. Конечно, уходить из Полевского было жаль, но там ожидалось объединение с Дегтярским рудником, который шел на закрытие из-за конца запасов. Полевской был удобным для жизни. Жена Людмила Васильевнаработала завучем в школе, сын Георгий учился в школе, племянник Валера закончил после армии Свердловский техникум связи и получил назначение в Кишинев. В Полевском похоронил мать, Анну Степановну семидесяти лет… Но  решился ехать в Березовский.  

Примерно в то же время, в Главмеди мне сказали, что остановились после всех согласований на моей кандидатуре для работы директором строительства нового огромного медеплавильного Удоканского комбината в районе Читы, взамен выбывающего из-за выработки запасов руды Норильского комбината. Начало строительства комбината откладывалось из-за временных финансовых сложностей. Меня даже познакомили с проектом этого комбината – это было непростым делом во всех отношениях, начиная с местоположения. Кругом тайга, близлежащее поселение в пятистах километрах, вечная мерзлота. В общем, и хорошо, что там не оказался, хотя был уже на эту тему разговор с новым начальником, который меня знал еще по работе в Свердловском совнархозе. Но вскоре после этого разговора, в девяностые годы,  министерства того времени были снова ликвидированы. 

В девяностые годы реформ не стало Гумешевских рудников, не стало Дегтярского рудника, но остались самые хорошие воспоминания о тех местах, и о том  времени. Гумешевский рудник имеет очень большую историю и закрылся он в годы новых реформ и распада Советского Союза, имея запасы руды еще на десятки лет. Но вот закрылся в суматохе тех лет, как закрылись многие предприятия. За свою историю этот рудник не раз закрывался, но приходили более успешные годы в экономике, требовалась медь, и рудник снова открывался  и начинал работать.  

Уверен, что он снова в обновленном виде начнет работать в будущем. Основа тому и Бажовские сказочные мастера – есть они, остались!

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
На реке Ваге.
Т Творчество

Спокойно несет свои светлые воды река Вага в Северную Двину. Течет спокойно, но не прямо, то отклонится на восток от своего северного направления, то на запад. Если плывешь по реке на пароходе, на берега не насмотришься. С одной стороны смотришь – луг, конца не видно, с другой - крутой высокий берег, а на нем лес, то стройный сосновый, то зеленый еловый. На одном участке реки широченный песчаный пляж, на другом - остров и русло раздваивается. Плыть по такой реке с такими берегами никогда не надоест.  

Весной Вага разливается, топит луга, обогащает их илом, а будущую летнюю траву - сплошным разноцветьем. А крутые берега терпят напор – размываются, где больше, где меньше. Летом на реке просто благодать, а осенью она становится серьезной, ветер местами нарушает гладь и если вдоль реки есть две тропки рядом и подальше, то стараются идти по той, что дальше от реки. В старые октябрьские праздники по реке идет лед и она встает. Её, как бы нет до майских праздников, потом лед уходит и становится у людей праздник, и на реке праздник.  

Летом через Вагу идут лодки, плоты с лесом и пароходы с баржами. Правда последнее время активность людей на Ваге, как и на всех северах, поубавилось. На всем протяжении реки, а это километров триста, по берегам деревни побольше и поменьше, а в среднем домов пятнадцать - двадцать. Дома располагаются к реке огородами, наверно потому, что берега со временем расширяются в стороны. В тех краях, поселений кроме как вдоль рек нет, потому что вода - это основной путь передвижения и около реки удобные земли, луга и леса.  

В Важских деревнях люди только со светлыми глазами, как вода в их реке. По характеру жители тоже похожи на свою реку - исключительно спокойные, медленно говорят и, если честно, думают не быстро. В их домах не услышишь громкого разговора, не услышишь даже окрика на расшалившегося ребенка. Даже пастух не окрикнет скотину, которая отбивается от стада, только махнет рукой, и она его поймет. Все дома на Ваге одинаковые до мелочей. Дом в пять - шесть окон впереди и по два - три окна с боков. В окно с улицы, летом не заглянешь, оно выше роста. В составе дома и жилое помещение и для скота, все под одной крышей. Поодаль от жилища всегда есть амбар для разной утвари и сезонной одежды, и баня, Она всегда построена где-то на окраине деревни и сделано это из соображений нередко пожарной безопасности, потому что бани отапливаются по чёрному, без трубы и нередко горят.  

Жили люди тех деревень до самых колхозов своей общиной. Община делит всю землю поровну на всех. Сколько в семье человек – столько община и выделяет земли, а дальше уже каждый работает на этой земле на себя и платит, соответственно, налоги. Община помогает справиться с проблемой, если семье трудно. К примеру, со строительством нового дома для женившегося сына и новой семьи. Сельские теоретики считали общину менее эффективной организацией сельского хозяйства, чем хутор, например, или помещичье хозяйство. А на севере России прижилась именно община. Конечно все это до колхозных перемен было.  

Поселения на Ваге были с тысяча шестисотых годов и стали известны по сохранившимся налоговым документам того времени. Названия поселений по реке – Керчела, Коскара, Мулонда, Сюма, Першта, говорят о каком-то незнакомом для нашего времени языке или своеобразном наречии какого-то языка, может быть, и нашего времени. В одной из перечисленных деревень - Перште, расположенной примерно в середине течения реки в 1929 году родился я, в семье Земских Егора Семеновича и Анны Степановны. Отец родился в 1895 году, повоевав в первой мировой и гражданской того времени, вернулся в родную деревню и трудился на земле. В основном на земле, но регулярно летом бурлачил. Так говорят про тех, кто уезжает из деревни на заработки. Это бывало летом после посевной, или зимой, когда сельских работ меньше. На заработки уезжали в основном в районы белого моря - в Архангельск на лесопильные заводы, в Мурманск на рыбную ловлю, на Двину для сплава леса. Поработал отец и в Кандалакше на Белом море, на лесопильном заводе. 

А в 1930 году, когда в стране началась большая стройка, семья тронулась от сельского хозяйства на производство, в разведанную ранее по бурлачеству Кандалакшу. Тогда в семье нас было пятеро детей - обычный состав семьи в деревне того времени. 

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Помещение было наполнено легкой сигаретной дымкой. Когда я вошла, в мои ноздри резко ударил сладковатый запах раскуренной марихуаны, заслезились глаза от едкого тумана. Закашлялась и тем самым привлекла к себе внимание всех присутствующих.

– А ты кто? – спросил тощий брюнет с длинной косой челкой, которая лезла ему в глаза.

Я не нашлась, что ответить. Мне говорили, что здесь все фриковатые люди, если их можно назвать людьми. Так, кучка тощих, мрущих от невыносимой тоски приматов. Я просто подсела к нему прямо на пол, включила плеер и закрыла глаза. Никто меня не трогал, ни о чем не спрашивал… Боже! Какая прелесть! Покой и ещё раз покой!

 

– Не смей говорить со мной в таком тоне!

Грохнула дверь где-то за моей спиной. Все! Это последняя капля! Больше я этого не вынесу. Черт возьми! Как же я устала! Почему, когда у тебя проблемы, они обязательно везде? Сама жизнь кажется большой неразрешимой проблемой. Такое ощущение, что ты попадаешь в ловушку, из которой нет выхода, и она начинает постепенно заполняться отравляющим газом. Мечешься в панике по периметру, разбиваешь руки в кровь, долбясь в стену, кричишь, срываешься, а потом просто тупо затихаешь, садишься на пол и дохнешь, как таракан. Опыт показывает, что сопротивления бесполезны, и не стоит тратить нервы перед тем, как попрощаться со своей жалкой жизнью.

Что же мне делать? Так мало лет! Мне так мало лет! А я уже не хочу жить, я просто не в состоянии жить. Главное, по-моему, не жить, а как жить. Да, конечно, все эти великолепно мудрые речи каких-то философов о том, что, мол, жизнь на то и жизнь, чтобы терпеть в ней все. Что, мол, она представляет собой спектр различных эмоций и состояний. Короче, любые трудности – это тоже жизнь. <…>

И ты увязаешь в этом болоте, путаешься в этой гадкой паутине и, понимая, что не выбраться, пытаешься выполнять свои движения монотонно и аккуратно, чтобы не увязнуть еще больше. <…>

 

– Послушай, я так больше не могу! Меня все уже доконало! Больше нет сил это терпеть! Мать срывается и орет, на работе то же самое, все кругом что-то от меня требуют, а я ведь всего лишь человек. У меня тоже есть свои проблемы, например, личного характера. Да что же это такое?! Скажи мне, скажи!

Друг молча докуривал свою сигарету. Выслушав мою гневную тираду, он полез в задний карман джинсов, извлекая оттуда какой-то клочок бумаги. Сигарета, зажатая между зубов, дымилась.

– На вот. Принес тебе, достал адресок у приятеля, – и он протянул мне клочок серой бумаги.

– Что это?

– Сходи, узнаешь. Кажется, это называется «Клуб анонимных самоубийц».

– Как-как? «Клуб анонимных самоубийц»? Ну и зачем мне это надо? Я всё-таки жить ещё хочу.

– Ну, не хочешь – не ходи.

– Ладно, посмотрим, что там такое…

 

Да, хоть здесь и накурено, но все-таки хорошо, спокойно. Нет всей этой суеты, что там, на верху, где эти чертовы люди. Меня в последнее время просто измучил вопрос: почему люди привыкли все усложнять? Ну, вот почему? Неужели им самим это нравится? Постоянно кто-то что-то от кого-то требует, деспотизм рождает деспотизм. Начальник грузит тебя, ты своего подчиненного, тот свою семью, друзей или любимого человека и так все продолжается по цепочке. Кабала какая-то!

Я просто растворилась в своих мыслях, вдобавок в наушниках мурлыкал Ник Кейв, и мне казалось, что я в нирване. Внезапно я почувствовала чью-то руку на своем плече. Черт! Пришлось снять наушники, открыть глаза… Это был тот самый худощавый брюнет. Он наивно улыбнулся и сказал:

– А я не видел солнце целых три дня. Представляешь, сижу здесь уже целых три дня. Не ел три дня. Все пил и курил три дня.

Господи, да почему же он все время говорит «три дня»? Меня это уже начало раздражать. Я все-таки пришла сюда отдохнуть, расслабиться, а не слушать чье-то нытье.

– Послушай, что тебе надо от меня, короед? – спросила я его устало.

– Да так, ничего. Я просто хочу выговориться.

– А ты не можешь выговариваться отдельно от меня, а? Я тоже в ауте, только так устала, что даже говорить нет сил.

Парень надул губы. Ну, надо же! Словно дите малое!

– Смотри, – сказал он внезапно и протянул мне свое запястье.

То, что я увидела, кажется, не забуду никогда. Тонкое бледное запястье было исцарапано вдоль и поперек, а из свежих ран сочилась кровь, причем не просто сочилась, а прямо капала на пол. Я машинально взглянула на пол и увидела, что сижу в луже крови. Черт!

– Ты что, с ума сошел, идиот! Ты же сдохнуть можешь!

В ответ на это парень просто улыбнулся и закрыл глаза. Я попыталась стереть кровь со своей одежды, но только еще больше все испортила. Плюнув, я решила помочь парню: достала мобильник, платок и, опустившись перед ним на колени и набрав номер медицинской помощи, принялась забинтовывать руку. Однако связь не шла, видимо, потому что это все-таки подвал. Надо подняться наверх.

– Слушай, я сейчас поднимусь наверх и позвоню 03, у меня здесь мобильник не ловит. А ты вот зажимай рану платком, хорошо? Я мигом. Понял? Сколько ты уже здесь сидишь вот так?

– Не знаю, я время не засекал.

– Ладно. Сейчас я …

– Да не старайся ты. Я все равно уже не выживу. Ты лучше сядь, поговори со мной. А-то меня здесь никто не слушает, обидно, все-таки клуб, объединение, союз.

Мне почему-то стало так жалко этого парня. Я подумала: живет вот человек, у него большие проблемы, он просто увязает в них, а помочь некому, даже выслушать никто не хочет. Плевать, что пол в крови, парню помочь надо, он ведь с минуты на минуту умрет.

«Умрет», – эхом отдалось в голове. И от этого меня всю передернуло, стало так холодно. Я невольно представила, как холодно сейчас ему.

– Рассказывай.

– А ты знаешь, я просто сидел так, еще до того, как ты вошла, и думал, что, если сейчас кто-нибудь еще войдёт, я себе порежу вены. И вот вошла ты.

– А если бы я не вошла?

– Не знаю. Думаю, кто-нибудь другой вошел бы.

– А почему ты решил себе вены порезать?

– Надоело все. Просто как-то понял, что все вокруг меня глупо и пусто. Бессмыслица одна. Да тут еще из дома ушел. Просто надоело холод терпеть.

Парень вдруг стал заваливаться на бок, но я успела поймать его и усадить на место. Он был совсем-совсем холодный.

– Слушай, ну что же ты так?! – я погладила его по голове. – Ну, надо было потерпеть, может, нашелся бы кто-нибудь, кто смог бы тебе реально помочь.

Он уже чуть дышал, губы его посинели, кожа была белая, словно мел. Парень больше не мог сидеть, и я решила уложить его себе на колени. Он очнулся, открыл глаза и прошелестел:

– Я очень люблю солнце. Особенно, когда оно греет. Солнце… А ты не знаешь, оно сейчас светит?  Кстати, меня зовут Рома. Приятно было познакомиться.

Он умер. У меня на руках. Умер с улыбкой на лице, представляя себе свое любимое солнце. Я положила его на пол, прямо в лужу крови. Мне показалось это противным. Осмотревшись, я увидела пару молодых людей, сидящих в углу и тупо смотрящих в одну точку. Придется потревожить их покой.

– Эй, ребята! Помогите мне, пожалуйста.

Мы оттащили тело Ромы подальше от этой противной лужи. Теперь надо было его куда-то девать, не гнить же ему тут.

– Люди, извините, что отвлекаю, – обратилась я к обществу анонимных самоубийц. – Кто-нибудь что-нибудь знает об этом парне? – я показала на Ромино тело.

– Он здесь все время тусовался, – откликнулась бледная и костлявая девушка. – Его, кажется, Рома звали. Умер, да?

– Да. А это что, в порядке вещей?

Все общество разом уставилось на меня, словно я только сейчас появилась.

– Ну, вообще-то да. Мы же «Клуб анонимных самоубийц».

– А с телом-то что делать?

– А оставь, придумаем что-нибудь.

Мне почему-то захотелось ударить эту девушку. Господи, и Рома искал понимания вот у ЭТИХ людей?! Естественно, он бы не нашел поддержки. Вся эта тоска, меланхолия, что здесь летает, уже всосалась к ним в мозги. Таким вот «анонимным самоубийцам» ни до кого нет дела. Им и до себя-то нет дела. Это все лень, слабость, страх подняться, выглянуть, делать что-то, страх трудности. Фу! Как противно!

Я порылась у Ромки в карманах, авось что-нибудь найду. Нашла мобильник, разблокировала и просмотрела телефонную книгу. Нашла номер с подписью «брат». Надо подняться наверх и позвонить.

 

Нет! Как все же хорошо жить, дышать выхлопными газами! У Ромы на телефоне денег не оказалось, пришлось звонить со своего. После пяти гудков мне ответил приятный мужской голос:

– Алло!

– Здравствуйте, вы меня не знает, и я вас тоже, но мы оба знаем Рому, правильно?

– Какого Рому?

– У вас есть брат Рома?

– Да.

– Извините, но я вынуждена сказать вам, что он у вас был.

Воцарилось молчание. Наконец, с того конца неуверенно спросили:

– Девушка, вы меня разыгрываете?

– Я вас не разыгрываю, делать мне больше нечего! Я вашего брата знаю минут десять от силы. Вы знали, что он посещает «Клуб анонимных самоубийц»?

– Какой клуб?

– Такой. Рома при мне себе вены порезал. Сказал, что сидел и гадал: войдет кто – порежу себе вены, не войдет – не порежу. Короче, вот адрес…

 

После всей суматохи, когда я шла домой, мне вспоминались слова Гриши – брата Ромы:

– Вы все здесь маленькие тупицы! Придумываете себе проблемы! Зачем, спрашивается?! Вы бы хоть о родителях подумали! Каково им-то?

Да. Ведь еще сегодня утром я думала точно так, как все эти «самоубийцы». Что жизнь кабала, что все надоело, что сил больше нет. О чем речь, Боже мой?! Как можно устать жить? О чем я только думала?!

Я подняла глаза вверх и увидела небо, но другое, не такое, каким оно было сегодня утром. Был вечер. Садилось солнце. Оно грело. Мне вспомнился Рома. Эх, Рома! Ты и твое общество так много дали мне понять! Спасибо тебе. Покойся с миром.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Военнопленных не принимаем!
Я стал настоящим специалистом по производству кирпича, изучил технологию, и отечественную, и иностранную. Я видел, что требовалось расширение производства с внедрением нового, передового, но мне никак не удавалось это осуществить. Руководство не шло навстречу. Кирпичный завод был ведомственный, объединения «Уралзолото», подчинялся директору Берёзовского рудника. Директор заниматься добычей золота, а производство кирпича было в опале.
Сколько ни стремился я поднять завод, писал и в местную газету, и в областную газету «Уральский рабочий», сдвигов не было. Да еще стала падать производственная дисциплина на предприятиях. Кирпичные заводы рабочие не любили: нужно было все механизировать, автоматизировать, а этого не делалось. По этой причине я потерял контакт с директором рудника, Виктором Егоровичем Земских. Я стал упрекать его в том, что он не хочет заниматься кирпичным заводом, не хочет помочь с реконструкцией и переоснащением завода. Я попробовал действовать через горком партии.
Решил подать заявление о приеме в партию, мне посоветовали наши активисты. Собрал актив и стал действовать, но опять помешал мой плен.
Это было во время освоения целины. Я чувствовал свою силу, знания о производстве кирпича, я хотел дерзать, внедрять новое, передовое.
Рудник получил новое оборудование для производства силикатного кирпича. Главк предложил на нашей базе производства красного кирпича организовать производство глиняно-известкового кирпича, а оборудование было такое же, что и для силикатного кирпича. Мы решили его использовать, применив в качестве сырья отходы нашей обогатительной фабрики, эфельные пески.
Руководство отмахивалось: нужно заниматься добычей золота, а не кирпичами. Дело дошло до совета министров, который передал его облисполкому. Но как раз в это время строился Синячихинский силикатный завод в Алапаевском районе, и областному управлению стройматериалами было не интересно наше предложение.
Время шло. Мое заявление о вступлении в кандидаты партии было принято, рассмотрено первичной партийной организацией и послано на утверждение горкома. Я готовился основательно, но когда попал на предварительный прием к секретарю горкома Александру Андреевичу Кузьминых, решил говорить только правду. Когда он узнал, что я был в плену, сморщился и выдавил:
– Мы бывших военнопленных в партию не принимаем. Нет, неверно: сейчас есть другая установка, можно и бывших военнопленных принимать, но только самых лучших людей из рабочих.
Эти слова меня взбесили, я сказал ему:
– Извините, я думал, вы человек и разберетесь во всем, а оказывается, вы только секретарь.
Попрощавшись с ним, пошел из кабинета. Он мне вслед сказал:
– Что вы горячитесь, решать будет бюро.
– Я понял, что не готов в партию и на комиссию не приду. Передайте, пожалуйста, товарищам.
Через несколько дней ко мне на завод приехал заместитель председателя горисполкома. Он был в курсе всего, это он советовал мне подать заявление в партию. Он знал, что есть другая установка по бывшим репатриантам. Но на местах секретари райкомов и горкомов принимали ее неохотно. Он извинялся передо мной за то, что рано посоветовал мне написать заявление. Надо было подождать год-два. Но меня вновь обидели до глубины души. Надо было сразу сказать, что еще рано. Не такой бы осадок был на душе.

Из списков вычеркнут.
Когда было выдвижение на целину, я в шутку нашему главному механику ОКСа Кайснеру сказал:
– Давай подадим заявление на целину и заберем оборудование силикатного завода, там его установим, и будем штамповать силикатный кирпич.
Он принял это всерьез, и я оказался в списках отправляющихся на целину. Но когда узнали, что я не принят в партию, меня из списков исключили. А Кайснер прошел. Правильно мне сказали – этот плен будет грызть меня до самой смерти. О партии я уже не думал. Раз обидели, другой не получится.
Кайснер уехал на целину, стал директором целинного совхоза в Кустанайской области. Как-то он взял с нашего завода около пятисот тысяч штук кирпича, отгружали мы его вагонами. Брал и с других кирпичных заводов. После отъезда на целину, из нашего хозяйства он взял много строительных материалов, леса, теса. Оборудование для силикатного завода тоже отгрузили ему. Делалось это так: приезжал с целины с парторгом ЦК (при каждом совхозе был свой парторг ЦК - установка Хрущева). Узнают у нас, чем можно поживиться, напишут письмо в ЦК, а оттуда идут указания – отгрузить то-то и то-то.
Лет через пять после его отъезда приехала к нам комиссия по расследованию дел бывшего директора целинного совхоза, вот тут-то мы и узнали, что много нашего стройматериала осело незаконно в Свердловске, в том числе 40 тысяч штук кирпича на строительство дома для его матери.
Меня таскали в прокуратуру долго, но ничего незаконного не нашли, мы весь строительный материал отправляли по накладным. Я работал на Берёзовском кирпичном заводе 27 лет, и никто не скажет, что я что-то сделал незаконно. Даже сотню кирпичей без выписки не брал.
Вскоре в цехе завода сменился начальник, и у нас с ним дела не пошли. Цех был большой, укрупненный, в который входили лесозавод, кирпичный завод, ремонтно-строительный цех, столярная мастерская. Новый начальник-карьерист все делал под диктовку директора рудника. У меня на заводе авторитет упал после неудачи с вступлением в партию. Я даже разговор среди рабочих слышал:
– Нашего-то Копылова в партию не приняли, говорят, он всю войну отсиживался в плену.
Такие сплетни расползались по городу, работать на заводе стало не по душе. Нужно было что-то делать, я метался и не знал.
Еще меня угнетало, что перестали видеть мой труд, не стали замечать мою отдачу производству. А я, как всегда, с семи утра был на работе и уходил последним, часто работал в выходные дни. Не видели этого.
В 1970 году было награждение юбилейной медалью в честь 100-летия со дня рождения В. И. Ленина. Я был представлен к награде, а в отделе кадров знали о том, что я был в плену. Меня из списков вычеркнули, заменили другим. Я был очень обижен, несправедливо это, но была такая установка от госорганов. Грамоты, благодарности я получал, а о награде не приходилось думать, да я о ней и не думал.
С братом мы жили очень дружно. Он часто стал критиковать современных руководителей. Все говорил, что вот прошло сталинское время, и дисциплина стала резко падать, и с каждым годом все хуже, нет настоящей дисциплины на местах. Недоволен был, что пьянства стало много – это к хорошему не приведет. Задавался вопросом: почему руководители наверху этого не видят?
Ко мне он относился хорошо, пленом никогда не упрекал. Только часто говорил мне:
– Ты, Георгий, держи язык за зубами о своем плене, не говори о нем никому. Я бывший работник разведки, я знаю, к чему это приводит.
В День Победы он ходил на демонстрацию, у него была украшена грудь орденами и медалями. У меня ни одной медали не было. В первое время, когда стали праздновать День Победы, он старался водить меня с собой. Я усиленно сопротивлялся, никогда не ходил на демонстрацию с фронтовиками. Мне было стыдно ходить с ними без медалей. Сделать-то я, может, не меньше любого из них сделал для защиты Родины, а вот почему - то стыдно было. И сейчас не хожу. Предпочитаю отсиживаться у телевизора. Расстроюсь, наплачусь около него, этим праздник и кончится.
Плен не слаще тюрьмы. Мне кажется, черные пятна судимости и то легче смываются.

 

Краснодарский край.
Все это вместе взятое так опротивело мне, что я бросил все, ушел с рудника, ушел с кирпичного завода. Решил уехать подальше от всего, и в 1973 году мы с женой перебрались в Краснодарский край. Сын остался в Березовском, дочь тогда еще училась в институте.
В Краснодарском крае стал работать на темиргоевском кирпичном заводе «Крайколхозстройобъединения» начальником производства. Завод был небольшой, десятимиллионник, и главного инженера на нем не было. Пришлось тянуть и всю инженерную работу.

Реконструкция кирпичного завода.
Вернувшись из Краснодара через несколько лет, я побывал на кирпичном заводе. Он совсем захирел, выпуск кирпича сократился почти в пять раз, много было недожженного брака. Мне горько и обидно стало за то, что я завод не довел до ума, не добился реконструкции, уехал в Краснодар от трудностей. Правда, там с моей помощью резко увеличился выпуск кирпича, но здесь мой родной завод совсем разрушился. Строители уже не брали этот кирпич для многоэтажек.
Посмотрев на все безобразия, творимые с заводом и на заводе, я не вытерпел и написал об этом в «Уральский рабочий». Статью напечатали под заголовком «Заводу нужен хозяин». Вот с этого все и закрутилось.
После публикации, в Обком и Облисполком были вызваны наши руководители – первый секретарь горкома Кузьминых А. А., председатель горисполкома Ошкуков Н. И., директор рудника Земских В. Е., как хозяин завода.
Им предложили немедленно приступить к реконструкции завода, был установлен срок этой реконструкции – два года. Через два года облплан не будет отпускать руднику для строительства ни одной тысячи кирпича – так заявили нашим руководителям. Это было в 1982 году, кирпич уже был в большом дефиците.
Срочно был выписан типовой проект завода мощностью до десяти миллионов штук кирпича в год. Конструкторское бюро объединения «Уралзолото» приступило к разработке и привязке проекта. Началась реконструкция кирпичного завода.
Я еще тогда не работал на заводе, недавно приехал. Для реконструкции завода нужен был кирпич. На нашем сезонном заводе, в сараях, лежало около 350 тысяч штук кирпича-сырца. Надо было его хорошо обжечь – без брака.
Заведовал заводом Георгий Павлович Зырянов, он по профессии не кирпичник и тонкостей производства кирпича не знал. К тому же ему предстояла операция, завод оставался на два месяца без руководителя, нужен был специалист-технолог.
Зырянов уговорил меня поработать вместо него эти два месяца. Я согласился. А вообще-то директор рудника не хотел меня брать и наказал начальнику цеха, чтоб ноги моей не было на кирпичном заводе.
Начальником объединенного цеха был Иван Антонович Ганущенко, он старался просьбу директора выполнить, но другого опытного технолога не оказалось. Крутили, вертели, а видимо пришлось меня до завода допустить.
Я же шел на кирпичный завод, чтобы доказать руководителям рудника, что я хороший специалист по производству кирпича. И мне надо было выполнить свою клятву, свою мечту, снова быть в первых рядах строителей коммунизма, быть примерным тружеником нашей Родины.
Придя на завод, в недельный срок я исправил ошибки в обжиге кирпича – изменил вентиляционный режим, сменил вентиляторы и тягу. Сел на печку сам и вывел ее нагрев в нормальный режим, в ту температурную кривую, которая должна быть по теории.
Кирпич стал выходить из печи хорошо отожженным, нормального красного цвета. На него сразу появилось много охотников, но он был для реконструкции, продавать его запретили. А уберечь все 350 тысяч все равно мне не удалось, половину забрали.
Я доказал, что я настоящий специалист кирпичного производства, и разговоров о моем увольнении уже не было. Вышел на работу Зырянов, меня назначили технологом и прикомандировали к проектному отделу для привязки завода и выбора технологии.
Я разработал новую технологическую схему завода, привязку всех агрегатов, составил технологическую карту производства кирпича. Когда проект был закончен, я его защищал, настаивая на точном соблюдении технологии, предусмотренной проектом. Я поставил условия: если этот проект не будет принят, я на заводе работать не буду. Если будет, я все силы отдам, чтоб он осуществился, постараюсь проработать до его пуска. А ведь в 1982 году мне было уже 65 лет.
Началось строительство, а с ним и большие трудности. Строили-то хозяйственным способом, не планово. Строил ремонтно-строительный цех рудника, а у него кроме завода было много работы по ремонту шахт и цехов рудника. Директор старался в первую очередь отремонтировать основные шахты и цеха, а кирпичный завод был на втором плане.
Я был первым помощником начальника завода. Сколько обхожено было кабинетов, написано в местную газету «Березовский рабочий», в областной «Уральский рабочий», сколько совещаний прошло на тему «Пуск кирпичного завода»!
Очень помог нам Горком партии. Большую помощь оказала журналистка газеты «Березовский рабочий» Людмила Витальевна Зинохина - написала несколько статей в нашу поддержку.
Завод небольшой, а реконструкцией занимались почти пять лет. Часть нового оборудования получили по заявкам, часть собрали по заводам Свердловской области, часть переделали из старого. За время реконструкции сменилось четыре начальника завода.
Много всяких неприятностей было и у меня. Я был пенсионером, и в любое время мог бросить работу из-за этих неприятностей, но меня обязывала совесть и те обещания, которые я дал. Хотелось оставить какой-то след после себя, оставить после себя хорошую память. Иногда так все было плохо, хоть беги с работы, но решил, если уж я взялся за завод, надо довести дело до конца, запустить его – и тогда на отдых. Первого октября 1987 года завод был запущен, вначале вхолостую, а потом под нагрузкой.
Я был очень рад этому событию. Все же моя мечта осуществилась. Теперь завод не закроют, он не маленький, рассчитан на десять миллионов штук кирпича в год. Оборудован своей котельной, работающей на мазуте, готовится привязка к снабжению газом. Корпуса большие, теплые. Можно в них установить любое передовое, усовершенствованное оборудование. Рабочие кадры будут постоянные, ведь завод круглогодичного действия.
Еще важно и то, что он был пущен в период перестройки, в период наращивания мощностей по любому виду производства, особенно по производству кирпича.
Кирпич всегда в большом дефиците. В настоящее время большое внимание обращено к деревне, а в деревне основной строительный материал – кирпич. Из него строят и производственные здания, и индивидуальные дома.
Наш кирпичный завод стал большим подспорьем для строителей, и останется таким. Значит, не зря прошли мои хлопоты, значит, и я кое-что сделал для своей Родины.
Заканчивая описание своей трудовой деятельности, я могу сказать, что свою мечту я осуществил. Завод работает, дает стройкам кирпич, его стали брать из всех уголков нашей большой Свердловской области.
Мы выпускаем полнотелый обыкновенный кирпич, который идет на строительство зданий, сооружений, годен и для печей. Счастливого пути тебе, мое детище!
Трудился я на заводе с 1947 по 1988 год с перерывом на пять лет, когда уезжал в Краснодарский край. Остальные годы работал здесь, работал без единого нарушения трудовой дисциплины. За эти годы никогда не был на работе во хмелю, не отсутствовал по неуважительной причине, не сделал ничего незаконного. Душа моя чиста, с такой чистой душой и буду умирать.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
ФГБУ «РНЦ «ВТО» им. академика Г.А. Илизарова»
Т Творчество

Срок минул немалый, и изменилось в жизни многое. Почти всё. Пронеслись на правительственных «мерсах» и рэкетирских «бэхах», ломая и давя всё на своём пути, смутные девяностые. Сначала павловская денежная реформа, а затем гайдаровская либерализация цен превратили многолетние сбережения граждан в пыль. Ещё позже полопались, как мыльные пузыри, бесчисленные «МММы», «РДСы», «Финтрасты» и «Хопёр-Инвесты», оставив с носом и «халявщика» Лёню Голубкова, и «одинокую женщину» Марину Сергеевну*, и миллионы им подобных среднестатистических граждан, ставших жертвами лохотрона уже по третьему кругу.

*Лёня Голубков и Марина Сергеевна — центральные персонажи рекламных роликов одной из самых известных финансовых пирамид 90-х годов — АО «МММ». (Прим. авт.)

Утонули в словесном потоке прочих невыполненных обещаний клятвы Самого «положить голову на рельсы», но вернуть гражданам до копейки всё у них украденное. Грохот башенных орудий танков, расстреливавших парламент, возвестил утверждение в России западного образца демократии. Хотя при этом демосом в нашем кратосе и не пахло, там прочно обосновались «Главные Буржуины» — памятная всем «семибанкирщина». А демос… Вчерашние геологи пошли в «челноки», профессора — в сторожа и вахтёры, инженеры — в дворники либо в бомжи. Сельским работягам, лишёнными работы на руинах, объявленных «убыточными» колхозов, оставалось только спиваться. Истеблишмент и молодой бизнес-класс на ходу «прихватизировали» всё, на что клали глаз. Распилили и сдали во втормет тысячи единиц военной техники. Сравняли с землёй десятки тысяч предприятий. Вывезли за «бугор» несметные тонны золотого запаса и прочих драгметаллов. Мамай при виде такого нашествия изошёл бы слюной от зависти: куда ему и его примитивным дикарям сравниться с цивилизованными варварами, безнаказанно растаскивавшими по кускам собственную страну! Словом, стране несчастной от сего приснопамятного десятилетия досталось так, что, похоже, и внукам нашим всю жизнь ещё придётся разгребать осколки.

Чего, тем более, говорить о таких, богом забытых медвежьих углах, как наш. Моему родному поселку о былом своём процветании, теперь суждено лишь вспоминать, как об историческом прошлом. Промышленность — в клочья, инфраструктура напоминает ныне развалины крито-микенской цивилизации...  

Зато «тучные нулевые» равнодушно перешагнули нашу глубинку, как коровью лепёху, даже не придержав шага и отметив у нас своё бытие лишь календарными датами. «Оптимизация» и «экономическая целесообразность» — не та государственная стратегия, которая ставит перед собой цель восстанавливать разрушенное. Поэтому в курганской провинции тенденции остались прежними: не успевшее развалиться в девяностых продолжали добивать и в начале нового века. Того самого века, о котором когда-то я и мои одиннадцатилетние сверстники писали наивные школьные сочинения, описывая будущую жизнь почти что уже совершенного человечества в почти что уже идеальном обществе.

Сменились поколения. Ушли из жизни все старики — родня, соседи, знакомые, которых я знал с детства. И которых по молодости о столь многом не успел расспросить! Не так ещё давно дети моих бывших одноклассников приходили ко мне на уроки, садясь за те самые парты, за которыми сидели когда-то я сам, их отцы и матери. Теперь и они уже взрослые и вышли в самостоятельную жизнь. А в будущем учебном году ко мне впервые придут и дети моих первых, тоже уже давно выросших, учеников.

Меня самого с возрастом как-то незаметно перестали называть в очередях сначала пареньком, а затем уже и молодым человеком. Довольно пышной шевелюре, которой я в юности очень гордился, пришла на смену плешь стареющего рокера. Недостаток растительности на макушке пришлось компенсировать её наличием на лице, отпустив стилизованную бородку от лидера “Galaxy Hunter”. Обращение «вы» стало привычнее приятельского «ты», ибо официальное окружение с годами численно подавило собою окружение дружеское. И, конечно, был пройден многолетний путь от шофера ГАЗ-52 и охранника Сбербанка до учителя в школе, где я окончательно и нашёл своё настоящее место.

Двадцать один год. Ровно столько лет я, хоть и болел иногда, но никогда не лежал в стационарах и уже был уверен, что мои больничные университеты позади, если не навсегда, то хотя бы до старости.

Так бы, наверное, и было, если бы в октябре 2014 года чёрт не угораздил меня грохнуться на гололёде и серьёзно сломать ногу. Итог — две госпитализации в центр Илизарова, две операции с установкой аппарата и семь месяцев на костылях.

Мне приходилось ранее бывать в РНЦ им. Илизарова, тогда ещё КНИИЭКОТе, но только в качестве посетителя. Там когда-то лежал мой друг, там перенёс сложнейшую операцию мой отец. И я не ждал, ни гадал, что придётся познакомиться с этой больницей, как пациенту. Да ещё так серьёзно и надолго. За семь месяцев полупостельного режима в стационаре и дома я чуть плоским не сделался, как камбала. Опасался даже, что и глаза переползут на одну сторону головы, как у этой рыбины.

В тот осенний октябрьский вечер меня, лежавшего на обледенелой дороге со сломанной ногой, по моему звонку подобрал на машине отец. В «скорой» мне сделали снимок и сразу экстренно направили в илизаровский центр. Вёз меня туда тоже отец. Глубокой ночью, по страшному гололёду на трассе. Вёл машину со скоростью 40-50 километров в час. Устроил я ему весёлую ночку: ночёвку в машине на территории РНЦ и потом не менее опасную дорогу обратно.

Травматологических отделений в РНЦ несколько, они нумеруются порядковыми номерами. Первые четыре специализируются на том, что люди ломают чаще всего — на конечностях. Кроме того, в их сферу деятельности входят и лечение переломов ключиц. Так что в первой травматологии, куда я попал, каждый четвёртый был с таким же увечьем, как и я.

В палату меня привезли на коляске. Костылей у меня сначала не было — только трость, захваченная из дому, — поэтому первые дни я практически был лишён возможности ходить. Хорошо, что там в каждой палате свой санузел, и я до него был в состоянии допрыгать, чтобы умыться и почистить зубы.

Наутро, когда я, проснувшись, перезнакомился со своими сопалатниками. Один из них, Костя, молодой парень, постоянно похохатывающий по поводу и без повода, всплеснул здоровой рукой:

— Хе! Надо же! А я думаю: откуда ты взялся? — Он заговорщически понизил голос. — Меня-то выписывают завтра. Ну, и это... Мы тут с дружком решили вчера... Надо же отметить-то! Ещё потом в другое отделение пошли. А сегодня утром просыпаюсь, глядь! — ты на свободной кровати спишь. — Костя театрально вытаращил глаза. — Ё моё! У меня первая мысль, сразу: бляха-муха, мы где были-то вчера? Мы откуда этого мужика взяли-то? Он кто, ваще? Как его щас будить? И чо врачу скажем, когда она на обход придёт?

Неважно, шутил он или говорил правду. Палата, как я сразу понял, попалась не из скучных. Я не буду разграничивать свои первые и второе пребывания здесь, свалю их в кучу. Тем более что оба раза я попал в одну и ту же палату и на одну и ту же койку!

Тогда, в октябре, для всех травматологических отделений РНЦ настало время пик: после осенних дождей по всей области ударили морозы, и гололёд был страшный. Люди падали на улице и ломали рёбра, руки, ноги, расшибали головы, разбивались на трассе на машинах. В наше отделение чуть ли не каждый день кто-нибудь поступал, и преимущественно, экстренные... В один из дней привезли шестерых, в другой... девятерых! Тех, чьё состояние требовало безотлагательного хирургического вмешательства, увозили на операционный стол в первую очередь. Таким образом, помимо очереди из плановых больных, здесь периодически формируется параллельная очередь на операцию — из экстренных... Поэтому сам я, хоть и тоже экстренный, был прооперирован только на третий день.

На соседнюю кровать со мной вскоре положили мужика одних лет со мной. Сергей Чистов, из города Частоозерье. Он попал в жестокую аварию: на гололёде не вписался в поворот и врезался на легковушке в стоявшую на обочине «Газель». Рядом с ним сидела жена, и Сергей, спасая её, в последние секунды вывернул руль так, что весь удар пришёлся на его сторону. Чтобы извлечь его из искорёженной машины, пришлось раздирать её кузов, захлёстывая его с противоположных сторон чалками. Сам Сергей, правда, был без сознания и ничего этого не помнил. Жена отделалась переломом ребер, а Серёге здорово досталось. Обе ноги были сломаны, раздавлены коленные чашечки, поломаны рёбра и частично отбито одно лёгкое. Изранено лицо.

Но держался он молодцом.

— Ведь уж почти неделя прошла, с аварии-то, — сказал он. — Это меня до сих пор в Макушинской больнице держали.

— Да ты что? — не поверил я. — Целую неделю мариновали?

— Но! Потом хотели в Курган меня направить, в первую городскую... А шеф... Я сам-то на «Велесе» работаю, обвальщиком мяса. Шеф, Ильтяков, звонит туда, в Макушино, узнать, как и что у меня. Ему: так и так, мол... Он на них: вы что, типа, охренели, какая вам первая городская!.. Мужик весь изломанный, направление ему оформляйте и везите в Илизарова! И сюда позвонил, договаривался насчёт места.

— Молодчага! — сказал я. — Бывал я у вас, на «Велесе», на экскурсии в группе педагогов от Курганского ИРОСТа. И с Ильтяковым общаться приходилось по ряду вопросов, но только тогда, один раз.

— Да, если б не он, хрен бы я здесь оказался. — Сергей, подавляя боль, сжал губы и закрыл глаза.

Позже Ильтяков звонил и самому Сергею, справлялся о здоровье, всё ли там у него идёт по плану. Ведь находит же время мужик вспомнить и подумать о каждом своём сотруднике! А у него их там не одна сотня.

Действительно, порой попасть в наш РНЦ, даже экстренно — это не в магазин за хлебом зайти. Я потом сталкивался здесь с пациентами из других областей, которые смогли оказаться здесь лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств. Не наша клиника, конечно, этому виной. Дело в том, что в других субъектах Федерации врачи, по вполне объяснимой логике, зачастую крайне неохотно оформляют к нам направления, если у них на местах есть ортопеды-травматологи и хирургические отделения занимаются оперативным лечением переломов. Хорошо, что я здешний, а не какой-нибудь тюменский. Хотя тоже мог попасть в ту же первую городскую, а не в РНЦ. И я неоднократно вспоминал добрым словом врача из нашей поликлиники, который дежурил в ту ночь, когда отец привёз меня в «скорую». Он сразу оформил мне экстренное направление в Илизаровский центр. Потом, в поселке, при случайных встречах в поликлинике, он никогда не проходил мимо, а всегда останавливался, чтобы справиться о моём состоянии.

На операционные столы мы с Сергеем попали в один день. Его увезли в операционную раньше. Когда через пару часов туда же доставили меня, над Сергеем тогда всё ещё колдовали хирурги. Его оперировали четыре часа, со мною же управились за два с половиной.

Ещё в нашей палате лежал парень пятнадцати лет, из Тюменской области - Андрей. Тоже с переломом ноги. Славный парнишка был, ну совсем как я в его годы. Меня он называл дядя Женя. У меня такое чувство возникло, как будто я гляжу со стороны на себя, пятнадцатилетнего. Как, наверное, в своё время на «фазенде» Виктор Чагочкин или Саша Зубов глядели на меня самого. Андрея должны были оперировать в один со мной день. Парнишке немного было не по себе, но он старался этого не показывать. Потом, когда мы остались в палате вдвоём, всё же не удержался:

— Блин, даже страшновато немного как-то... — И тут же смолк, боясь, что я подумаю, будто он трусит.

Но я видел, что парню нужна была поддержка.

— Брось!.. Всё будет нормально. Если меня, — улыбнулся я, — привезут живым, то, значит, всё не так дерьмово!

И тут же в палату с громом вкатилась толкаемая сёстрами каталка — приехали за мной.

Андрея доставили в операционную сразу после того, как увезли обратно в палату «зашитого» в аппараты Сергея, а надо мной работа была в разгаре. Я, желая ободрить парня, показал ему рукой «о’кей».

Помню, помимо оперировавших врачей, обоих анестезиологов, делавших мне наркоз. Первый, немногословный, был несколько удивлён, когда я спросил, как его зовут.

«А зачем вам?» — спросил он, представившись.

Надеюсь, что мой ответ не показался ему пафосным, потому что произнёс его я просто и без апломба:

«Да знаете... Я как-то привык запоминать имена людей, которые мне делают добро. А уж тех, которые меня лечат, особенно».

Другой анестезиолог, уже во время второй операции, пожилой и с сединой, спросил меня сам, без церемоний, по-свойски и на «ты»:

— У тебя отчество-то как?..

Отчество? Хм…

— Николаич, — отвечаю.

— А я Максимыч, — отрекомендовался он.

Максимыч? Оригинально! Прямо как тот штабс-капитан у Лермонтова...

— Ну, давай, Николаич, работать с тобой...

Второго больного, на соседнем столе, он принял так же:

— Как тебя по отчеству? Викторыч? Очень хорошо, Викторыч, давай работать...

Такая манера обращения была, очевидно, его фишкой. Отчего его за глаза и коллеги Максимычем называли. Во время операции Максимыч иногда взывал ко мне из угла операционной:

— Никола-аич!..

— Ау?..

— Как ты там?..

— Ну, выше пояса — нормально. А ниже пояса...  я за себя не отвечаю!

Нижняя часть тела, оглушённая анестетиком после люмбальной пункции, действительно «отсутствует», поэтому сама операция проходит безболезненно. «Весело» становится потом, часа через три, когда действие наркоза проходит. Вообще, первые трое-четверо суток послеоперационного периода болезненны для всех, и в эти сутки утром и вечером больным вводят трамадол — сильное обезболивающее. Однако долго применять его нельзя: он из группы опиатов, почти наркотик. Поэтому позже пациенту начинают ставить более привычный для всех кеторол.

В первую ночь мы, прооперированные одновременно, кряхтели всей палатой, тщась заснуть. В конце концов, вещь эта терпимая, но одно дело — всего восемь спиц в голени и ступне, как у меня, другое — когда их десятка три, и в обеих ногах. Это я о Сергее, закованном в железо до самого пояса. Ему было хуже всех. Вдобавок, его несколько ночей подряд трепала лихорадка. Но он держался. Когда на его лице зажили раны и он оттёр с кожи остатки зелёнки и побрился, оказалось, что выглядит он совсем молодо, несмотря на то, что ему было за сорок.

Бывали и комические истории. Вот одна. Я свидетелем её не был, мне рассказала медсестра. Больше похоже на анекдот, но на свете ведь каких только комиков не бывает. Автору этой клоунады, мужичку, лежавшему некогда в травматологии, не хватало получаемой им суточной дозы обезболивающих... Так он до чего додумался!.. Ну, идею точно из «Бриллиантовой руки» спёр. Он зажал в руке свежую корку лимона, вышел на костылях в коридор и стал ждать. Как только мимо прошла медсестра, он сделал вид, что идёт куда-то по своим делам, а сам незаметно бросил корку на пол и — якобы поскользнулся — хлоп на задницу! Его «чёрт побери!» звучало так: «Накидали тут корочек на полу! Куда санитарки смотрят! О-ой!.. Как раз больной ногой ударился! Давайте мне «обезбольку» скорей!»

Что говорить, бывают чудики в природе.  При мне один старик, лежавший в соседней палате - вроде и не злой был, но вечно был недоволен тем, что ему не уделяют достаточно внимания. Всё время доставал медсестёр на посту: «А куда мне можно пожаловаться?» И по пунктам объяснял свои претензии. Когда его выписали, это сразу стало так заметно! Куда подевалось главное развлечение дня? Раньше мы хоть посмеивались, когда он на всё отделение заводил свою «демьянову уху».

Я не знаю, существует ли среди медиков сленг, определяющий эту категорию пациентов, но для меня лично её представители стойко ассоциируются с ёмким понятием «нытики». Хоть дождь, хоть вёдро — им всё не слава богу: то койка жёсткая достала, то медсестра не то сказала, то врач вниманием обнёс, то с супа прохватил понос. Конечно, нельзя забывать: больные есть больные, во многом они как дети, и некоторые их причуды приходится воспринимать как данность. Но «нытики» как раз больше капризничают, чем болеют на самом деле. Всем недовольны, вечно возмущаются, порываются написать жалобы, а то и напрямую скандалят... Известный тип людей. С такими бывает достаточно пробыть рядом пять минут, и уже делаешь вывод, что они и дома ведут себя так же и даже хуже, превращаясь для близких в этаких домашних тиранчиков-самодуров. Подчас откровенно невыносимых... «Это не от болезни, — сказал мне как-то один врач, — это, мягко говоря, от невоспитанности».

Одна такая бабушка тут лежала. В лицо я её, правда, не видел, зато её геликоновый бас из палаты давал резонанс по всему коридору отделения. Она постоянно ругала молодых девчонок-сопалатниц.

— До поздней ночи с телефонами своими, с наушниками этими!.. — прессовала она их голосом Нины Андреевой. — Уже свет выключишь — нет, всё равно лежат с ними! Совести у вас совсем нет!

И так чуть ли не каждый вечер.

«Бедные вы девчонки! — жалел я их мысленно. — Положили же вас в одну палату с этой отставной прокуроршей! Да если бы мне мешал жить только телефон с наушниками, я бы мог чувствовать себя счастливым!»

Ну, да бог с ними, с ворчунами этими. Вероятно, ворчание и недовольство наполняет их жизнь неким глубинным смыслом, особой экзистенциальной гармонией, недостижимой для простых, не ворчливых, смертных. Куда нам, толстокожим, до такого мировосприятия...

 

       *   *   * 

 

Не открою Америки, сказав, что злоупотребления некоторыми видами лекарств  — прямой путь к наркотической зависимости. Но одно дело — знать, а другое — видеть воочию. Мне довелось увидеть, там же в РНЦ.

Не назову фамилию человека и не сказажу, откуда он... Пусть будет просто дед Иван. Так мы его и называли. Хотя ему и было всего шестьдесят с чем-то...

Он был моим соседом по палате. Мужик как мужик. Вполне нормальный. И мы поначалу ничего такого не подозревали.

Я, пожалуй, первый заметил, что он почему-то слишком уж много спит днём. Притом, что ночью бессонницей тоже не страдает. Потом и раз, и два он на ровном месте поскользнулся на костылях и упал. Тут уж и Паша засомневался: что-то здесь не то...

«Я заметил: он в какие-то моменты неадекват был», — сказал Паша мне позже.

И в один прекрасный вечер дед выдал себя с головой. Задал он там тогда ночку! У него разбалансировалась координация движений, он не мог даже самостоятельно дойти до туалета. Пришлось вести его. Несколько раз он упал в палате. Когда мы поднимали его и клали на кровать (один из нас одноногий и двое одноруких!), мне в нос шибанул сильный запах корвалола. Сам дед Иван вёл себя так, словно заглотил двести пятьдесят водки... Я вдруг вспомнил, что и прежде, приближаясь к кровати, где он лежал, я иногда чувствовал запах сердечных капель.

Мы всё поняли. Денис ругался вполголоса:

 — Я же видел сегодня!.. Как он чуть не полпузырька корвалола себе в стакан хлестанул! Я ему: ты чо, дед, куда ты столько!..

Намучились мы с ним в ту ночь! Думали: хоть бы он очухался-то без последствий! Да врачи бы ничего не пронюхали... А то, если что, и нас край-ними сделать могут: чем, скажут, мужика напоили? Доказывай потом...

Полная картина выяснилась скоро. Дед оказался крепко подсаженным на транквилизаторы. Нам вспомнилось, как санитарка во время уборки выгребла у него из тумбочки несколько пустых пузырьков корвалола. Стало понятным и то, зачем у старика на поясе всё время висит сумочка с «молнией», и почему он чаще других уединяется в уборной, и почему спит так много.

Мне он сам на следующий день, когда проспался, обо всём рассказал. Я прямо расспросил его. Спокойно, с участием, без свидетелей и без наездов. Ведь от соседа Паши, деду досталось ночью по полной программе. И Пашу можно понять: ведь всю палату старый дурак на уши поднял!

— Сколько времени ты уже пьёшь это? — спросил я.

— Да уж лет пять.

— Ё моё!.. Только корвалол или ещё что-то?

— Валерьянку ещё, пустырник.

— Как же ты так подсел-то, дед Иван?..

— Сначала от давления пил. И как успокаивающее. Потом...

Многоточие было красноречивым. Ясно, как это происходит. Увеличение доз, частот приёма. И — крючок!..

— Уж вроде прятаю... — Дед с горькой улыбкой развёл руками. — Нет, всё одно дознались!

Что я мог сказать на это?

— Дед, бросай немедленно! Ломай себя и вяжи наглухо. Особенно этот чёртов корвалол! Там же фенобарбитал. Это психотроп! Хуже наркотика. А ты по полфлакона за присест хреначишь! Так когда-нибудь зайдёшься — и не отойдёшь! Бросай, дед Иван! Иначе пропадёшь!

Легко сказать — бросай! Тут не слова, тут нарколог нужен. Человек уже пропадает! В конце концов, и медсёстры обратили внимание на то, что дед всё время спит днём, и какие-то подозрения у них явно возникли.

Меня выписали раньше деда. Попрощаться с ним, как с другими, я не смог: он опять спал мертвецки...

Сергей Чистов, которого я позже встретил в поликлинике, рассказал, что дед Иван, в конце концов, попался. Врач и медсестра, придя на обход и застав его спящего, стали будить, а он — под кайфом! Видно, так нахлебался своей валерьянки с корвалолом, что еле языком мог шевелить. Ну, его живенько и выбросили за нарушение режима, церемониться не стали.

Я с ним тоже потом в поликлинике увиделся. Ни о чём таком уже не расспрашивал: ушей вокруг было много, да и обстановка не та.

Вот к чему могут привести — не спайс, не насвай — а общеизвестные и, казалось бы, безобидные лекарства. Не знаю, как выберется несчастный старик из этой паутины, и выберется ли... Если нет — я ему не завидую. Я поинтересовался у врачей, чем это кончается.

 

       *   *   * 

 

Говорят, не было счастья — так несчастье помогло. Находясь в РНЦ, я наконец-то бросил курить. Курильщикам в России сейчас вообще несладко: закон, якобы, печётся о здоровье некурящих, при этом так зажимая бедных курильщиков, что это уже граничит с маразмом. С одной стороны, вроде правильно. Наглеть курильщикам в общественных местах теперь действительно не удаётся. Но, как почитаешь текст закона... Как минимум улыбку вызывает притянутая за уши гуманистическая терминология и столь трепетная забота о здоровье граждан. В Интернете я как-то наткнулся на ироничное фото — панорама городской промзоны с клубами сизого дыма из труб, накрывшее город облако плотного смога, и надпись внизу: «С курильщиками они, б..., борются!» Вот уж действительно не в бровь, а в глаз. К тому же достаточно просмотреть систему штрафов за курение — от пятисот до 1500 рублей и ведь понятно, что «капуста» со штрафов — это так, для исполнителей, для дальнейшего поощрения их служебной ретивости. Коренные причины принятия подобных законов намного глубже. Народ и не подозревает о том, жертвой какого крупного международного бизнеса его в очередной раз делают. Антитабачный «ветер» дует от монополистов и лоббистов табачной и винно-водочной торговли. И народное здоровье тут абсолютно ни при чём.*

В подчинение закону, в РНЦ, ранее разрешая курить на балконах, потом запретили и это. Покурить там можно только в подвале, в курилке. Паша и Денис, тоже оба курильщики, предлагали возить меня туда на коляске. Тут я в душе возмутился: позориться, чтобы меня возили на коляске, как жалкого калеку... выкурить сигарету?! Да пошло оно!.. Ничего, курево — не «Спрайт», не засохну.

К большому моему удивлению, ни физического табачного голода, ни психологического дискомфорта я не испытывал. То есть вообще — ничего! Поразительно! Я, наслушавшись «страшилок» от бывших курильщиков, думал, что тоже на стену полезу, как они. А тут — ничего! Вернувшись домой после первой госпитализации, я раза три из любопытства закуривал, после чего окончательно понял: нет, всё, это уже не моё! До сих пор у меня дома, как память, лежит начатая пачка «Балканки», которую я распечатал аккурат в тот памятный день, когда шмякнулся на обледенелой дороге.

Отец мой, кстати, тоже бросил курить в больнице, в кардиоцентре.

Так что, бросить курить — это легче, чем думается. К слову, незадолго до больницы я купил себе таблетки против никотиновой зависимости, и начал было их принимать. Граждане, не повторяйте моих ошибок и не тащите в рот всякую гадость! Эффект от этих таблеток не больший, чем от горчичников при переломе. Вернувшись домой после больницы, я с усмешкой выкинул начатую упаковку в мусорное ведро: судьба решила вопрос лучше всяких плацебо.

...На вторые сутки после операции мне надоело лежать на кровати колодой, и я выпросил себе костыли. Никогда не думал, что первые шаги на костылях мне дадутся так тяжело! Со стороны всё казалось достаточно простым. Не тут-то было! Правильно переставлять костыли, переносить на них тяжесть тела, сбалансированно опираться как на подмышки, так и на ладони — это, оказывается, уметь надо! В первый день я, несколько раз одолев туда-обратно коридор отделения, вернулся в палату с выпавшим языком и мокрый. На следующий день болели плечевые мышцы и натёртые подмышки.

Однако прошло всего два дня, и я уже рассекал на костылях вдоль по штрассе так, что за мной двуногие не поспевали. Каждый день, стремясь поскорее восстановиться, я устраивал себе на костылях «марш-бросок» — от дверей палаты до центрального входа и обратно. Возвращался весь взмокший и плашмя падал на кровать. Отлежавшись, костылял в ванную, выстирывал насквозь мокрую одежду и принимал душ. Надо было быть настоящим виртуозом, чтобы ухитряться это делать, не замочив аппарат и повязки. Но без телесной чистоты я обойтись не мог. Из душа я выползал уже совсем почти на автопилоте и опять отлёживался, приходя в себя.

Сергей, видя это, даже вспылил однажды:

— Ты бы ещё больше прыгал! Скачешь целый день, а потом лежишь, кряхтишь да скрипишь зубами от боли!

Через несколько минут на обходе врач удовлетворённо констатировала, что отёк у меня начинает спадать, посоветовала больше ходить и начинать приступать на ногу.

— Вот видишь, — сказал я после её ухода Сергею. — А говоришь мне: чего прыгаешь? Да если бы я всю свою жизнь не прыгал, я бы давно сдох!

Мы с сестрой часто переписывались эсэмэсками по вечерам. Хотя я неизменно заявлял ей, что у меня всё хорошо, моя дорогая Леночка всё равно стремилась поддержать меня. Ей порой было достаточно одной фразы, чтобы этого достичь. Однажды я прочитал в её SMS полузабытое, но бесконечно знакомое: «Ем клюкву — и не морщусь!» Я не мог не рассмеяться. В этой любимой нами обоими с детства цитате из советского мультика «Тюк!» нами же самими было когда-то «зашифровано»: «Как бы ни было плохо, я живу и улыбаюсь!»

Нет, морщиться в любом случае недопустимо. Особенно если рядом находятся люди, которым не лучше, чем тебе, а то и похуже. Во время моей второй госпитализации на койке Сергея лежал парень по имени Максим и с простой фамилией Кузнецов. Совсем ещё юный, и первое время я принимал его за старшеклассника, пока он не сказал мне, что ему уже двадцать и что он учится в училище МЧС. Увлечённый спортсмен, он был в курсе всех спортивных событий, знал по фамилиям чуть ли всех российских призёров сочинской Олимпиады. Даже бедренную кость на ноге он сломал во время тренировки в спортзале. Он показывал мне запись на телефоне, как они, курсанты, отрабатывают навыки действий при ЧС, берут высотные препятствия с лестницами, тянут пожарные рукава. Словом, профессию парень явно избрал себе по призванию.

Носить аппарат на бедре особенно болезненно. От длительной обездвиженности фиксированной аппаратом части тела мышцы теряют эластичность и как бы повисают на продетых сквозь них спицах, и при любом движении сталь врезается в тело, порой даже прорезая живую плоть вдоль мышечных волокон и причиняя сильную боль. Масса-то у бедренных мышц солидная! Мне доводилось видеть, как зрелые мужики выли по-волчьи от этой пытки.

Максиму было ничуть не легче, чем им, но, несмотря ни на что, он дважды в день, пересиливая боль, с помощью сестры поднимался с кровати и ходил на костылях, каждый раз по тридцать-шестьдесят минут. Движения причиняли ему невыносимые мучения, но даже вовремя особенно сильных приступов боли он только сжимал зубы и шумно дышал. Лицо его искажалось страданием, на ресницах сверкали слёзы, но он молча стоял и ждал, пока боль хоть немного схлынет. Затем снова продолжал свой нелёгкий путь по больничному коридору. Максим посещал и ЛФК, откуда возвращался в полном изнеможении.

Однажды, когда его, лежащего на кровати, долго не отпускал приступ, я услышал, как он тихонько шепчет что-то про себя. Я навострил уши и вскоре расслышал, что Максим... читает стихи! Борясь с болью, он сквозь зубы шёпотом — не ругался, не проклинал судьбу, нет! — он декламировал стихи!

Когда его выписывали, мне так хотелось сказать этому замечательному, сильному парню что-то очень хорошее, доброе, но я вовремя удержался. Ибо люди, подобные Максиму, не нуждаются в подбадриваниях и тем более проявлениях сочувствия со стороны. Кого-то из них это может даже оскорбить. Поэтому я, пожимая ему на прощание руку, просто, как ровеснику, сказал только главное: «Всё будет пучком, Макс! Такие люди, как ты, не ломаются!»

«Выздоравливай!» — так же просто, по-товарищески, ответил он мне.

С тех пор в школе, когда говорю ребятам о сильном характере в частности и о сильных натурах вообще, я всегда рассказываю им о Максиме Кузнецове, обыкновенном парне, таком же, как и они сами. Говорю о том скрытом, что дремлет в каждом человеке и просыпается в нём в тяжёлую минуту, заставляя становиться и сильнее, и добрее, и человечнее. Говорю о том, что, пока на нашей земле рождаются такие парни, нам по плечу одолеть любые беды. И по выражению ребячьих глаз вижу, что большей частью слова мои не пропадают даром.

Получить увечье, особенно пожизненное — это одно из самых трудных испытаний, которые может послать человеку судьба. Даже временная потеря того, что к тебе потом, так или иначе, вернётся, что полностью или частично восстановится, всё равно тяжела. Потеря же безвозвратная, окончательная, которая навечно вырывает человека из полноценной жизни и делает его калекой, инвалидом — это то, чего не пожелаешь никому. Лишиться чего-то, чем ты наделён от рождения природой: зрения, руки, ноги, способности двигаться — страшная личная трагедия, и далеко не каждый в состоянии выдержать такой тяжкий удар и не сломаться. Ничуть не легче тем, у кого с рождения вообще нет того, что должно быть. Я видел и помню и тех и других. Я видел детей с жутко искривлёнными от рождения позвоночниками, четырёхлетнего мальчика с переломленной пополам ещё в материнской утробе ручкой, красивую ясноглазую девушку с отнятыми выше колен ногами, девочку пятнадцати лет, у которой вместо рук — короткие рудименты...  

На ЛФК в одно время со мной в зал приезжал на коляске молодой чернявый парень лет двадцати пяти, обе ноги у него были отрезаны чуть ниже колен, и бинты ещё не все сняты. В первый день он опередил меня, заняв тренажёр для упражнений со штангой, и я, думая, что он скоро освободит место, покостылял пока к другим снарядам. Но не тут-то было! Парень занимался долго, по нескольку подходов, в разных положениях. Потом снял со штанги блины и крутил их в руках, сгибаясь и разгибаясь, делая круговые движения, отдыхая и затем снова продолжая... Освободив этот тренажёр, он перебрался на следующий, и в течение часа занимался на всех тех, иметь дело с которыми ему позволяло его увечье. И не было ни одного дня, чтобы, приходя на ЛФК, я не встречался с ним в зале. И всякий раз он упорно, подолгу занимался по очереди на всех снарядах.

Другой, без одной ноги, мужик лет под пятьдесят, разрабатывая культю, в разговоре с инструктором сказал, как о решённом, но без подчёркнутых акцентов: «Из больницы я выйду на ногах», имея в виду то, что уже здесь он наденет и обносит протез.

Кто знает, чего стоит таким людям не пасть духом, не поддаться унынию, не ожесточиться и не озлобиться на всех и вся. Кто знает, каких титанических усилий стоит им не только сохранить себя, но и даже приумножить не растерянные в порывах отчаяния сокровища человеческой души. И ещё делиться ими с другими!.. Какого уважения заслуживают эти простые, сильные духом люди!

И тем большее презрение после этого вызывает вид здоровых, в цвете лет, мужиков, у которых руки и ноги на месте, но которые палец о палец не ударят, чтобы элементарно выкосить травку перед палисадником собственного дома, не говоря уже о большем... Отвратительно видеть грязных, опустившихся алкоголиков, потерявших человеческий облик, и слушать их пьяные слёзные излияния, когда они жалуются — на что? — на жизнь! Парень, ты уймись уже! Тебе дана жизнь, которой у тебя вообще могло бы не быть! И ты поэтому несчастен? Одна женщина, от рождения лишённая рук, сказала: «Когда я вижу валяющихся в грязи пьяных мужиков, то думаю: господи, мне бы их руки — я бы горы своротила!» Тем не менее, она и без рук прожила полноценную жизнь, создав семью, воспитав двоих детей. Тебе-то, парень, что мешает жить? Мир ты, конечно, не заставишь прогнуться под себя, но свою жизнь сделать лучше, не бросая её под ноги, ты вполне в силах. Так в чём же дело? «Хочешь быть счастливым — будь им!» — говорил Козьма Прутков. Подними свою жизнь из лужи, помоги ей! И она не останется перед тобой в долгу, вот увидишь.

Нет, я не желаю таким людям зла. И не желаю им никаких непоправимых потерь. Желаю им лишь посильных для них жизненных испытаний, которые помогли бы им вновь обрести себя. Ибо любые испытания даются нам не за что-то, а для чего-то...

 

       *   *   *  

 

 Утром, в половине седьмого, дежурная медсестра входила в палату и выдёргивала нас из объятий сна, разнося всем термометры.

— Доброе утро! Вставайте, вставайте, мальчики! — скороговоркой произносила она на ходу. — Застилаем постели!

С одной-двух кроватей слышалось в ответ невнятное недовольное мычание, смысл которого, был впрочем, ясен. С остальных — вообще ноль реакции. Только одеяла на голову натягивали.

— …Вы всё ещё лежите? — восклицала сестра, вскоре возвращаясь, чтобы собрать термометры.

— Блин... Ну, какая разница, на покрывалах мы лежим или под одеялами? — теперь уже более чётко, но не менее недовольно, вопрошала высунувшаяся из-под одеяла голова Дениса. — Всё равно ведь лежим!

— Большая разница! Койки должны быть заправлены. А потом лежите, сколько хотите. Вон, посмотрите, человек уже готов к труду и обороне! — И медсестра демонстративно указывала на меня, уже одетого, умытого и лежащего на застеленной кровати.

— Ну-у, он учитель, ему так положено!

Этот аргумент потешал меня больше всего. На самом же деле у меня в стенах больницы вновь заработал старый «фазендовский» рефлекс: там мужики всегда вставали по-деревенски рано.

Вели нашу палату лечащие врачи Людмила Васильевна Мельникова и Гурам Иванович Закаидзе. Оперировали меня вторично тоже они оба. Людмила Васильевна — молодой, но достаточно строгий врач. Впрочем, могу по секрету похвалиться тем, что я был способен заставить её улыбнуться. Гурам Иванович, молодой парень лет двадцати пяти, вероятно, был здесь на ординатуре. Участливый такой мужик, отзывчивый. Жаль, что, выписываясь вторично, я не имел возможности даже поблагодарить на прощание обоих: их на тот момент не было в отделении. Хочу, когда крепко встану на ноги, приехать в РНЦ, зайти в перую травматологию и всё же сделать это. Да и с остальным персоналом повидаться. Они меня и при второй госпитализации уже принимали, как родного, а если специально в гости приду, и подавно обрадуются.

Спокойной работу медперсонала в любом отделении РНЦ не назовёшь. Это не «избушка на курьих ножках» в «мёртвый сезон», когда больных там было — раз-два и обчёлся. Здесь сёстры постоянно были на ногах. Уколы, капельницы, постоянные вызовы от больных из палат, доставка оперируемых в операционную и обратно, транспортировка лежачих на рентген или ещё куда-нибудь, обслуживание больных в столовой, ворох ежедневной документации... А у санитарок и вовсе работка была «весёлая» - всё отделение вымыть успей, и в той же столовой работа. Здесь только лежачих больных при мне было не то двенадцать, не то шестнадцать человек. Их надо было обихаживать круглые сутки. Одного только «джинна вызывать» санитаркам приходилось раз по тридцать-сорок в день. Это медработники на своем сленге «утки» так называли. «Утки» для больных в отделении были непривычные всем, стеклянные, либо железные, в форме лейки, либо пластмассовые, в виде кувшина. В среде санитарок их называли «лампами Аладдина». Ну, а нести «утку» больному означало «вызывать джинна». Да и мало ли ещё что... Лежачий больной сам ведь ничего делать не может, порой даже подушку поправить не в состоянии.

Зато сестринский и санитарный персонал был по роду работы, так сказать, «ближе к народу». И отношения с больными были более приятельскими. Чем моложе была медсестра, тем, разумеется, больше нравилась она мужикам. Известный закон природы... Здесь, например, таковой была симпатичная девчонка-казашка Динара.

Ещё бóльшую симпатию в среде больных снискала молодая санитарка по имени Марина. Затрудняюсь точно сказать, сколько ей было лет - можно было дать и тридцать, и двадцать пять. Худенькая, с простым миловидным личиком и добрыми глазами, она выглядела совсем не по-городскому. Обыкновенные хвостик и чёлка делали её похожей на старшеклассницу. Голос у неё был низкий, чуть хрипловатый, почти мальчишеский. И в этом тоже был какой-то особенный шарм.

Её и коллеги любили. Не раз я слышал, как сёстры и санитарки, говоря о ней, называли её «наша Мариша».

Славная она была девчонка, Марина. Вот уж и правда - это был человек, который находился на своём месте, при том факте, что профессия санитарки не всегда благодарна. Но ни в одной ситуации она ни разу не выказала даже тени равнодушия или, тем более, неудовольствия по отношению к больному. Ведь есть такие медики и санитарные работники, которые даже особо и не скрывают этого. Некоторые врачи со степенями либо с должностями, бывает, ещё и ведут себя нарочито высокомерно, как с больными, так и с сослуживцами. Видывал таких не раз… Их и коллеги не любят. Марина же свои нелёгкие обязанности несла, словно в охотку, и как-то по-доброму. Улыбка у неё находилась для каждого. Улыбалась Марина всегда словно по чуть-чуть, уголками губ, но это так было заметно! У неё при этом всё лицо словно освещалось. Улыбались и глаза, и даже маленькие морщинки около них. А слова, самые обыкновенные, в её устах звучали так, что у мужичков наших сердца таяли… Мне даже не хотелось, чтобы она так скоро уходила из палаты! Но Марине некогда было рассиживаться. Она была пчёлка: я никогда не видел её не то что бы сидящей без дела, но даже просто отдыхающей.

Марина, без сомнения, чувствовала мою симпатию к ней, потому что, будучи в нашей палате, не раз обменивалась со мной взглядом и чуть улыбалась в ответ на мою улыбку.

У нас в палате лежал старик с аппаратом на бедре. Мне он представился просто как Дмитрич, и просил его так и называть. Я тогда, будучи госпитализирован вторично и вновь войдя в свою пятую палату, был «изумлён зело превелико»: на койке, прежде занимаемой Денисом, теперь лежал... актёр Сергей Филиппов в роли Ипполита Матвеевича Воробьянинова! Невероятно! Нечасто приходится встречать такое поразительное сходство! А, впрочем, что я удивляюсь! Не я ли на кадрах исторической хроники, заснявшей визит Г. Киссинджера в СССР в 1977 году, в группе советских дипломатов узнал... себя?!

Действительно, Дмитрич капитально был похож на бывшего предводителя старгородского дворянства. Даже фамилия у него, как и у Воробьянинова, тоже была необычной — Волосомойлов! В жизни такой фамилии не слыхал! Хороший старик, мы с ним сразу сошлись.

Дмитрич был без памяти от Марины! Как только она появлялась в нашей палате, у Дмитрича сразу «лет десяток — с плеч долой!»

— Наконец-то вы пришли! — встречал он её радостно. — Совсем уже заждался вас!

— Соскучились? — улыбалась Марина.

— А то!..

И лицо его выражало чуть ли не умиротворение, когда она поправляла ему постель, оборачивала его ноги эластичными бинтами по утрам либо, наоборот, снимала бинты на ночь.

Что ж, Ипполит Матвеевич Воробьянинов тоже «был до крайности влюблён в Лизу Калачову».

 

       *   *   * 

 

Пока я не очутился в стенах клиники Илизарова, я не имел представления о том, что над всемирно известным научным центром уже почти два года как висит дамоклов меч реформирования. Почему сразу дамоклов меч? Потому что, как выразилась когда-то актриса Евгения Симонова, «едва у нас начинают реформировать какую-нибудь отрасль, как она тотчас же загибается». Актуальности это, увы, не утратило до сих пор. Не зря у российских граждан, до сыта нахлебавшихся всевозможных «реформ» за последние тридцать лет, это понятие, кроме негативных ассоциаций, давно уже ничего не вызывает.  

Последнее известно и самим новаторам-реформаторам, посему термин с подпорченной репутацией как-то незаметно изъяли из обращения и стараются лишний раз не применять, дабы не будить в законопослушных гражданах нежелательных эмоций. Ведь вместо него есть столько других красивых синонимов: «инновация», «модернизация», «реструктуризация», «реорганизация», «оптимизация», «технологизация»... Да мало ли?..

То, что я ничего не знал ранее, неудивительно: областные СМИ хранят по этому поводу стойкое молчание. А если общество лишено информации, оно начинает плодить слухи. В частности, о возможном превращении клиники им. Илизарова в филиал головного центра, который якобы планируют открыть в Санкт-Петербурге, с отъёмом у РНЦ части функций. Либо худший вариант — закрытие центра в Кургане вообще, как такового с полным переводом его в Питер. На официальном уровне тогда были только скупые опровержения. Поэтому, даже основной процент тех, кто является частью центра — рядовые медики — до сих пор пребывают в непонимании, а значит, и в полном напряге.

С некоторыми я познакомился покороче, в том числе и вне своего отделения. Разговоры на тему реструктуризации РНЦ оказались самыми злободневными.

— Неужели правда центр могут закрыть? — спросил я в один из таких разговоров свою собеседницу, молодого медика Р. — Это же... немыслимо!.. Такого даже при Ельцине не произошло!

— Ой, не знаем... — буднично-устало вздохнула Р. — Живём в постоянном ожидании неизвестно чего. Сокращение уже идёт. Определённо ничего не говорят. Кто что... То в филиал превращают, то совсем закрывают. Это же ужас — такое решение принимать. Даже если только часть функций в Питер передадут. Вот и живём, как на вулкане. Голова уже трещит от всего этого.

Медработник, сначала посчитала меня…коллегой! В процедурном кабинете, придя на анализы, я привычно, уже почти механически, стянул плечо жгутом и, работая кулаком, поглаживал ладонью другой руки предплечье от кисти к сгибу локтя, «подгоняя» кровь к месту инъекции и заставляя обозначиться вену. Я заметил, что процедурная сестра внимательно следит за моими манипуляциями.

«Вы медик?» — спросила она меня.

«Нет, что вы!.. — улыбнулся я. — Я лишь пациент с многолетним стажем!»

— Да-а, скорей всего, какая-то коммерческая игра идёт вокруг центра, - продолжили мы о злободневном, - и, разумеется, не из Кургана ею руководят. Если поразмыслить: где у нас Питер? На самой границе с сытой зарубежной Европой, где географически у центра куда больше шансов сохранить в перспективе статус международного. Особенно если учесть, что технологии на основе метода Илизарова применяются уже в шестидесяти странах мира. Даже в такой нищете, как Нигерия, представьте! То есть, конкуренция в мире уже сильная. В таких условиях дальше базировать центр в глухой Сибири невыгодно. Закрыть центр совсем — в это с трудом верится. Это даже сложнее, чем завод КЗКТ угробить. А вот головной центр в Питере образовать вполне возможно. А там-то не Сибирь, там забугорная европейская клиентура будет под боком. С толстыми карманами, разумеется. И им, конечно, все приоритеты. Наш-то брат, Ванька из-за печки, чем заплатить может? Вот мы, «дярёвня» простодырая, в Сибири и будем лечиться. На потоке. А те — там!.. С индивидуальным подходом. Увы, медицина в условиях рынка — это не гуманизм, это бизнес.

— Неутешительные вещи вы говорите... А вы кто по профессии? — неожиданно спросила Р.

— Учитель. История и география.

— Заметно! — улыбнулась она.

— Чем именно?

Ответ был комплементарен и довольно лестен, поэтому я его опущу. Мы посмеялись немного. *

— Да уж, неутешительные обстоятельства, — согласился я. — А как иначе сказать? Вон, в Челябинской ОКБ № 3 ликвидируют травматологическое отделение. Экстренное, не какое-нибудь! Оптимизация коечного фонда у них, видите ли, за счёт экстренных больных. Беспредел полный!

— Беспредел, да! А у нас же здесь было реабилитационное отделение. И какое! Всё, ликвидировали! Видели бы вы, какое там оборудование было! Всё увезли...

— Да, я в курсе, — кивнул я. — Реабилитацию у вас, строго говоря, ликвидировали вовсе. Хотя ваш Губин и утверждает, что она выведена на качественно новый уровень: уже, дескать, начинается от поступления в стационар и заканчивается при выписке! Но ведь этим можно обмануть только дилетанта, обывателя. Лечение и реабилитация — эти два процесса в принципе невозможно слить в один компот! Уж я сам не медик — и то ясно понимаю.

— Да и сам курс лечения... Ведь раньше у нас больного не выписывали до тех пор, пока не снимали аппарат, — подхватила Р. — По два, три и больше месяцев люди лежали. Их до конца не выпускали из-под наблюдения. А сейчас — с аппаратом, и домой!.. Дают только общие указания по восстановлению, как вести себя... На словах. А потом...

Она замолчала, словно опасаясь откровеннее развивать эту тему с малознакомым человеком. Я, почувствовав эту перемену, спросил по направлению ветра:

— Но ведь, с другой стороны, это как бы позволяет при прежнем количестве койкомест увеличить... как бы это сказать... пропускную способность, что ли. Плановые больные не так долго в очередях на операцию стоят.

— Ну, так-то оно так, — словно бы с неохотой протянула Р. — Но, с другой стороны, выпускать пациента так рано из-под наблюдения... Ну, ладно, если он в городе или в райцентре живёт, где есть поликлиника, хирург. А если в деревне? Там, бывает, фельдшерá даже не знают, как к аппарату подступиться. А в каких-то деревнях и фельдшерских пунктов даже нету, всё позакрывали…

Последнее было настолько больной темой, что я не поддержал слов Р. никакой ответной фразой, чтобы не развивать эту тему: что толку месить воду в ступе? Государство угробило ФАПы по всей российской глубинке, оставив миллионы своих граждан без медицинской помощи. Количество больниц по стране, с начала двухтысячных и за последующие пятнадцать лет сократилась на 35,7%, поликлиник — на 50,2%. Разве такой антигуманизм мог быть допустимым в стране во времена «тоталитарного прошлого», всё ещё привычно бичуемого спущенными «сверху» в начале 90-х демократическими «мантрами»? Через четыре месяца после этого нашего разговора с Р. министр здравоохранения В. Скворцова повергла в шок заявлением, что в сельских населённых пунктах, лишённых ФАПов, в дальнейшем планируется оказывать медицинскую помощь посредством «определённых телемедицинских технологий через Skype». От такого инновационно-фантастического заявления главы Минздрава, превосходящего по нелепости даже исторические обещания построить коммунизм к 1980 году, «здравоохренели» десятки тысяч пожилых и безнадёжно больных селян по всей стране. Доктор по компьютеру? А он у нас хотя бы есть, компьютер-то этот? Да не вопрос, будет! Прозвучало обещание для этого в два года провести во все сёла России оптоволокно, организовать круглосуточные диспетчерские службы и санавиацию. Привет вам с Марса, граждане! Или с Луны, без разницы… Такое ощущение, что этот проект создавался инопланетянами, никогда не спускавшимися на Землю. Следовало бы тех, в чьих воспалённых мозгах возникают видения типа «Даёшь оптоволокно в два года!», привезти, скажем, в деревни Фрунзе, Светлое Лебяжьевского района, или в любую другую из восьмидесяти трех тысяч ещё не успевших загнуться российских деревень. Пусть попробуют разъяснить больной бабушке, с трудом выходящей во дворик избы, чтобы принести дров для печки, что теперь её будет лечить «Skype». Один из вариантов того, что она спросит встречь: «Господь с тобой, сынок, это что за слово-то такое диковинное? Лекарство такое, что ли, новое придумали для нас, стариков?..» Если бы…

Мы, россияне, так привыкли потешаться по телевизору над заокеанскими трибунными буффонадами Джен Псаки, что, сталкиваясь со сходными симптомами у себя на родине, причём на государственном уровне, как бы заново удивляемся: неужели такое и в самом деле бывает? Следовало бы спросить у госпожи Скворцовой, в скольких российских деревнях есть хотя бы один компьютер, сколько бабушек и дедушек видели его вблизи и способны не спутать с телевизором, какова стоимость укладки милометра оптоволоконного кабеля. И где найти такого старика Хоттабыча, который бы — трах-тибедох-тибедох! — создал санитарный авиапарк в каждом субъекте Федерации, сотворил из воздуха количественно необходимый штат квалифицированных лётчиков, настелил бы в каждой деревне посадочные площадки для вертолётов, набросил бы на всю страну компьютерную сеть мониторинга соответствующего назначения и прочее-прочее… Не для того спросить, чтобы услышать ответ — кто нам его даст? А чтобы попытаться заставить госчиновников хоть раз вылезти из «широких больших лимузинов», «выйти на улицу да глянуть на село». Хотя о чём это я? Прямо как карась-идеалист, ей-богу…

…Наш Минздрав болен. Диагноз — оптимизация. Хотя… источник инвазии не здесь, он — в высших эшелонах…

Что ж, если Минздрав даст дожить, то непременно увидим, к чему окончательно приведут здоровье нашей нации дальнейшие оптимизационные закидоны властей. А пока мы с Р., уже в зимнем саду больницы, глядя на беспечных рыбок в аквариуме, продолжаем говорить:

— …К тому же реабилитационные мероприятия — ЛФК, физиолечение, массаж — всё это нужно непременно проводить в комплексе. О какой комплексности может идти речь в провинциальных больницах или там, где больниц вообще нет? Чем думали, когда реабилитационное отделение закрывали, я вообще не понимаю!.. Да и сами-то больные разные бывают. Не берегут себя. Вообще, всякое случается. Потом таких к нам и привозят по второму разу.

— Надеюсь, вы не намекаете на меня? — улыбнулся я. Это была вторая моя госпитализация.

— Да нет, что вы! Просто бывают случаи, а один был — так вообще!.. Выписали у нас одного алкоголика с аппаратом на ноге. Он уехал домой, и — год его не было!

— Год?! Не может быть! Где его черти носили?

— Пил! Весь год пил дома. С аппаратом на ноге так и ходил. А привезли его к нам снова только после того, как он по пьянке вторую ногу сломал!

— Ни-и черта себе!.. — протянул я, обалделый. — Там аппарат-то уже, наверное, прирос к нему. Диффундировал… Небось — фу! — и не перевязывался даже. И не мылся. Да-а... Всяких алкоголиков я повидал на своём веку, но чтоб до такого свинства дойти!..

— Такие у нас пациенты порой бывают...

— Да уж!.. Кто на бутылке помешан, а кто и на провинциальных скачках! — рассмеялся я и, чтобы закончить разговор на весёлой ноте, рассказал Р. об одном парне, с которым дважды сталкивался в очереди в здешней поликлинике. Тоже с аппаратом на ноге, как и я. Деревенский был парень, лет двадцати пяти, весёлый, простоватый немного. Очень лошадей любил. И ногу-то сломал, упав со своей лошади.

— Как ты так умудрился с лошади слететь? — поинтересовался я у него.

— Так это не я с неё, — заулыбался парень, — это мы оба с ней упали. Споткнулась на всём скаку. Ей-то ничего, поцарапало немного, а я — вот!.. — Он показал на аппарат. Мы втроём, ещё одна женщина из очереди присоединилась к нам, разговорились. Собственно, говорил большей частью он. А нам только охать оставалось. Ибо по его рассказам выходило, что летал он с этой лошади так же часто, как прыгун с трамплина в воду. Только он-то падал на землю. Вроде не похоже было, чтобы он вешал нам на уши лапшу — слишком был непосредственный, и рассказывал естественно.

— Это ладно ещё! — продолжал он. — А вот как у меня однажды нога в стремени застряла, и она меня за собой волокла — это было да!..

— И ты ещё жив до сих пор?

Парень от души засмеялся, весело скаля зубы.

— Как-то отделался. Но самый-то кайф был, когда я в аппарате с неё грохнулся. Вот это было больно.

— Ты что, с аппаратом на лошадь садился?

— Но. — Увидев моё лицо, парень снова заржал, не то над собой, не то над моим удивлением. Хотя я уже не удивлялся: приучил себя спокойно относиться к чужим тараканам в голове. А парню скучно было сидеть молча в очереди, и он снова принялся рассказывать.

— А как она меня встречала, когда меня домой из больницы привезли! — Он снова залился неподдельным смехом. — Я ещё в ворота только входил, она мой голос услышала из загородки. Ну, я думаю: сейчас первым делом зайду к ней в загородку. Ка-аво там!.. Она и ждать не стала. Ты-дыщь! – с разгону калитку в загородке вынесла, и ко мне!..

А в заключение парень выдал вообще убойное:

— Я вот ещё три метра с ней взять хочу.

— В смысле?..

— Ну, барьер перепрыгнуть. Два с половиной она у меня брала. Хочу вот три попробовать!

Я прикинул на глаз по стене, сколько это.

«Мало тебе, парень, сломанной ноги, — подумал беззлобно. — Ещё шею свернуть хочешь».

— Тебе, конечно виднее, — сказал вслух. — Но, мне кажется, три метра с седоком колхозный Боливар не возьмёт.

 

       *   *   * 

 

Здорово, когда в трудную минуту твои друзья о тебе не забывают! За всё время моей «временной прописки» в первой травматологии они навещали меня. Троюродный брательник Виталий, давний друг Светлана Тельминова, бывшая коллега по Красной школе Олеся Михайловна Степанова, бывшая ученица Ирина Баскакова. Собиралась навестить меня и Кристина! И приехала бы, если б не семейные обстоятельства. А сколько человек просто звонили по телефону!

Спасибо вам всем, друзья мои!

В последующие приезды в консультативную поликлинику РНЦ я вновь встречал там многих своих бывших сопалатников: Сергея Чистова, Павла Пискунова, Максима Кузнецова, землячка Серёгу Ступака…  

О многих людях, товарищах моих по больничным койкам, я здесь не сказал. Обо всех не скажешь. Но я оглядываюсь назад и без труда вспоминаю их, и вижу их лица. Дед Хилай, старик Чирва, Виктор Гавриловских, Александр Васильевич Катков, Миша Колмогоров из Кургана, Рамазан Кутаев из Мокроусова, Ваня Ермолаев из Желтиков, Олег Зарудный из Кургана, Женька Стволов из Макушино, дядя Саша Беспоместных из Арлагуля, Иван Крохалев из Лебяжья, Виктор Цветков из Кургана, дед Шепелев, ещё один Виктор с литой от природы борцовской мускулатурой, которого массажистки шутя спрашивали: «Вам какой массаж — лечебный или спортивный?»... И многие-многие другие. Кого-то помню уже только на лицо, годы ведь с тех пор прошли.

 

        *   *   *

 

Завершая свои воспоминания, на этих страницах я хочу сказать Великое спасибо всем врачам, медсёстрам и санитарным работникам тех медицинских учреждений, в которых мне довелось лечиться. Не раз от этих людей зависела моя жизнь и жизни моих близких.

Люди в белых халатах— это миссия спасения. Спасения человеческих жизней. Святая профессия, от бога.

Низкий поклон всем врачам, кто посвятил свою жизнь помощи другим людям!

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Маркшейдерия – часть горного производства, которая присуща только горной отрасли. В какой-то мере, это просто основа горного дела, с определенной точки зрения. Точку на земной поверхности, где начинается проходка ствола новой шахты, ставит маркшейдер. Блок, участок рудного тела, где надо начинать добычу руды на пройденной шахте, указывает маркшейдер. В каких пределах по площади и на глубину надо отработать карьер – это покажет маркшейдер. Как провести на заданной глубине и в нужное направление тоннель метро – это тоже работа маркшейдера, он же покажет, как и где поставить крепления тоннелей, чтобы сделать их безопасными. 

Опытнейший горняк, Почетный гражданин города Березовского и Свердловской области, бригадир шахты «Северная» Мартин Эвальд Иванович, как-то сказал: «В своей работе мне нужны только указания маркшейдера, остальное, в забойных делах, я сделаю сам, а без маркшейдера - никуда». 

Свою преддипломную производственную практику мне довелось проходить на Сарановском хромитовом руднике в Пермской области. Рудник имеет большие запасы руды, достаточную потребность в руде заводами, и поэтому постоянно выполняет систему горных работ, углубление стволов, проходку новых горизонтов, освоение новых участков и блоков с рудой.  

Приехав на рудник, я познакомился со старшим маркшейдером и с единственным участковым. Когда неожиданно, старший перешел в кабинет главного инженера, заменив его на время отпуска, а участковый уже опаздывал на курсы повышения квалификации и не дождавшись меня уехал, я оказался без куратора. Остались только два рабочих помощника, которые и начали знакомить меня с работающими шахтными забоями. И сразу от меня всем все надо. Проходческой бригаде Овсянникова нужно направление высечки камеры на новом горизонте. Бригадиру Буденному – место закладки нового восстающего, нормировщику – замеры выполненных работ за месяц для начисления зарплаты, а плановому отделу – объемы проходок для отчета перед трестом Уралруда, куда входил рудник, и который в свое время запросил студента-маркшейдера на практику, чтобы разрешить сложившуюся ситуацию на своем  руднике с маркшейдерами. 

Целый день в шахте: замерить сделанное, указать, как идти дальше, нанести на планы… К концу дня ложился спать, а ноги от лазания по восстающим с горизонта на горизонт сводит судорогой. В конце месяца для начальника надо сделать проект работ на  следующий месяц, согласовать и утвердить у главного инженера. Поначалу, кое в чем помогали рабочие-счетчики, через месяц уже почти все знал сам. Конечно, главный инженер подсказывал, но на шахте не было конструкторского бюро, и главный инженер, тогда при мне, будучи маркшейдером, проектировал насосную установку на камеру с оборудованием. Тогда, в пятидесятые годы, со специалистами было очень трудно, тем более, что экономика после войны активно развивалась, и если в тридцатые годы, тоже в период бурного роста, активно использовались иностранные специалисты, то в послевоенные годы все делали сами. 

Все ли получалось у студента на работе? В основном – да, но не все. На новом горизонте при проходке откаточного штрека уклон оказался выше, чем полагается по нормам. Вагоны с грузом катились сами, а порожняк в горку с трудом тянул электровоз. Хорошая проходческая бригада это сделает и без помощи маркшейдера, но маркшейдер все равно следит. А я не уследил, и получился в работе брак. Это будет чувствоваться целых пять лет, пока отрабатывается горизонт. Конечно, этот брак был замечен и руководством шахты, но упреков я не слышал в свой адрес, ругали проходчиков – что они «промазали». Но я понимал тут и свою вину. С практики, с рудника, меня не отпускали целых четыре месяца, хотя продолжительность ее была всего полтора. Неплохо заработал, что было очень кстати в те времена.  

А по окончании института главный инженер треста Уралруда приходил к руководству института с просьбой направить меня в их трест. Но мои документы… Эта моя практика и ходатайство треста Уралруда показали, что Свердловский горный институт готовит неплохих специалистов, могущих вести дело, даже еще не окончив института. После же окончания, по направлению, стал работать маркшейдером участка на Красногвардейском руднике, и здесь маркшейдерам работы было полно, в том числе и довольно сложной. На участке моей работы предстояла сбойка двух стволов – грузоподъемного и вентиляционного, на расстоянии друг от друга метров триста. Руководство с напряжением ожидали точности этой сбойки, тем более, что такой работы давно не было. Но сбойка получилась точностью до десяти сантиметров, чем я сразу заслужил доверие у понимающих такие дела горняков и руководства. Очень ответственное дело проверяло мои знания, а также и умение наших учителей учить в институте, да и школу института в целом. За все полученные в вузе знания я всегда был благодарен. Уверен, что и все выпускники нашей маркшейдерской кафедры, всегда оставались благодарными.  

Причем благодарны не только за полученные профессиональные знания, но и за постановку человеческих отношений между всеми нами, которые существуют на кафедре и в институте, в Свердловском горном. А институт, кафедра – это, прежде всего, люди. В свое время это зав. кафедрой Вилесов Георгий Иванович и педагог, и всесторонняя забота о нас, студентах. Это Игошин Анатолий Андреевич, учивший нас непосредственно маркшейдерскому делу, Ипполитов Николай Данилович, Ивченко Николай Александрович, Гаврилов Борис Константинович.  

Усилиями этих преподавателей ребята нашего выпуска успешно работали на самых разных горных  предприятиях на Урале, на Дальнем Востоке, в советских республиках, на добыче руд, угля и урана.

В последующей деятельности, когда мне уже приходилось комплектовать специалистами предприятия, которыми я руководил, то старался брать на них специалистов Свердловского горного института.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Профилакторий "Самородок". Построен в 1971 году.
Т Творчество

Предложение перейти на Березовский рудник мне сделал начальник отдела кадров комбината Уралзолото, приехавший специально в Полевской. Это было, конечно, неожиданно, тем более еще при жизни, мне Молчанов почему-то сказал:

- Ты никуда не думай уходить.

Но я подумал: Молчанова в живых нет, в Главмедь пришли малознакомые люди, и через несколько дней размышлений дал согласие. 

В Березовском я бывал еще в 1947 году на практике, и он мне запомнился на всю жизнь случаем в столовой.  Был тогда 1947 год, трудный послевоенный год – карточная система, хлеба четыреста грамм на день, и мы, будучи на практике, ходили в коммерческую столовую напротив дома культуры. Пришли шестеро человек – три фронтовика и три школьника. Заказали, как обычно в коммерческой столовой - по стакану чая и положенному к нему сто грамм хлеба. Сидим, жуем, а на соседнем столике бригада старателей, видать, обмывала какую-то свою удачу. Вскоре они собрались и ушли, официантка, уже знавшая нас по ежедневным приходам, собрала у них оставшиеся куски хлеба, сложила на тарелку и поставила нам на стол. Мы перестали жевать и замолчали. Затем ребята фронтовики, которых у нас в группе была половина, встали, поправили гимнастерки, в которых они ходили, и пошли к выходу. Мы тоже посмотрели на хлеб, на уходящих ребят-фронтовиков, и тоже пошли к выходу.  Официантка, конечно, не хотела нас обидеть, но так получилось. 

Тулаев Иван Федорович был неплохим руководителем, и к моему приходу, на руднике Березовского он  проработал восемь лет, придя с должности директора Пышминского медного рудника. При нем рудник неплохо работал, выполняя постоянные напряженные планы, как и на всех предприятиях, шло строительство жилья. Но на руднике чувствовалось некоторое отставание от уровня горных предприятий других отраслей, что было заметно на всех предприятиях золотодобывающей отрасли. 

В основном, месторождения золота, как правило небольшие, и поэтому в них не вкладывают больших средств на обустройство социальной, так и производственной сферы. Но Березовский рудник в этом является исключением. Он работает на огромном месторождении, но с требованием постоянной уточняющей геологоразведки и с большими затратами на это. После знакомства с существующей на руднике организацией производства, потребовалась организация большей системности, что и было сделано, в том числе с учетом рекомендаций модной в то время НОТ. Все совещания, проверки, были расписаны четко по дням и часам, к чему не сразу, но привыкли. 

Обращало на себя внимание неважное состояние бытовок, как на шахтах, так и во вспомогательных цехах. В течение года все было отремонтировано и обновлено, где силами ремстройцеха, где своими силами цехов. Из десяти шахт и основных цехов, столовые были только в трех, в остальных буфеты с бутербродами, но обязательно везде с пивом. На четырех из пяти шахт,шахтах, организовали доставку горячего питания. Пиво запретили, что пришлось делать через министерство, и на что продснаб возражал. Убрали пиво из столовых и буфетов, но ввели бесплатное питание забойной группы шахтеров, и это было исключительно высоко оценено народом. Хорошее питание подземных тружеников – это было всегда, даже в дореволюционные времена, в том числе и у старателей поверхностных работ. 

Следующим шагом стало увеличение подачи чистого воздуха в шахты. Мощности всех вентиляторов увеличили вдвое. В те годы электроэнергия была недорогой, в том числе и для того, чтобы как можно больше ручной труд заменялся механизмами. Оставшиеся на руднике паровозы были заменены на тепловозы, которые, конечно, были дорогими, но помогло министерство. Началась замена всего устаревшего оборудования на более современное и мощное. Пятитонные автомобили МАЗ заменены на десятитонные КрАЗы, шахтные электровозы сменили на более производительные, заменили вагоны, а через некоторое время все оборудование обогатительной фабрики на более мощное и отечественных заводов,  появились новые компрессоры для подачи сжатого воздуха в шахты. Замена систем отработки с мелкошпуровым бурением на бурение станками глубокого бурения позволили убрать позор для шахт – тачку, и вместе с ней тяжеленный труд ручной сортировки руды в забое. Во всех этих больших преобразованиях хорошо поддерживал директор Уралзолота Гусаров, но он внезапно умирает, и директором по инициативе обкома партии назначают Шабалина Петра Харитоновича, освобожденного за слабую работу первого секретаря Североуральска. В свое время он был также уволен за плохую работу в должности начальника шахты рудника Третьего интернационала в Тагиле. 

Но Березовский рудник продолжал свои преобразования под прямым руководством Московского главка Союззолото, начальником которого стал Березин, до этого бывший долгие годы директором самого крупного объединения в Магадане Северовостокзолото. Они давали тридцать тонн золота в год, в то время как Уралзолото в это время давал четыре тонны, из них Березовский рудник – полторы. Валентин Платонович Березин был исключительно толковым и знающим начальником главка. Золото в те  времена в стране ценилось, потому что нефтедолларов еще не было, и все зарубежные покупки делались на золото и валюту, полученные от продажи лесоматериалов за границу. Надо сказать, что в той ситуации пользоваться таким положением могли бы в большей мере, и Березовский рудник, пожалуй, пользовался этим больше других предприятий, во всяком случае, в системе Уралзолото. 

В начале семидесятых рудник, в том числе и для привлечения к себе внимания, поставил памятный знак началу добычи золота в России на Березовском руднике. Знак поставлен на месте первой шахты, в районе, где Ерофей Марков и нашел первое золото, «едучи из  Шарташа в Становую к родственникам». Нельзя сказать, что находка была полностью случайной. Марков  занимался этим специально, в том числе поисками и цветных камней для ювелиров Екатеринбурга. Проект знака сделали в конструкторском отделе рудника, столб изготовили из бракованной электрической опоры, которые делали на местном заводе БЗСК, а облицовочную плитку взяли тоже на этом заводе. Сам знак установили на бывшем терриконе пустой породы шахты. Наверху колонны, из пластигласа была сделана хрустальная друза, но вскоре ее украли, и на ее месте сложили камни из березовских пород. Удачными были сделаны надписи Ломоносовских слов: «Итак, не должно сомневаться в богатстве всяких минералов в Российских областях», - это он сказал, когда после долгих поисков было найдено и золото. Этот знак с самого начала вызывал любопытство у проезжающих по соседней дороге, особенно летом возле него всегда были люди. У основания колонны была зарыта капсула с посланием потомкам, и она не вскрыта до сих пор, а прошло уже около пятидесяти лет. Пусть лежит до ста, тем интересней будет прочитать, что написано и подивиться разуму или глупости людей того поколения. Проектным отделом, который спроектировал знак, руководил Иван Георгиевич Юшков. Строила и монтировала стелу бригада ремстройцеха, которым руководил Ганущенко Иван, и участвовали старатели рудника во главе с Денисенко Аркадием Сергеевичем. При открытии был большой митинг, организованный горкомом партии, во главе с Кузьминых Александром Андреевичем и Ереминой Тамарой Александровной. 

Наряду с вышеперечисленными мероприятиями, которые осуществлялись на руднике, в первой половине семидесятых годов там велись и большие разведочные работы по группе северных даек с бурением, в том числе нескольких скважин на глубину до километра. К 1975 году запасы этой  группы были утверждены, и они составляли около тридцати тонн. Появилось основание проектирования отработки этих запасов, при этом величина их позволяла сделать проект на крупную шахту. Над разведкой трудился коллектив из ста человек во главе с Рыжковым Иваном Михайловичем. Направление разведок устанавливал главный геолог рудника Казимирский Владимир Филиппович и инженер - геолог Катыбаева. Это были грамотные и опытные геологи. Новинкой этой разведки было применение проходки разведочных стволов на большую глубину, с условием осовоения этих стволов в будущем, уже для эксплуатации месторождения. Это ускоряло освоение результатов разведки как минимум на три года, но был и риск неподтверждения предполагаемых запасов и пустой траты средств. Эти разведочные стволы стоили порядка шести миллионов рублей, а это огромные средства по тем временам. Но не смотря на возражения некоторых опытных специалистов рудника, например, главного маркшейдера Щербина Николая Александровича, работы были выполнены с созданием специальной шахтостроительной структуры, и был составлен проект первоначального строительства Северной шахты – первой очереди, а затем и Центральной шахты – второй очереди, на производительность две тонны золота в год. 

Затраты на все это были настолько велики, что утверждение требовалось в самых высоких инстанциях – Госплане СССР. Первая очередь – Северная шахта – стоила пятнадцать миллионов, вторая – Центральная шахта – сорок миллионов. Проведение разведок, утверждение запасов, проектирование, - требовало больших знаний и опыта, и к тому времени на руднике это все было. В результате удачно сложившейся ситуации в то время, на руднике была построена шахта «Северная», ликвидированы все пять устаревших и уже опасных для работы малых шахт № 8, 6, 5, 1, 4. Но, к сожалению, для строительства второй очереди – Центральной шахты, существовавшая на руднике квалификация были утрачены. Подтверждением тому, что для всякого большого уровня дел нужен соответствующий уровень руководства. 

В городе примерно в это же время взялись строить завод УЗПС. Деньги были истрачены, но завод не получился. После этого, на базе этого «неполучившегося» завода решили построить металлургический завод, такой по стоимости два миллиарда долларов. И опять деньги истрачены, завод не получился потому, что строили неквалифицированные люди. У строителей этих заводов явно не было той квалификации, которой обладали строители Северной шахты – явно более сложного объекта. 

В это же время, имея хорошую производственную перспективу, рудник получал и осваивал достаточно большие средства на строительство социальных объектов. Каждый год он строил по одному-два дома для шахтеров. Тогда построили несколько помещений для поликлиник, профилакторий, вошедший в пятерку лучших профилакториев области. Построен новый Дом культуры, и надо сказать, очень и очень непросто было их построить. Были мобилизованы все пути знаний для поиска решений их строительства. Профилакторий, Дом культуры, библиотека, поликлиника, магазины – все это нестандартное строительство, требующее особенных решений, и коллектив рудника их находил. Вот один из примеров. В Обкоме Партии знали, что в Березовском на руднике работает хороший, здоровый во всех отношениях коллектив, и когда к ним приезжала какая-нибудь зарубежная делегация или ответственные работники ЦК из Москвы, они направляли их к нам на рудник, и они всегда оставались довольны этим  посещением. Однажды приехал и сам первый секретарь обкома Ельцин Борис Николаевич. 

В те годы, рудник успешно решал свои  проблемы и нам присоединили Невьянский прииск, у которого наоборот, дела шли неважно и многое решалось с трудом. Рудник, как мог, помогал прииску. Но надо сказать, это было большим нашим недостатком – помогали слабо и особенно в решении перспективных вопросов. А на этом, как стало ясно многие годы спустя, у Невьянского прииска без больших затрат можно было развернуть гидравлические работы, которые бы снизили себестоимость золота подземной дорогой добычи, укрепили бы перспективу на будущее, расширили бы территориально поле деятельности Березовского рудника, включив богатый, не до конца освоенный Невьянский район. Впоследствии на невьянской территории развила свою деятельность старательская артель «Нейва» с добычей одной тонны золота в год. Она до сих пор дает по семьсот килограммов и превосходит в своих показателях не только Невьянский прииск, но и Березовский рудник. Через три года подчинения руднику Невьянский прииск вернул себе самостоятельность, а артель «Нейва» на его базе и сейчас преуспевает. Вот так мы промахнулись тогда с Невьянским  прииском. 

Да и у себя с геологами подземных руд, наверное, упускали разведку россыпей, которая могла пойти как на север, так и на юг, в район Уфалея, который в последние годы просто потерялся из поля зрения  геологов… Наверное, это самая большая ошибка Березовского рудника, в том числе и моя лично. Особенно моя, поскольку я там в свое время работал, и даже организовывал ту ревизионную партию, которая дала путь развития артели «Нейва», а не Березовскому руднику. Конечно, это бы не выглядело трагедией для рудника, если бы была построена с большим будущим шахта  Центральная, которая сейчас стоит в неоконченном виде. Тогда, для проходки разведочных стволов, а затем и строительства шахт Северная и Центральная, пригласили на рудник Кушвинское управление, временно тогда свободное, но оно так и осталось у нас на руднике. Затем  мы объединили его со своим строительством: образовался сильный коллектив, способный осваивать все наше развивающееся строительство. Через некоторое время, наше шахтостроительное управление вошло в состав министерства Минцветметшахтострой, но вышло из нашего прямого подчинения. Сначала их начал отвлекать от нашего строительства город на объекты других предприятий, а затем и министерство стало нагружать объектами в других городах. Наши объекты же стройки затягивались со сроками ввода. Начались мои конфликты и с городом, и с министерским Шахтостроем - поддержки нашего главка и Уралзолота в этих конфликтах было недостаточно. Тут сказывалась близорукость тех, кто  мешал нам реконструировать рудник, и очень жаль, ведь конце концов, эти неправильные ориентиры и привели к  распаду СССР. Сейчас, все объекты, куда отвлекали БШСУ, развалились, а рудник хоть в половинном размере, но продолжает работать. А мог бы работать на полную мощность, если бы закончили реконструкцию, и давал прибыль, а не убытки, которые сейчас покрывает бюджет. 

Из удач в период семидесятых-восьмидесятых годов следует отметить строительство Дома культуры, профилактория и создание подсобного сельхозпредприятия. Дом культуры рудника размещался в бывшей церкви и требовал капитального ремонта. Мы решили построить  новый Дом культуры, хотя в это время в экономике в целом наблюдался спад, и такие объекты строились только с разрешения главы государства, в то время Брежнева. Попробовали действовать через депутата Архипова В.И., первого заместителя председателя Совета  министров. Получилось с обходом Брежнева, во время  его отпуска. Дом культуры помогали строить все предприятия города: БЗСК, БРМЗ, мебельный комбинат, ковровая фабрика, лесхоз, котельно-механический завод, энергозапчасть; помогала комсомольская организация города, все цехи рудника по графику выходили на подсобные работы. Мы чувствовали: если быстро не построим, потом деньги получить будет трудно, и построили за два года. Для сравнения: такие дома культуры завод РТИ строил восемь лет, Режевской никелевый  завод – пять лет, а Уралмаш целых двадцать лет. С трудом получили деньги на строительство грязелечебницы и плавательного бассейна к профилакторию, но тут хорошо помог директор Уралзолота  Ястребков А.А. и председатель обкома профсоюза Селянин Ф.Т. Как и Домом культуры, профилакторием пользовались все предприятия города. Сто мест просто мы  не могли сами загрузить.

В начале восьмидесятых очень нужным стало подсобное хозяйство. Государство как-то теряло контроль за выпуском денег, товаров было столько же, а денег становилось много, и поэтому все быстро раскупалось, в том числе такие продукты, как мясо, молоко, молочные изделия. На предприятиях начали создаваться подсобные хозяйства. Городское хозяйство руководство города решило создать и в Березовском. Правда, директор местного совхоза просил дать корма, а они вырастят и свиней, и сколько надо коров, все дело в кормах. По условиям городских властей эксплуатировать подсобное хозяйство должен был продснаб, а предприятия должны вносить корма, и в зависимости от их количества получать мясо. Рудник кроме этого, должен был построить помещения для четырех тысяч свиней. Когда мы решили свою задачу, нам объявили, что продснаб отказался от эксплуатации, и что это должен взять на себя рудник. Мы попробовали это сделать, но поняли – кормов ни у кого нет, и наверное не будет, и создали свое рудничное хозяйство на базе старой шахты № 6. Сделали на пятьсот свиней и сто коров. Сено для коров стали заготовлять на старых торфяниках Монетки. Зерно для свиней получали из совхозов Оренбургской области в обмен на столярные изделия для строительства в совхозах жилых домов. Все получалось неплохо, молоко шло в детсады и столовые, мясо шло по цехам. Конечно, себестоимость была выше совхозной, и рудник нес убытки, но терпимые. А на базе нашего хозяйства было проведено Всероссийское совещание с показом, как надо создавать подсобные хозяйства. Городские власти обиделись и даже не пришли на это совещание. Зато пришли представители почти всех областей. В то время и ЖКХ города было на плечах рудника, и нам трудно было взять на себя еще и подсобное хозяйство, за что впоследствии мы терпели неприятности от города. Просто во всем этом деле все мы не были специалистами и делали глупости. При проведении реформ в девяностые годы это хорошо отлаженное подсобное хозяйство исчезло, как исчез и пригородный совхоз «Шиловский», так нужный со своими свежими продуктами не только для Березовского, но и особенно для Екатеринбурга. 

Геологоразведочные работы на Березовском месторождении на постоянной основе велись со времен императора Павла I, с тысяча семьсот пятидесятых годов. Особенно значительными они были в шестидесятые-семидесятые годы прошлого столетия. В достоверных разведках, пригодных для последующей отработки, количество золота достигало тридцати тонн, но кроме них были прогнозные запасы порядка ста тонн. Если бы эти прогнозные запасы были где-то в лесу, на свободных землях, то они просто бы ждали своего часа, уточнений и доразведки, но они, к сожалению, находятся в основном на территориях, где ведется строительство. При этом на разведки уже не обращают внимания и застраивают, что является также большим недостатком работы рудника, как прошлых, так и нынешних лет. А золото всегда было и остается нужным для людей и для государства. 

Еще одним серьезным объектом строительства на руднике Березовского стало строительство городской тепловой магистрали от Свердловской ТЭЦ. Свердловская ТЭЦ была введена в эксплуатацию в конце семидесятых. Жилье для своих рабочих они хотели построить в Березовском, и для этого попросили у рудника площадку в нашем проекте застройки, а также попросили у нас для начала места в детских садах, в пионерском лагере, в профилактории. За все это, они пообещали тепло для всего города и участие в строительстве теплотрассы в миллион рублей. Еще один миллион взялся выделить завод УЗПС и один миллион рудник. Все это было выполнено, но ТЭЦ сумела набрать рабочих в Екатеринбурге без строительства в Березовском. Все это оказалось очень полезным для всех. Рудник при этом закрыл свою котельную, сократив сорок человек сотрудников, в счет чего министерство и выделило тогда тот самый миллион рублей. Эта трасса, выполненная с резервом пропуска тепла, до сих пор  позволяет городу строить новое жилье и дома уже на продажу Екатеринбургу. С одной стороны, хорошо, с другой плохо - дома  строятся, а очистные сооружения и подача чистой воды не ведется, и санитария города загоняется в тупик. 

В семидесятые-восьмидесятые годы на руднике были значимые события, которые принесли серьезную пользу и внимание к нему. Например, постройка шахты «Северная», или приезд Ельцина и строительство в связи с этим сразу пяти домов, или внедрение самоходной импортной техники одновременно с самыми передовыми рудниками других отраслей. Но были, может быть, и не столь значимые дела, которые делали рудник центром внимания и тем самым приносили какие-то дивиденды.  

Так получилось, что к концу семидесятых денег у народа стало много, а товаров в магазинах для их реализации мало. Все ведомства стали обязывать свои предприятия выпускать товары народного потребления. Военные заводы стали  выпускать пылесосы, металлургические – кастрюли и т.д. А рудник наладил производство чернильных приборов, пепельниц, всяких подставок и просто сувениров из рудничных цветных камней. Тогда начальником первого цеха был Лобанов Анатолий, потом, уже расширенного производства - Зырянов Григорий Иванович, следом Родин Ефим Павлович. Хорошо покупались в Свердловских магазинах сувениры, а однажды мы их возили на министерскую выставку, и там министр Ломако П.Ф. хвастался ими перед секретарем ЦК Долгих В.И. Наши сувениры действительно были красивы и обращали на себя внимание. И министр, и первый секретарь обкома нередко заказывали нам презенты для вручения подарков, при поездках за границу или своим высоким гостям. Многие высокие ведомства заказывали нам подарки для Брежнева, когда у него был юбилей. А министр подарил госпоже Индире Ганди в Индии сувенир, где березка и пальма склоняются друг к другу - тогда как раз укреплялись наши связи с этой страной и мы строили там целые заводы. Все это позволяло нам нередко обращаться к министрам по тем или иным вопросам своего производства или социальных нужд. Был такой простой пример. На рудник приехал зам. директора Северского трубного завода и попросил сделать сувенир в подарок какому-то их высокому начальнику. Мы сделали – и им очень понравилось, а мы попросили у них очень дефицитных оцинкованных труб для водовода в агрессивную среду Шиловского болота, и они нам продали такие трубы, помимо своих жестких планов  распределения. 

За годы работы на Березовском руднике мне приходилось не раз бывать в интересных командировках, бывали и у нас различные делегации. В 1970 году, в составе делегации я посетил Японию, был там на ЭКСПО. Со мной ездил Гадзалов Эрик  Николаевич, тогда секретарь парткома Красноуральского медеплавильного комбината, на котором и я когда-то работал. До Владивостока летели на самолете, а затем до Осаки плыли на пароходе по Тихому океану. Всего на этом пароходе из СССР было двести человек, в основном это представители академий наук республик страны, а также руководители предприятий и секретари крупных парторганизаций. На море, конечно, всех укачало, и я дал себе слово больше по морям не плавать.  В Японии жили на своем корабле, перемещаясь из города в город, так, кроме Осаки побывали в Токио и Кобе. Конечно, Япония – своеобразная страна, хранящая свою культуру, и это нас удивляло. Из интересного на выставке видели образец лунного камня в Американском павильоне, к тому времени они уже побывали на Луне. 

В нашем павильоне был спутник, на него тоже было много желающих посмотреть. В общем, было более ста павильонов разных стран и фирм. В магазинах Японии уже тогда рассчитывались по карточкам, но там еще на прилавке стоял телевизор, который показывал покупателя в фас и профиль в момент снятия денег с твоего счета в банке, а если на счете денег уже не было, на телевизоре появлялась фига из трех пальцев. Удивили нас, конечно, общие бани для мужчин и женщин, куда ходили японцы как в клуб. Туда сходил и наш охранник, потом поделился своими впечатлениями. А на окраинах городов попадались и общие туалеты. Самым интересным было посещение автомобильного завода «Хонда». Людей на конвейере совсем не было, все делали автоматы. Были на приеме у директора завода, на почти часовой беседе с нашими вопросами. На заводе выпускали триста тысяч автомобилей в год, и работало там пять тысяч человек. Каждые три года модели машин обновлялись не менее пятидесяти процентов от всех деталей. Половина сотрудников покупали акции своего завода. Зарплата директора равнялась средней по заводу и плюс то, что он имел от акций по итогам года, а это было выше в несколько раз прямой зарплаты. Мы заметили тогда, что и на других предприятиях, где мы были, работники являлись акционерами своего предприятия. Тогда в Японии был экономический бум. На покупки мы, командировочные, имели денег, на месяц пребывания – примерно треть зарплаты дома, и я купил в подарок сыну пятнистую куртку, жене сапоги и безрукавку, себе ботинки. Обратно плыли абсолютно по тихому морю, без качки. До сих пор сохранился зонтик, купленный в Японии, все, что купил, оказалось исключительно качественным и служило не менее десяти лет. Всего, из Свердловской области ,на той выставке побывало пять человек. Больше за всю свою жизнь за границей я нигде не бывал. 

Интересной была поездка в Москву в составе делегации ветеранов-металлургов Свердловской области. Были приглашены ветераны со всех предприятий страны – сто человек. Разместились в профилактории завода «Серп и молот», в Ленинских горках. За неделю пребывания посетили все самые интересные музеи, встретились с Председателем Совета министров, были в Доме Советской Армии, на концерте с самыми выдающимися артистами театра и кино того времени. По вниманию ко всем нам ничего подобного в моей жизни не было – это прежде всего спасибо Федору Селянину, председателю профсоюза металлургов Свердловской области. Он организовывал нам поездку. Много было деловых командировок, каждая по своему интересная. 

СУБР, или Североуральские бокситовые рудники – это горное предприятие номер один в Свердловской области и номер два после Норильска в цветной металлургии страны. Обком партии, по неясной для меня цели, организовал комиссию для проверки работы СУБРа. В комиссию были включены самые опытные специалисты разных профессий с больших горных предприятий области. Например, из строителей был зам. директора по строительству объединения Уралруда, главный механик ВЖР из Тагила, были специалисты из Дегтярки, Кировграда. Я был председателем этой комиссии, наша задача была оценить работу СУБРа в тот период, и положительные достижения  и недостатки. Директором СУБРа тогда был Елисеев  И.В., и у него, по-моему, было не все гладко в отношениях с первым секретарем Североуральска, тогда Шабалиным П.Х. Результаты своей проверки мы доложили на расширенном совещании ИТР СУБРа. Наше заключение не было отрицательным, но через некоторое время Елисеев – Герой Социалистического Труда и очень неплохой работник, которого я знал еще по Красноуральску, перешел работать в институт ЦНИИПП г.Березовского, а первый секретарь Шабалин переизбран и направлен работать в Уралзолото. 

По итоговым совещаниям Главзолото удалось познакомиться с Магаданом, Хабаровском, Иркутском, Красноярском, Новосибирском. Конечно, наибольшее впечатление произвел Магадан. Кога мы прилетели туда, на термометре был ноль градусов и ветер со стороны моря. Ветер повернул с материка из Сибири и температура стала минус сорок. И все это произошло в течение трех дней. В ресторане, где мы питались, ничего кроме кальмаров не было. Суп из кальмаров, салат из кальмаров, второе из кальмаров… а все дело в том, что пароход с продуктами с осени не дошел – замерз во льдах. В таком же положении оказались многие прииски Магадана. Вот так жилось труженикам того знаменитого золотодобывающего края. 

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Я буду сразу называть её «фазендой». Почему — об этом чуть позже. Сначала о том, что это такое.

Это была одноэтажная бревенчатая больница по улице Трудовой. Когда-то, в 60-х—70-х, в этом здании был ведомственный детский садик от «Сельхозтехники». В доме, который стоит теперь на этом месте, до сих пор находят в огородной земле остатки детских игрушек. А когда по улице Матросова построили новый детский сад, этот вскоре ликвидировали, а здание взяла в аренду районная больница. Вначале там размещалось наркологическое отделение. Алкоголиков лечили и именовали эту богадельню более расхожей в народе аббревиатурой — ЛТП. А в сентябре 1986 года в этом здании открыли неврологическое отделение. Последние годы его существования, на рубеже 80-х — 90-х, я со своими головными болями лежал там месяцами, став одним из самых постоянных пациентов.

А почему «фазенда»? В то время на наше советское ЦТ проникли одни из первых разведчиков западной кинокультуры — южноамериканские мыльные оперы. И первой засланной из Бразилии «казачкой» стала культовая «Рабыня Изаура», появившаяся на экране в 1988-89 годах. Каждый вечер, забыв обо всём, пациенты отделения приникали к экрану больничного телевизора и, затаив дыхание, следили за злоключениями рабыни-квартеронки Изауры, благородного дона Алваро, красавца-злодея Леонсио и доброй кухарки Жануарии.

Под впечатлением сериала сами больные и прозвали в шутку неврологическое отделение «фазендой», ведь место действия фильма разворачивалось в основном на фазенде рабовладельца Леонсио Алмейда. Когда больного выписывали и давали ему на руки выписку, это, значит, по терминологии фильма, «вольную давали». И Изаура у нас своя была, и другие герои... Но о них позже.

С годами, конечно, название «фазенда» вышло из употребления и под-забылось, да и «Изауру» на телеэкране сменили бесконечно плачущие «Богатые...» с Марианной и Луисом-Альберто в авангарде. Только те, кто придумал это название для отделения, по-прежнему его помнили. Зато более прочное наследие от «Рабыни Изауры» навсегда осталось в закрепившемся по всей России шутливом названии дачного участка — фазенда.

К старенькому бревенчатому зданию был вплотную пристроен дощатый сарай, забитый старыми койками и прочей рухлядью. Маленький дворик «фазенды» был проходным — на Трудовую улицу из него можно было попасть через ветхие деревянные воротца, а на соседнюю Спортивную улицу вели длинные деревянные трапы — без них широкую придорожную канаву, вечно полную воды, невозможно пересечь.

Посторонний человек, впервые попавший на «фазенду», был бы крайне удивлён домашностью обстановки, царившей там. С первого взгляда даже не создавалось впечатления, что это больница, скорее она напоминала уютное общежитие. Я до сих пор, как и у «избушки на курьих ножках», помню всю внутреннюю планировку и обстановку помещения. Низенькое, в две ступеньки, крылечко под навесом. Маленькие сенцы, слева — вход в процедурный кабинет. За второй дверью — общая комната, откуда вели двери в ординаторскую и палаты для больных. Простенько, по-старомодному обставленная, комната служила одновременно и кухней, и обеденным залом, и «телезалом», и местом для вечерних посиделок. Дощатый пол, крашенные жёлтой краской стены, потолок тоже по старинке подшит половой плашкой. Даже электропроводка местами шла по вбитым в стены изоляторам – такое сейчас такое только в кино можно увидеть. У входа — умывальник и деревянная вешалка для одежды. У правой стены — кухонный стол и старинный, из цельного дерева, комод с посудой, врезанная в одну из стен круглая печка, обшитая железом. Посредине коридора стояли обеденные столы, обитые серой клеёнкой. У окна на тумбочке — громоздкий цветной телевизор. И всё это выглядело очень уютно.

Была ординаторская и три палаты для больных. Всего — двадцать койкомест. Самая большая палата была на одиннадцать мест, и именно туда я практически каждый раз и попадал. На удивление, всегда на одну и ту же дальнюю койку у окна — самое «козырное» место. Старые клёны в палисаднике укрывали собою окна фасада, под окнами боковой стены тоже росли молодые тополя, поэтому даже в летний зной мы в палатах не страдали от жары. Можно было при желании и ставни закрыть снаружи.

Я должен сказать здесь, что «фазенда» была мне очень близка. Без преувеличений — я её просто любил. Это, может быть, кому-то трудно будет понять, особенно если видеть в ней только больницу. Но я смотрю на неё через другую призму - очень много добрых воспоминаний оставил мне этот старенький деревянный домик. Таких, которые остаются в памяти, в том числе личных. И сейчас, много лет спустя, вспоминая её, я до сих пор вижу всё так чётко — любую деталь — словно только час назад оттуда пришёл.  

 Самое главное, конечно — это люди, с которыми меня там судьба сводила. Большей частью из деревень — колхозов и совхозов нашего района. Надорвавшие спины трактористы и комбайнёры, на всю жизнь простудившие себе поясницы шофера, заработавшие остеохондроз и гипертонию скотницы, доярки и кладовщицы. Словом, обыкновенные, простые работяги, чья жизнь — это труд, а не бесконечные развлечения. Люди, которые, собственно, при любом государственном строе держат всю страну на своём горбу. Люди, которые кормят всех: политиков, пролетариев, интеллигентов, люмпенов и прочих. Сами же к пенсии наживают себе лишь направление в больницу да прострел в поясницу. Ну, разве что ещё в качестве бесплатного бонуса заслуживают сегодня, в викистатьях Интернета, уничижительную характеристику «представителей наименее ресурсных социальных групп».

Кого-то из моих «фазендовских» друзей и знакомых сегодня уже и в живых нет, остальные успели состариться, всё-таки четверть века минуло. И нечаянных встреч с ними, и случайно долетающих до меня известий о них становится всё меньше. Вообще, самих людей такого склада — из той эпохи — становится меньше. Иные времена, иные поколения...

 

         *   *   * 

 

Никак не менее пятидесяти процентов контингента пациентов «фазенды» составляли его постоянное ядро. То есть, больные были большей частью одни и те же, то и дело туда вновь попадавшие. Почему? Потому что такие болезни не лечатся, только заглушаются на время. Вон, Саша Тютрин, к примеру, с острой формой остеохондроза. При мне мужика на ноги поставили, спину ему выпрямили. Выписали, уехал домой, в деревню. На вторые сутки... обратно привозят, опять кривого! Ну, ё моё! Неловко повернулся и — готово! — снова «ломик сглотил», бедный мужик.

Так что не было ни разу, чтобы, попав на очередную госпитализацию, я не встретил на «фазенде» ни одного из здешних «прописанных». По несколько человек сразу, зайдёшь в палату — ба, знакомые всё лица! Ну, правда, почти как к себе домой пришёл!

Впервые на «фазенду» я попал в 1988-м... Самая весна была! Майский ветерок бережно обдувал молодые, нежные ещё листочки клёнов и тополей, солнышко резвилось на чистом от облаков небе, с улицы Трудовой доносило из чьёго-то окна новые песни популярной тогда группы «Сталкер». Каникулы в школе скоро, живи да радуйся! А я в больницу загремел! Да ещё в какую-то незнакомую.

Но прошло, наверное, всего дня четыре. И я «фазенду» уже полюбил.  

Медперсонал неврологического отделения был невелик — лечащий врач и пять медсестёр.

Лечащий врач — невропатолог Олимпиада Фёдоровна Новикова. Года четыре она меня лечила, в общей сложности. Потом, к сожалению, уехала из поселка. Последний раз я видел Олимпиаду Фёдоровну в ноябре 1993 года, в областной неврологии. Я там лежал, а она по своим делам зашла. Хорошая была встреча! А вскоре после этого узнал о её безвременной кончине.

Поскольку попадал я на «фазенду» каждый год, да не по разу, Олимпиада Фёдоровна, приходя на обход и заходя в палату, добродушно, почти по-матерински, обращалась ко мне, иногда в третьем лице:

— Ну, как он тут, наш Евгений, этот наш жук?

Точно, жук! Лежу целыми днями, скоро уже одно место плоским станет. Ну, а что поделаешь, если башка постоянно болит?

Когда Олимпиада Фёдоровна уехала, то взвалить на себя неврологическое отделение пришлось одному из наших терапевтов — Ботагоз Кабиевне Бекишевой. На два фронта она работала: и в поликлинике, и с нами, невротиками...

Людмила Петровна Тарасова. Приветливая и располагающая к себе женщина. Старшая сестра по должности, по возрасту среди других сестёр она была, кажется, самой молодой. И она — единственная из медперсонала «фазенды», которую сейчас иногда встречаю. Ныне она уже на пенсии. А тогда я, мальчишка ещё, и думать не мог, что годы спустя буду учить в школе её внука.

Медсестра Нина Петровна Положкова. Каким добрым и замечательным человеком она была! К таким привязываешься сразу. Нина Петровна относилась к той категории медработников, которые заслуживают всеобщую симпатию среди пациентов. Они не отталкивают от себя неприветливостью или вредностью характера, их нельзя упрекнуть в равнодушии или пренебрежении к больным. Они притягивают к себе искренней — не по обязанности — отзывчивостью, добротой и даже лаской. Последнего не преувеличиваю: чаще всего это доставалось именно мне, потому наверное, что женщинами такого возраста, как Нина Петровна, я, в свои неполные семнадцать лет воспринимался как «сынок». Да и в последующие годы среди контингента больных «фазенды» я, да ещё Коля Бородин неизменно оставались самыми молодыми.

Клавдия Иосифовна Михайлова и Зоя Михайловна Григорьева. Их больные тоже любили. Обе они были уже предпенсионного возраста. И обе, как ни странно, жили в далеко от поселка, в селе Ёлошном, а работали медсёстрами здесь! Это по тридцать пять километров туда и обратно каждые двое суток наматывать!..

«Ничего, нормально!..» — с улыбкой пожимала плечами Клавдия Иосифовна в ответ на моё удивление.

Мне нравились обе медсестры. Зоя Михайловна была, правда, немного построже, но не сильно, в меру. В очередной раз оказываясь на «фазенде», я всякий раз очень рад был их снова видеть.

Клавдию Иосифовну я, спустя многие годы, неожиданно встретил в нашей поликлинике. Я уж и не чаял видеть её в живых, столько-то лет спустя! Она высохла, стала меньше ростом. Но старухой назвать её не поворачивается язык: подвижная, живая, и лицо не такое уж и старческое. Я сразу её узнал. Думал, она меня не признает: столько лет позади, да и я сильно изменился. Но нет, узнала! Я очень рад, что она ещё жива и, хотя бы относительно, здорова. А вот Зоя Михайловна, сказала мне Клавдия Иосифовна, ушла из жизни.

Кузнецова Вера Тимофеевна - в посёлке помнят многие. В те годы она сама уже сильно болела, и поэтому я нечасто видел её на работе. Сейчас, к сожалению, её тоже уже нет.

Санитарка, она же и сестра-хозяйка на маленькой «фазенде» работала всего одна. Звали её Любовь Михайловна, чаще просто Люба. Лет пятьдесят ей было. Мы с ней даже, можно сказать, подружились, потому что как-то сразу прониклись взаимной симпатией.

— Ну, здравствуй, Женя! — всякий раз приветствовала она меня. — Опять к нам? Когда же ты выздоровеешь-то у нас, парнишка? Ну, проходи давай. Вовремя ты, как раз скоро обед привезут. Вон и кровать твоя любимая свободная, словно ждёт тебя!

Медперсонал тоже встречал меня всякий раз столь же приветливо.

 

         *   *   *

 

С хорошими же мужиками я попал в палату во время первого своего появления здесь! Влился в компанию сразу. Вообще, как-то так повелось, что с людьми старшего поколения я всегда в лёгкую находил общий язык.

Обо всех, конечно, не напишешь. На крайней койке, у самой двери, лежал пожилой мужчина, чем-то отдалённо напомнивший мне актёра Олега Анофриева. Филонов была его фамилия. Он только начал отходить после тяжёлого инсульта. С трудом вставал. Но вскоре стал даже выходить на улицу. Он медленно, как мог, восстанавливал нарушенную речь. В руках его я часто видел зелёную ученическую тетрадку, в которую он заглядывал и что-то шептал про себя.

— Это мне врач написала, — объяснил он как-то мне. — Олим... па... Олим... не могу сказать! Имя не могу сказать. Слова, чтобы я тре... трен... говорил... учился. Пробую. Н-не все слова могу сказать. Вот, имя не могу. Ол... лим... — И он снова начинал пробовать.

Вскоре Филонова выписали с заметным улучшением. А в день моей выписки... привезли снова, почти в беспамятстве. Случился второй инсульт, ещё хуже.

Саша Зубов из села Суерка, лежал с острым остеохондрозом. Капитально мужика скрючило: он и ходить-то почти не мог, еле поворачивался в постели с боку на бок. Вставал с кровати по сантиметру, закусив губу и порой глухо вскрикивая от боли: «Ох, грёбаная ты тётя Мотя!..»

Дед Илющенко. Грузный краснолицый старикан лет шестидесяти. Глухой был, ходил с наушником в ухе. Носил синий пиджак, шляпу и курил сигареты с мундштуком. Трость в руке довершала эту его сельскую экстравагантность. Ложась отдыхать, он снимал своё искусственное ухо, брал в руки газету и — живу сам в себе!.. Особенно я завидовал деду Илющенко ночью, когда мужики начинали храпеть. Ему-то что иерихонские трубы, что выстрел из «Авроры» — всё было бы до фонаря! Но, когда он надевал наушник и снова оказывался в мире звуков, то балагур был не хуже любого. И интересно было его послушать. «...Ядрить её мать!» — приговаривал он после каждой третьей сказанной им фразы. Два разных человека — весельчак Саша Зубов и степенный дед Илющенко — а собеседниками оказались идеальными. Как в теннис играли… Один всё тётю Мотю поминал, а другой — её ядрёну матушку. Слушать обоих — это было не оторваться.

Виктор Чагочкин из Балакуля. Замечательный мужик! Никогда его не забуду! Один из моих лучших «фазендовских» друзей, одновременно с которым я попадал туда не единожды и с которым неоднократно виделся все последующие годы. Вообще-то, по-настоящему его звали Виталий, но он — видно, по жизни у него так сложилось, — не менее охотно откликался на имя Виктор. Для меня же, семнадцатилетнего пацана, он тогда и вовсе был дядя Витя.

Сколько лет я его знаю — этот человек никогда не унывал! Несмотря на болезнь, которая к оптимизму вовсе не располагала. Что-то в нём, наверное, на всю жизнь осталось от мальчишки.  И навсегда мне врезалась в память его широкая, многозубая улыбка на прямом, иссечённом редкими морщинами, по-крестьянски красивом лице.

Его закадычным больничным приятелем был Носов - его я знал только по фамилии. Уже старик, возрастом за семьдесят, он, однако, в тот год был ещё довольно бодрым, а потом резко сдал. Как и многие старики, которых старость избавила хотя бы от лысины, Носов зачёсывал назад длинный, с проседью, чуб, который, когда он наклонялся, всегда норовил свалиться ему на лоб.

Эти двое постоянно подшучивали друг над другом. Дня без этого не проходило. Носов, иезуитски посмеиваясь, то и дело подкладывал в постель Чагочкину то пустую бутылку или стакан, чтобы тот потом смаху на них уселся. Виктор не оставался в долгу: частенько в постели Носова оказывалась мухобойка, или у него вдруг пропадали тапочки, и он, матерясь по адресу Чагочкина, плёлся их искать. В конце концов, каждый из них, возвращаясь после отлучки в палату, уже привычно проводил манипуляции, напоминавшие некую игру «найди подлянку» — прежде чем лечь на кровать, тщательно прощупывал постель, косясь на своего приятеля и радостно показывая ему зубы, если поиски увенчивались успехом.

Сюжет одной шутки имел место в четыре часа утра. Чагочкин поднялся до ветру. Инфраструктурное сооружение с буквами «Мэ и Жо» у нас было на улице. По пути подойдя к спящему Носову и воровато оглянувшись («мимо носовской кровати я без шуток не хожу»), Виктор начал его трясти.

— Носов! А, Носов!

— Чего тебе?! — схватившись с подушки, вытаращил тот дикие со сна глаза из-под спутанного чуба.

— Пошли в сортир!

В романе Г. Горпожакса «Джин Грин...» говорится о подобной ночной армейской игре «сходи к «джону», распространённой среди солдат американских ВС («джон» на жаргоне — туалет). Носов об этой игре явно не читал, потому как рявкнул бешеное, налитое яростью разбуженного на самом интересном месте человека:

— Иди ты …!!!

Дядя Витя, торжествующе похохатывая, вышел на улицу. Вернувшись через минуту и проходя мимо носовской кровати, снова не удержался:

— Носов! А, Носов! Может, сходишь всё-таки?

Не помню, что Носов ответил. И потом, когда Чагочкин уже снова беззаботно посапывал, окутавшись крепким предутренним сном, Носов ещё с четверть часа кряхтел, ворочаясь с боку на бок, и с его кровати доносилось приглушённое: «... твою мать!..», и ещё что-то...

Под стать Носову был дед Иван Падерин, с которым я лежал три года спустя. Маленький, щуплый, желтолицый, и, хотя ему было только пятьдесят семь, выглядел лет на десять старше. Ну, комик был! Как выдаст что-нибудь — вся палата со смеху загибается. Чагочкин, в очередной раз лежавший тогда, сразу почувствовал родственную душу. Донимавший четырьмя годами раньше Носова, он теперь переключился на деда Ивана.

— Эх, Носова бы на тебя напустить сейчас!.. — мечтательно сообщал он деду Ивану. — Дал бы он тебе шороху.

Дед Иван и вправду был неуёмный приколист. Хорошо таким людям, как он: они не успевают задумываться о плохом и вешать нос. Им не до этого, им некогда! — они постоянно ищут глазами, что бы такого, сделать плохого! Слово «плохого» в хорошем смысле.

Володя Симаков, наш «фазендовский» дон Леонсио, в тот год отрастил солидную бороду, и вкупе с несколько старомодной причёской стал немного похож на русского крестьянина с первых отечественных дагерротипов XIX века. Плешивый дед Иван, лишённый и того, и другого, вспомнив, видимо, советскую экранизацию пушкинской «Капитанской дочки», нашёл, что Володя напоминает Емельяна Пугачёва из этого фильма.  

— Эх, грёбаный ты Емеля!.. — поддразнивал он Володю, пародируя сокрушённые мысли Гринёва из романа. — Так и не рассчитался ты с барином за заячий тулупчик! И срубили тебе буйную головушку! Две свечки в руки — и трындец!..

Он знал очень много забытых ныне перлов советского политического фольклора брежневской эпохи. Есть люди, которые умеют рассказывать — всё у них выходит смешно. Дед Иван был из их числа. Сидя на кровати, он вдруг, от нечего делать, начинал с хитроватой улыбкой декламировать:

 

Суслов, Брежнев и Подгорный

Нажрались втроём отборной...

А наутро с пьяной рожи

Водку сделали дороже!

Водка стала до пяти,

А в кармане — хрен найти!..

Если водка будет пять,

Всё равно мы будем брать!

Если водка будет восемь,

Всё равно мы пить не бросим!

Передайте Ильичу:

Нам и десять по плечу!

Если ж будет двадцать пять,

Будем Зимний брать опять!..

 

И многое другое. Шпарил без перерыва. Заканчивал чем-нибудь вроде:

 

...Мясо Кубе продадим,

Есть селёдку будем.

Хрен Вьетнаму отдадим,

И про баб забудем!

 

Или же насмотрится по телеку советских мультиков и начинает их на идиоматическую лексику перекладывать. Да как!.. Дал же лукавый человеку дар! А нам много ли надо? Хохотали так, что хоть на время, слава богу, забывали о своих недугах. Смех, как и сон — воистину, лучшие из лекарств.

Дед Иван очень любил крепчайший чёрный чай. Пил его как минимум трижды в день. И меня угощал как соседа по кровати. Он вообще ко мне был как-то особенно дружески настроен.

— Ты что, дед Иван, как ты это пьёшь! — удивился я в первый раз, приняв предложенный мне стакан и безуспешно пытаясь разглядеть лампочку сквозь его содержимое. — Это ж чифир!

— Какой это чифир! — махнул рукой старик, с удовольствием прихлёбывая горячий напиток из своего стакана. Продолжал со знанием дела: — Настоящий чифир — это когда вот такой стакан воды и пачка чая. И не запаривают его, а варят! Потом отжимают. Но такого чифира больше двух глотков не сделаешь. Я в тюрьме как-то раз сдуру пять глотков подряд сделал — потом всю ночь на стены лез! Глаза были вот такие!.. Вот это тебе настоящий чифир! А то, что мы пьём — так, почти вода.

Шура Захаров и Юра Бредихин — это был ещё один дуэт юмористов. Случайно ли то, что оба лежали на тех же кроватях, где за год до них почивали Носов и Чагочкин? Случайно, конечно. Но что-то такое те двое оставили на своих местах, наверное, неизвестный ещё науке вирус прикола. У Шуры с Юрой иммунитета против него не оказалось. Даже шутки друг над другом сходились, например, с подкладыванием в постель мухобойки.

У Юры здорово болела спина, и когда Олимпиада Фёдоровна на обходе стала прощупывать ему позвоночник, тот невольно вскрикнул от боли: «Ой-ой!»

— Что, больно, что ли? — подчёркнуто недоверчиво спросила Олимпиада Фёдоровна. — Да ладно!.. Тебя как зовут-то?

— Юра... — Из-за подушки, в которую Юрий уткнулся, это прозвучало еле-еле и как-то жалобно.

— Всё нормально, Юра, ничего не больно! — Олимпиада Фёдоровна продолжала осмотр. Она не видела, как Шура Захаров на своей койке беззвучно трясётся от подавленного смеха.

После ухода врача Шуру прорвало.

— Чо ты ржёшь?.. — спросил Юрий, добавив ещё одно слово в конце.

— «Тебя как зовут?» — артистично воспроизвёл Шура его диалог с врачом. И — голосом умирающего: — «Ю-уура...»

— Пошёл ты!.. — отмахнулся Юрий под общий смех.

— «Ой-ой-ой, мама!» — продолжал своё Шура.

— Ну, погоди, я тебе отомщу! — пообещал Юра.

Нет, никаких обид тут не было. Шутки, напротив, подбадривали всех, в том числе и тех, над кем шутили. Ведь даже от самой маленькой улыбки, как скажет позже клоун Юрий Никулин, в нашем организме дохнет ещё один микроб.

Действительно, взрослые люди здесь порою ребячились — ну, совсем как озорные дети. Одно время была такая хохма: под чьей-ни-будь простынёй пропускали нитку, и, когда человек ложился спать, сосед потихоньку за неё тянул. Знатоки-эмпирики утверждали, что «подопытный» якобы с матерками вскакивал и зажигал свет: ему чудилось, что по постели ползают тараканы. Ничего не обнаружив, он, в конце концов, снова укладывался, но, едва гасили свет, шутник-сосед снова брался за нитку...

Не знаю, я лично никаких «тараканов» не почувствовал, когда Бориска Никитин попробовал раз подшутить так надо мной. Напротив, я сразу смекнул, в чём дело, и лежал как ни в чём не бывало, не подавая вида, что не сплю. Бориску мой «ноль реакции», похоже, раздосадовал. Он тянул за нитку всё ожесточеннее, до тех пор, пока она не оборвалась. Мне бы в этот момент самому поднять его на смех, скажем, внезапно сказать громко и издевательски «ха-ха-ха!». Побоялся других разбудить.

А тараканов, к слову, у нас на «фазенде» не было.

Только один пациент на моей памяти невзлюбил нашу «фазенду» с первого взгляда настолько, что... сбежал оттуда в первый же вечер! Есть такая категория больных. Не ценящих того, что их лечат. Однажды я лежал в областной гастроэнтерологии, у известного врача Я. Д. Витебского. Это, можно сказать, было отделение общесоюзного значения. Иногородние месяцами ждали очереди, чтобы туда попасть. Один старикан, приехавший из Новосибирской области, через три дня попросился на выписку и свалил обратно домой! Не понравилось ему: толку, видите ли, от этой больницы никакого нет. Мужики крутили пальцами у виска: ну, не дурак ли?

Подобному же чудику на «фазенде», наоборот, лет семнадцать было. Городской внучек, «на деревню к дедушке» приехал. Наша крестьянская богадельня ему явно не пришлась по вкусу. Он, кажется, даже не мог поверить, что такие больницы вообще бывают! Поэтому вечером первого же дня, уже по темну, он драпанул из отделения! Хватились его к одиннадцати, перед самым отбоем. Зоя Михайловна здорово перепугалась. Действительно, не шутки! Где его искать сейчас, по ночному посёлку? Не помню точно, но была у нас какая-то косвенная ниточка, ведущая на мою родную улицу Кирова. Поэтому на поиски беглеца двинули в темень я и Зоя Михайловна, оба злые как черти. Ниточка в итоге привела... в мой дом, в одну из соседских квартир! Бабушка и дедушка даже не показали нам нашу пропажу: впечатлительного внука «фазендовские» стены повергли в такое уныние, что у него поднялось давление, он лёг в постель и наотрез отказался возвращаться: «Не отдавайте меня обратно, я там не выдержу»! Ещё один Ваня Жуков... «Дедушка, забери меня отседа...» Парню было почти восемнадцать! Это ж курица обхохочется!

Зато Коля Бородин из Центрального, единственный мой ровесник в «фазендовском» контингенте, старался не падать духом, как бы плохо ему ни приходилось. Он, кажется, лежал в больницах ещё чаще, чем я. Мы с ним попадали в одно время как на «фазенду», так и в областную неврологию. Болен Коля был серьёзно: на полном ходу слетел с мотоцикла и, по его собственным словам, «воткнулся башкой в землю». Травматический арахноидит, гипертензионный синдром и инвалидность с восемнадцати лет. Постоянные головные боли, и наверняка более сильные, чем у меня.  

Но он никогда не жаловался на свой недуг. Живейший собеседник — мы с ним могли трещать подолгу и о чём угодно. Коля всё про деревню свою рассказывал. Про случаи из жизни. С юморком, с крепкими словечками. Хотя при этом уже проглядывала в нём взрослая, пока ещё не реализовавшаяся в полной мере, серьёзная, даже степенная рассудительность. Но чаще Коля посмеивался, и над собой в том числе. Хотя ему порой совсем не до смеха бывало. Один раз его привезли в отделение на «скорой» и внесли в палату на носилках. Ему было очень плохо: сильные боли и головокружение до рвоты.

Я не могу смотреть, когда кто-то на моих глазах страдает физически. А я бессилен ему при этом помочь. Кажется, лучше бы уж сам это стерпел, чем видеть, как терпят другие. Но на следующий день Коля, отлежавшись и почувствовав себя лучше, уже улыбался мне с койки во весь рот: «Привет, Евгений!» Такой он и был, Коля Бородин. Ну, бывало, иногда мог матюгнуть в сердцах и жизнь эту, и мотоцикл тот проклятый, и себя, что угораздило его тогда перевернуться. Но никогда я при этом не слышал в его голосе ни отчаяния, ни обиды, ни озлобленности. А через минуту он опять уже рассказывал что-нибудь интересное. Только вот затаенная печаль в его глазах оставалась. Он и сам, наверное, не знал об этом. И порой мне становилось до пронзительности его жаль: он, молодой, полный сил парень, остался инвалидом, и нести это нелегкое бремя был обречён, судя по всему, до конца.

 

          *   *   *

 

Жизнь на нашей «фазенде» текла спокойно и размеренно, с поистине деревенской пасторальностью, которую извне ничто не нарушало. Возможно, какие-то внешние ведомственные проверки и бывали, но лично при мне никто нас никогда не беспокоил.

Устав от постоянной лёжки, больные, бывало, порывались что-нибудь сделать «по хозяйству». Мужики помогали дотащить до процедурной привезённый баллон с газом, воду вынести из-под рукомойника, женщины — посуду помыть. Правда, большинство мужиков были «с ломиками» в спинах и физически ничего делать не могли, но не все. Например, когда стали проламываться под ногами уже подгнившие доски деревянных трапов, ведущих от нас на улицу Спортивную, то Шура Захаров, Юра Бредихин и я, недолго думая, перестелили гнилые трапы сами. Во дворе «фазенды» возвышался штабель некромлёных досок, видимо, заготовленных специально для этого. Тут же, в отделении, нашлись где-то ножовка, молоток и ржавые гвозди. За пару часов мы, торжествуя, по доскам обновили путь. 

          Или питание...  Завтрак, обед и ужин нам доставляла из пищеблока районной больницы машина «Скорой помощи». За едой для нас туда ездили наши медсёстры, но, когда им бывало некогда (кто-то лежал под капельницей или что-то ещё), то пищевое довольствие привозили мы сами. Виктор Плюснин, приезжая из отделения и входя в кухню пищеблока, бодро рапортовал поварам:

— Здравствуйте! Я из этого… из «повёрнутого»!.. — И выразительно крутил пальцем у виска. Всё было понятно. Ну, конечно же!.. Хоть наша неврология и без приставки «психо», слова всё равно однокоренные.

Потом, когда Виктора выписали и за едой случалось ездить мне, его «традицию» продолжил я. Выдав поварам такую же ключевую фразу, я с наигранно серьёзным видом добавлял что-нибудь вроде:

— Вы уж как-нибудь поскорее, пожалуйста!.. У нас там, это… голодный бунт назревает. А народ наш, сами знаете... все со справками, за себя не отвечают. Боюсь, больницу не разнесли бы…

Женщины-повара добродушно смеялись и наполняли горячей едой эмалированные вёдра и кастрюли с надписью «Н.О.». Кормили нас, кстати, вкусно. Грех было жаловаться. Причём еда была не «учётная», как в областных больницах. Там ведь как? — сколько больных в отделении числится, столько запеканок и котлет заказывают. А на «фазенду» еду возили, как в деревне на колхозную бригаду: навалят в пищеблоке на всех три ведра: каша, борщ и компот — ешьте, не хочу! Накидают кастрюлю гуляшного мяса — наяривайте, сколько душа запросит! Бывали иногда и излишки, в частности, по выходным, когда многие уезжали домой, и оставшимся приходилось через силу трескать всё самим: ну не выбрасывать же добро! Вот где халява советская была…

Один раз только, перебои что ли какие-то с мясом начались — перестройка тогда уже душила экономику: привезли нам на обед вместо гуляша или котлет… консервы! Кильку в томате. Это было что-то новое в практике. Да ладно, мы народ колхозный, не гордый, и кильку за мясо считаем. Мировой закусон! Вот только проблема: каким, блин, гвоздодёром их открывать? Там, в нашем сарае, кажется, где-то ломик валялся... Однако вскоре у меня, одного во всём отделении, нашёлся консервный ключ. Я полчаса эту кильку для всех распечатывал. Рука отвалилась. Удивил меня попутный нюанс: один дед и одна бабушка из больных воззрились на эту обыкновенную «открывашку» с вращающейся рукояткой и зубчатым колёсиком, как дикарь Пятница на ружьё: они впервые такую видели! Я сначала не поверил. Всё-таки конец ХХ века на дворе. Но оба так сосредоточенно вертели «открывашку» в руках, потом смотрели внимательно, как ловко, без заусенцев, режет она крышки консервных банок. Качали головами: надо же!.. Я не подал вида, что удивился, чтобы не обидеть стариков: понял, что они всю жизнь имели дело лишь с обыкновенным, известным всем консервным ножом «бычья голова», рядом с которым мой ключ в их глазах был сравним с профессиональной отмычкой «мультилок».

После завтрака больные, проставив утренние уколы, не спеша шли на физиолечение. В семи минутах ходьбы от «фазенды» находился ремзаводской здравпункт. Тоже такой по-домашнему уютный, чистенький. И физиоаппаратура там была не хуже, чем в центральной поликлинике. Медсестрой в те годы там работала Галина Петровна Самсонова. Вся «фазенда» «грелась» в этом здравпункте, и амбулаторные больные со всего восточного сектора посёлка тоже ходили туда на прогревание и на уколы. Цивилизация была, однако!

После обеда же «фазенда» затихала. Мужики ещё с полчаса курили во дворике, сидя рядком на скамейке и сыто жмурясь на солнце, как коты. Потом расходились по палатам и умиротворённо отваливались на боковую. Меня же в это время, как правило, клали под капельницу, часа на два-три. Я старался не спать под иглой, чтобы не дёрнуть во сне рукою, поэтому регулярно имел удовольствие наслаждаться всей партитурной гармонией виртуозного мужицкого храпа, как, впрочем, и ночью тоже. На эту тему, если задаться целью, можно было бы написать диссертацию, став, как Карлсон, лучшим в мире специалистом по храпу.  

А после ужина начиналась вечерняя жизнь, самая, пожалуй, динамичная в течение суток. И мужики, и женщины смотрели телевизор, чесали языки, рассказывали всякие истории, травили анекдоты. Дежурные медсёстры, которым тоже было вечерами скучно в ординаторской, приходили к нам поболтать. Нина Петровна, случалось, рассказывала о чудиках, которые лежали здесь в те времена, когда тут была наркология.

— Ой, ужас, на кого только не насмотришься, бывало, — говорила она. — Как привезут какого-нибудь запойного, который уже по нескольку месяцев не просыхает... Так привязывать к койке иногда приходилось! Буянили так!.. Ну, что говорить — допивались до того, что себя не помнили, не сознавали просто себя.

— А с некоторыми, — продолжала она, уже смеясь, — так смех и грех! Один сел в кровати, руками вот так крутит, словно у него баранка в руках, и: «Вв-рр-рр!..» Это он на машине едет! А другой лежит, на потолок таращится, и на вот этот гвоздь мне показывает, говорит: «Смотри, смотри! Он плачет!»

— Допился до белочки!.. — усмехнулся Хохряков, мужик из Речного.

— Кто плачет? Гвоздь, что ли? — переспросил я, проследив за её рукой: в потолочной плашке торчал вбитый на четверть гнутый гвоздь.

— Ну да. Говорит, не видишь, что ли, вон, слёзы с него капают?

— Ни фига себе!..

Кто-то оживился:

— А у нас тоже случай был...

Далее пробуждались воспоминания: мужики начинали рассказывать об аналогичных экзотических случаях в своих деревнях. Васька Иванов, наклевавшись белой, в коровнике уснул, Санька Петров вообще потом в другой деревне проснулся. Словом, по разнообразию ситуаций деревенские истории не уступили бы и «Особенностям национальной охоты».

Жизнь в любом стационаре, разумеется, невозможна без игральных карт. Кроме игры в дурака, у нас очень популярна была так называемая игра в «охламона», похожая на подкидного, но требующая не менее четырёх игроков. И мужики, и женщины одинаково её любили, и вечерами собирались за обеденными столами скоротать время за игрой. Только хлопки раздавались! Большим специалистом по игре в «охламона» была пожилая дородная женщина — бабушка Зина. С ней я особенно любил играть.

А вот ещё одна популярная игра — в шестьдесят шесть — оказалась не для моего ума. Как ни пытались мужики растолковать мне её смысл, я так в неё и не врубился. По сей день не умею.

Перед отбоем мы кипятили на плите чайник, коллективно — и мужчины, и женщины — пили чай и подчищали личные припасы. Затем вечерние процедуры — и к одиннадцати вечера наша маленькая община укладывалась спать.

На ночь некоторым пациентам с острыми болями в спине, чтобы они хоть смогли поспать без маеты, делали местную анестезию. Немного необычная была процедура — не помню её названия, тем более что сейчас её уже не применяют. Представьте ампулу толщиной с палец и в двадцать пять сантиметров длиной, напоминающую запаянную с обоих концов пробирку. В ней — анестетик, закачанный внутрь под давлением. Сбоку ампулы — капсюль. Его ломали, и выталкиваемая давлением жидкость, шипя, устремлялась наружу. Анестетик распыляли на больное место, и он тут же, на глазах, впитывался в кожу. Потом на коже выступали мелкие кристаллики, будто иней. Готово, на ночь заморозили мужика! Хоть выспится сегодня по-человечески...  

А вставали на «фазенде» обычно рано, особенно летом, всегда опережая солнце: в пять начинали шевелиться, бродить, в шесть шли до ветру, курили и после уже больше не ложились. Деревенская привычка! В деревнях хозяйственные люди всегда встают рано: коров выгнать в стадо, воды натаскать, мелкую скотину накормить, да потом в огород с тяпкой... Некогда дрыхнуть-то до полудня. Вот и в больнице не спится, по привычке.

Но раньше всех на «фазенде» поднималась, всё равно, дежурная сестра. Хлопоча в процедурной, она раскладывала прокипячённые с вечера шприцы, готовя нас к утренним медикаментозным интервенциям.

Однако было в отделении и место, где, напротив, спалось порой до полудня. Одна из палат, на четыре койки, — она вообще не имела окон, ликвидированных после одной из внутренних перепланировок! Я один раз в ней лежал. Светового дня там не существовало, стоило только выключить свет и закрыть двери. Полный мрак и тишина! И спалось там — я вам скажу!.. Сказочные сны видывал!

На выходные, в субботу и воскресенье, практически все пациенты «фазенды» отпрашивались у Олимпиады Фёдоровны по домам — помыться в баньке да на хозяйство глянуть. Может, и руки к чему приложить, если здоровье позволит. Поэтому по выходным «фазенда» пустела, оставалось два-три человека, кто или не мог передвигаться толком, или уколы нельзя было прерывать.

...Многие не забыли ещё, как, помимо дефицита в магазинах самого необходимого, в нашей стране устроили тотальный табачный дефицит. Сейчас-то всем давно ясно, что это было инспирировано специально, для дальнейшего нагнетания напряжённости в обществе. А тогда никто ничего не понял. Табачный коллапс застал меня как раз на «фазенде». Март 1990 года. Сам я практически не курил в ту весну, но ходил по просьбам мужиков в ближайший магазин за сигаретами. Им-то куда идти, с их кривыми спинами и хромыми ногами!.. А мне разминка.

В магазине «Восток» оказались только папиросы. Не понял! «Комета», «Родопи», «Ватра», «Рейс» и прочее — где всё это? Даже эта кислятина — тбилисский «Космос» и годами тупо лежавший на прилавках «Гобустан», который никто не брал... Пусто! Знакомая продавщица развела руками:

— Разобрали всё! Долго почему-то сигарет не завозят. Завезти, поди, должны вот-вот...

Когда я вернулся и предложил мужикам всё-таки купить папирос, те отмахнулись: да ну их на хрен! Вон, дед Воронин их курит, пусть он и покупает. А мы сигарет подождём.

 Знали бы они, что ждёт их самих! Уже через неделю от искусственно спровоцированного дефицита взвыли курильщики по всему Союзу нерушимому! «Комсомольская правда», традиционно самая читаемая из советских газет, не нашла ничего лучшего, как додуматься придать ситуации характер гротеска: на передовице очередного номера громадными буквами было набрано: «ЭКСТРЕННЫЙ НОМЕР! ПРАВИТЕЛЬСТВО, ДАЙ ЗАКУРИТЬ!» Ниже — свободный от текста прямоугольник чистой бумаги, очерченный пунктирной линией отреза, и подробные ЦУ: как надо сворачивать самокрутку. Ещё и через газету поиздевались над людьми попутно...

Шибко мучились мужики без табачка. В первые же выходные обе мужские палаты вымерли: мужики поехали домой не столько в баню, сколько за куревом! Привезли: кто — ещё оставшиеся дома пачки папирос, кто — сто лет как забытую в кладовке махорку, купленную когда-то для огородных протрав. Сигареты теперь стали особым шиком: те, кто раньше признавал только утончённый вкус «Веги», теперь, на безрыбье, смолили «Беломор» и, кашляя и матерясь, пробовали самосад. Некоторые, не желая вдыхать с самокрутками дым жжёных газет, вспомнили про трубки, до сих пор лежавшие дома, как сувениры.

Но курить не бросил никто! Горбачёву ли было отучить народ от водки и табака?.. Это с народным-то опытом жить власти назло!

 

          *   *   *

 

Когда я в 1988-м, впервые попал на «фазенду», то сюда, почти каждый день, приходила навестить меня моя тогдашняя юношеская любовь. Уже не полудетская, как двумя годами ранее, а достаточно серьёзная. Назову её Кристиной, а то, если «сдам» её настоящее имя, она мне голову оторвёт, по старой дружбе. Через неделю её уже знало всё отделение — и сёстры, и больные. И она знала всех. Как-то раз она по случаю даже что-то помогала по мелочи, то санитарке, то больным.

— Примелькалась я здесь, — улыбалась Кристина.

Тем мужикам, которые по возрасту ещё что-то понимали в девичьей красоте, Кристина очень нравилась. Тихонов (Тишка), видя нас вместе, всегда улыбался. А «лыба» у него от природы была, как у певца Гарика Сукачёва! И такая же располагающая. По ходу, этот старый чёрт лет пятидесяти улыбался по конкретному адресату, а именно — Кристине. Другой пацан на моём месте, глядишь, и заревновал бы: не фиг запускать глазенапы на молодых девчонок и улыбки раздаривать; дома вон жене улыбайся — небось, последний раз на 8 Марта это делал! Но такая глупая ревность мне и в голову не приходила — напротив, в душе гордился тем, что Кристина у меня такая красивая, что и мужики в годах не могут быть к ней равнодушны. А Кристина, когда Тихонов проходил, у него за спиной тихо прыскала в ладони.

— Ты чего? — спрашивал я.

— Не могу! — тихо шептала она сквозь смех. — У него такая улыбка смешная!

Потом у Кристины уже при одном виде Тихонова губы начинали подрагивать от сдерживаемого смеха, а глаза весело искрились. Тот это замечал, и ему, по ходу, нравилось: ещё шире растягивал свой «забор», когда Кристина с ним здоровалась.

Но особенно горячо одобрял наши отношения Виктор Чагочкин. Хороший же он был мужик! Он всё понимал именно так, как я хотел бы. Он ничего не говорил мне, нет, но у него на лице всё было написано. Когда вечерами я, проводив Кристину, опьянённый счастьем и ласковым майским воздухом, уже по темну возвращался в отделение, его широкая, понимающая и дружеская улыбка говорила лучше всяких слов. Чёрт, мне порой спасибо даже ему хотелось сказать за такое понимание!

Сегодня, через призму стольких лет, я могу уже сказать: это было самое счастливое время моей юности. Да, вот так вот — и самая незабываемая любовь в моей жизни… тоже в больнице! На родной «фазенде».  

У боковой стены «фазенды», под окнами моей палаты, было наше с Кристиной любимое местечко для встреч. Мы садились на завалинку, укрытые листвой молодых тополей, и нас почти никто не видел, кроме редких прохожих, проходящих через дворик. Сидели порой до первых звёзд.

Даже в более поздние годы, когда Кристины уже не было со мной, я всё равно приходил в этот маленький укромный уголок, ставший теперь уже только моим. Приходил посидеть, выкурить сигарету, полюбоваться на тёмно-синее вечернее небо и вспыхивающие на нём жёлтые искорки, просто побыть наедине с самим собою. Единственная моя плохонькая фотография с «фазенды» сделана именно здесь.

 

Отсутствие Кристины на «фазенде» для тех, кто её запомнил, было заметным. Случалось, и спрашивали. Например, Клавдия Иосифовна, ставя мне как-то вечером укол в процедурной, осторожно поинтересовалась:

— Я помню, к тебе летом какая-то девочка всё время сюда приходила. Что-то не вижу я её сейчас.

Я вздрогнул и опустил глаза. Так неожиданно это прозвучало, полоснув по ещё не зажившему...

— Не придёт она больше, — вырвалось у меня. И, кажется, горько вырвалось.

— Поссорились? — огорчилась Клавдия Иосифовна. И сочувственно протянула:

— Ну-у!.. Что же вы так? Такие молодые — и уже ссоритесь. Может, помиритесь ещё?

Что тут ответишь? Я видел её сочувствие и участие, которого мне так не хватало, и был несказанно благодарен ей за это. Но не объяснять же ей всего! Я вынужден был изобразить на лице улыбку a-la c’est la vie и молча развести руками. Мол, всё нормально, в жизни через это проходит почти каждый.

С тех пор минуло уже около тридцати лет. И всё же… Спасибо моей «фазенде». Спасибо тем солнечным годам, счастливым и тогда ещё по-юношески беззаботным.

Спасибо тебе за всё, Кристина!

 

          *   *   *

 

Что это была бы за «фазенда», если бы здесь не было своей Изауры, своего дона Леонсио? А как быть без кухарки Жануарии, по-матерински любившей главную героиню сериала?

Они у нас были! Свои, доморощенные, и ещё получше, чем в Бразилии! С такой же «постоянной пропиской» в отделении, как и я. Все деревенские, но я забыл уже, кто откуда...

Володя Симаков, мужик лет под сорок. Мы с ним искренне симпатизировали друг другу, и у нас были классные отношения. Где-то он сейчас, и как его здоровье? Ведь у него были серьёзные проблемы с позвоночником — год спустя начали отказывать ноги, и он стал передвигаться, лишь опираясь на трости. Ещё позже я, встретив его в отделении вновь, к своей радости, уже не увидел в его руках палок: дело пошло на поправку, хотя ходил Владимир ещё медленно.

Нина Светлышева. Она была лет на десять моложе Володи. Такая хорошая, добрая женщина! И такой она была по отношению к каждому. Меня, помню, всегда радостно встречала, когда мы снова вместе попадали в отделение.

Вообще, они — Нина и Володя — были одинаково простыми и душевными людьми. Видно, этой добротой своей они и оказались родственны. Володя и Нина были влюблены, и дружили совершенно открыто, не таясь. Ежедневно многие часы они проводили вместе, буквально не отходя друг от друга. Сидели на скамейке во дворике «фазенды». Или шли гулять по Трудовой или Спортивной... Уходили они надолго, и возвращались часто по темноте, перед самым отбоем, когда дежурная сестра уже собиралась запирать входную дверь изнутри на крючок. А на следующий день снова сидели рядышком на скамейке во дворе. Совсем как мы с Кристиной здесь же когда-то... И счастье в их глазах светилось, как и у нас, только уже более спокойное и зрелое, без юной сумасшедшинки.

Всякий раз, когда я видел их вдвоём, меня это в душе и трогало и радовало одновременно. Они ведь молодые были ещё. И в мыслях я им искренне желал, чтобы они никогда не расстались.

Жаль, что мне здесь пришлось изменить имена и фамилии этих двух хороших людей. Но писать об их личных отношениях под настоящими именами... нельзя, сколько бы лет ни прошло с тех пор.

Именно Володю с Ниной и прозвали на нашей «фазенде» Изаурой и Леонсио. Хотя мужики порой втихаря и посмеивались над обоими, никакой издёвки в этих прозвищах не было. И Володя, и Нина отлично знали о них, совсем не возражали и в ответ только улыбались.

В наше отделение очень часто попадала одна женщина лет пятидесяти, по имени Люба. Медсёстры ласкательно называли её «наша Любаша». У неё была гипертония 2-й степени, однажды её разбил инсульт, от которого она до конца так никогда и не оправилась: необратимо нарушилась речь. Люба была очень полной женщиной, и, возможно, за это, а может, и за её доброе отношение к Нине, она получила прозвище Жануария.

— Ну, конечно же! — смеялась Люба, тогда она ещё говорила хорошо. — Конечно же, я Жануария. Я ведь такая же толстая! Изаура, дочь моя!.. — играя роль, обнимала она Нину, и все вокруг покатывались со смеху.

Эти трое попадали одновременно под крышу «фазенды» не раз, и я во время очередной госпитализации заставал их там как вместе, так и порознь. Я и они были большие друзья.

Люба-Жануария в последние годы была уже сильно больна, да и возраст тоже... Вряд ли она жива сегодня, спустя столько лет. А Нину с Володей после того, как не стало «фазенды», я, к моему величайшему сожалению, никогда больше не встречал. Маловероятно, что эта книга дойдёт до них, но, если это произойдёт, то они, возможно, узнают себя на этих страницах, несмотря на изменённые имена. Мне хотелось бы, чтобы вам, Володя и Нина, мои дорогие друзья, было приятно это прочесть и вспомнить прошлое.

 

           *   *   *

  

...Добрым другом всех живущих на «фазенде» был мой коричневый куцехвостый пёс Кузьма Кириллович, с полувисячими ушами и шварценеггеровской мускулатурой. Я изредка отпрашивался на ночёвку домой, а на обратном пути Кузя увязывался за мной. И оставался во дворе «фазенды», не уходил. Иногда лишь отлучался на улицу Трудовую, где скоро перезнакомился со всеми местными собаками. Ночевал под скамейкой либо в нише под стенкой дома. Словом, был при мне вроде «секъюрити».

Мужики, выходя покурить, по-приятельски ласкали Кузьму, а тот снисходительно подпускал их к себе, чего никогда не позволил бы, не будь рядом меня. Он даже терпеливо снёс такую выходку, как попытка деда Николая Прокофьева научить его курить. Он брезгливо выплюнул всунутый ему в пасть тлеющий папиросный окурок и, мотая головой, отошёл в сторону. В иной же обстановке эта вольность обошлась бы деду Коле дорого.

Жрал Кузя на «фазенде» от пуза. Ему волокли все отходы со стола: каши, остатки котлет, куриные кости. Особенно полюбила моего Кузьму санитарка Люба. Она не упускала случая дать ему кусочек повкуснее, просто ласково поговорить с ним. Едва только кончался обед, когда чаще всего и подавали мясное, Люба первой выходила на крыльцо с тарелкой собранных со стола костей и кричала нараспев:

— Ку-узя!

О, тот не заставлял себя ждать! У него, как у любого «секъюрити», было правило: босс боссом, а обед по расписанию! Тут же появлялся из-за угла или из-под дома и, принимая как должное то, что его кормят на халяву, с аппетитом хрустел крупными бройлерскими косточками. А следом уже шли другие больные: не выбрасывать же кости впустую, когда рядом такой «утилизатор». Горка получалась приличная.

Ну, а после такого Лукуллова пира грех не поспать! Набив курсак, Кузьма забирался в свою нишу под домом и задавал храпака до вечера.

Выспавшись за день, ночью Кузя выходил на Трудовую, садился на дорогу перед фасадом больницы и начинал рок-концерт. Кто помнит поющего в машине пса в фильме «Люди в чёрном-2» — вот, это было примерно то же самое. “Who let the dogs out?! Woof, woof, woof, woof!” И пёс-то был похож!

Время от времени Кузькин лай обрывался; минуту спустя я слышал под окном дробный топот: Кузя обходил «фазенду» кругом, утверждая территорию. Затем опять садился посреди дороги и снова поднимал хай. Вскоре окрестные собаки, вторя Кузьме Кирилловичу, тоже начинали драть глотки. Это было чёрт знает что!

Я, уже привыкший дома к этим его фокусам, лежал и думал: скольких мужиков он уже разбудил и скольким не даёт уснуть? И когда у них лопнет терпение, и они пошлют нас обоих — и пса и его хозяина — ко всем чертям?

Но утром мужики как ни в чём не бывало посмеивались и трепали его за уши. Неплохая штука — толерантность и уважение к праву чужого голоса!

...Как-то раз меня определили на госпитализацию не на «фазенду» а в терапевтическое отделение ЦРБ. Здесь «увольнительные» были ограничены, и я был лишён возможности бывать дома. Поэтому сестрёнка, приезжая вместе с отцом навестить меня, всякий раз привозила с собой из дома... кошку. Это я, кошатник хронический, просил её. И больные, проходя мимо нас, разговаривающих на лестничной площадке, с удивлением на меня поглядывали: на плече у меня при этом невозмутимо сидела кошка, причём каждый раз другая: ведь кошек у нас было — четверо!

 

          *   *   *

 

Раз уж заговорил о терапии, то, выйдя ненадолго из стен «фазенды», вспомню одного моего соседа по палате в терапевтическом отделении. Это был старик лет семидесяти пяти. К сожалению, не помню ни имени его, ни фамилии. Высушенный годами, с глубоко морщинистым лицом и со скрюченными работой ладонями. Но в его тёмных, не прореженных старостью, волосах не было заметно и признака седины.

Разговорчивый был старик. И простодушный. Из-за этого некоторые мужики немного не принимали его всерьёз. Не насмехались — нет, конечно, — но иногда бывали по отношению к нему несколько ироничны. Мне это было неприятно, так как старик был мне в душе симпатичен. А сам он и не обижался даже. Он целыми днями что-то рассказывал. Как вспомнит какой-ни-будь случай из своей жизни — бла-бла-бла-бла!.. Мы, в конце концов, к этому привыкли. Дедова словоохотливость никого не раздражала, была для нас этаким звуковым «фоном». Я помню, с каким увлечением старик рассказывал нам о том, как ему удалось побывать в Москве... в 1953 году! Он описывал всё, что видел, настолько подробно, в таких деталях, как будто неделю назад приехал оттуда! Видно, настолько сильное впечатление получил в молодости, что это ему на всю жизнь запомнилось. Что они тогда, деревенские работяги послевоенных лет, видели в жизни, кроме трактора и скотного двора? А тут — Москва! Ещё как запомнится!

Кто-то из молодых мужиков, помню, иронически бросил что-то вроде:

— Дед! Да кому сейчас интересно, какая Москва была в пятьдесят третьем!.. Сейчас время совсем другое! Уже девяностый год! И Москва другая.

И снова дед не обиделся.

Я, хоть и был покороблен этими словами, тем не менее, сам должным образом рассказа старика тогда тоже не оценил. Просто слушал от скуки. Эх, как легко мы умеем подчас проходить мимо больших и малых духовных ценностей, не замечая их или досадливо отмахиваясь, если они пытаются достучаться до наших сердец или хотя бы ушей! Случись это всё сейчас!.. Я бы не поленился слова этого деда записать на диктофон, ещё двадцать раз переспросил бы его! Старик ведь рассказывал нам нашу Историю! Где это сейчас можно услышать из первых уст, на втором десятилетии XXI века? Где они сейчас, эти старики, которые могли нам об этом рассказать? И рассказывали! А мы не слышали. Так вот и теряем наше прошлое. Ибо зачастую сами не хотим его знать, занятые более приземлёнными делами и делишками.

 

          *   *   *

 

А об этом я поначалу не хотел было упоминать. Потом передумал и всё же решил написать. Лишний раз, может быть, напомнить о том, о чём любой человек забывать не должен и чего должен остерегаться всю жизнь! Ведь одно дело — слушать рассказ Нины Петровны о допившихся до белой горячки алкоголиках, совсем другое — самому видеть, до чего доводит людей водка.

Однажды на «фазенде» к нам в палату внесли на носилках мужика лет тридцати. Он был в коме: инсульт с сильным кровоизлиянием в мозг. Миша его звали, а фамилии никто не знал. Был в отделении кто-то из одной с ним деревни. Он и рассказал нам, что Миша этот, кроме пьянства, ничем больше в жизни не занимался. Разве что учился в юности в СПТУ, о чём подсказывала наколка на его плече. Безобидный, не злой. Но алкоголик конченый — от пьянки-то его и хватила апоплексия. Даже дома своего не было у мужика, и это в деревне-то! Жил в каком-то закутке при скотном дворе. Тогда, в 1989 году, ещё не родилось слово «бомж», а людей не выбрасывали на улицу из квартир за неплатёжеспособность. И потому я, восемнадцатилетний парень, впервые услышав такое, всё глядел на лежавшего навзничь на койке бесчувственного человека и не мог до конца осмыслить: как можно было самому, своими руками, довести себя до такого?

За всё время, пока я находился на госпитализации, Миша так и не пришёл в сознание. Питали его парентерально (вводили через капельницу глюкозу и поливитамины), плюс лекарства... При этом привязывали руки к кровати, чтобы иглу не вырвал. Вскоре у него начала возобновляться двигательная активность — единственные положительные сдвиги.

Встретив позже одного из бывших сопалатников, остававшегося на «фазенде» дольше меня, я спросил его: как там Миша тогда, отошёл? Тот махнул рукой: куда там!.. Всё, нету Миши, закопали... Так и сказал: закопали. Второй раз удар хватил. А ведь начал было в себя приходить! Понимал, что ему говорят, улыбался даже. Только говорить не мог. Стал понемногу есть.

А как-то вечером все смотрели телевизор. Миша, сидя на кровати, тоже смотрел из палаты через дверной проём. Внезапно захрипел... и упал! Зоя Михайловна прибежала из ординаторской на крики мужиков через пятнадцать секунд, но всё уже было кончено.

Вот так прожил жизнь человек... Если это можно назвать жизнью. Ни дома, ни семьи, ни родни. Жил с одной водкой, и убил себя водкой. Зарыли, как собаку какую-нибудь, за казённый счёт... Даже слезу над могилой уронить было некому.

Проще всего сказать о таких, что это не люди, а свиньи. И чаще всего так и говорят. Ну, пусть так, мне нечего возразить. Но всё-таки они...  и люди тоже.

 

          *   *   *

 

Последний раз я попал на «фазенду» в ноябре 1991 года. К тому времени уже год с лишним как уехала жить в Куртамыш Нина Петровна. Жаль было расстаться с этой, всегда доброй и отзывчивой к больным, медсестрой. Уже не работала и санитарка Люба, вместо неё была совсем мне незнакомая.

Тогда мне довелось ещё раз напоследок полежать вместе с моими друзьями Виктором Чагочкиным и Володей Симаковым.

Напоследок, потому что неврологическому отделению оставалось жить совсем немного.

Да что там отделение... Тогда, по большому счёту, целой стране жить оставалось недолго! Времена наступали такие, что не дай бог ещё раз... Утром 9 декабря, 148 миллионов человек проснулись в другом государстве. Забудьте о своей вчерашней родине, сказали народу при этом. Чем вы жили до сего дня — всё «совковая» ложь, а правда и настоящая история у нас начинаются только теперь! Какие именно? Не вопрос, скоро узнаете... Через месяц по российским просторам асфальтовым катком проехалась либерализация цен. За рулём катка сидел лысоватенький такой, пухлый типчик с маслеными глазками, всё губами причмокивал. Следом уверенной поступью шагал рослый рыжеволосый господин с надменно-выхоленным веснушчатым фэйсом и, подобно сеятелю, разбрасывал по прикатанному полю жёлто-зелёные бумажки. Только это были не ильфо-петровские облигации госзайма, а плачевно всем известные ваучеры. Начинался беспредел лихих девяностых... Всё «переосмысливалось», «переоценивалось», продавалось и предавалось, кралось, ломалось, рушилось, растаскивалось...

А тут какая-то несчастная больница в глухой провинции!..

В условиях «перехода России к рыночной экономике» и здравоохранение вынуждено было съёживаться. Содержать далее «филиал» на Трудовой улице районной больнице стало накладно и с 1992 года, администрация ЦРБ отказалась от дальнейшей аренды принадлежавшего Ремтехпредприятию здания, и неврологическое отделение было ликвидировано.

Ремтеху этот старенький домик тоже оказался не нужен. Не до старых брёвен тогда было. Поэтому до весны бывшая «фазенда» простояла пустой, а ближе к лету здание начали разбирать.

Года через три на этом месте был выстроен большой жилой дом.

Раньше мне, как и всякому, неоднократно доводилось видеть, как сносят старые дома. Не скажу, чтобы это меня совсем не волновало, но я воспринимал происходящее, как само собой разумеющееся. Так и должно быть: старое уходит, не смену ему идёт что-то новое. Но после «фазенды», здание которой ломали на моих глазах, я неожиданно для себя понял, что, когда ломают дом, то при этом ломают целую жизнь. Пусть, может быть, уже завершённую, пройденную до конца, но... жизнь. Ту, которая проходила в стенах этого дома, и которую эти стены помнят. Поэтому с тех пор я не могу спокойно смотреть на то, как разрушают дома. Пятнадцать лет спустя мне довелось пережить разграбление и разрушение поселковой малокоплектной Красной школы, в которой я работал восемь лет. То, что от неё сейчас осталось, до сих пор для меня — одно из самых родных мест в моём посёлке.

Хочу пожелать каждому, чтобы ему никогда и ни при каких обстоятельствах не довелось увидеть в развалинах то, что ему было когда-то дорого.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

После разгрузки с парохода на берег Ваги у родной деревни Першта, я остался около вещей – двух сундуков, а мама пошла за лошадью в деревню, расположенную на угоре - так здесь называют пригорок, он был совсем рядом с рекой.  

Подъехали к своему родному семейному дому, вошли и конечно удивились. После десяти лет отсутствия в доме все до мелочей было в сохранности, все до последней ложки. Затопили печь, приоткрыли окно, чтобы проверить - и всё, можно жить. Сходили к соседям, родственникам, а в деревне все родственники, нам вернули пуд зерна ржи, который оставляли, и начали обживаться. 

Мама стала ходить на сельскую работу колхоза, а я в школу, тогда уже начался учебный год. Школа была в пяти километрах от дома, да еще и за рекой.

В это время в колхозе продолжалась уборочная. Школьники в выходные дни работали на уборке картошки, вывозке снопов зерновых с полей к местам обмолота. Ребята моего возраста, семиклассники, работали с лошадьми, а я с более младшими поднимал и подавал снопы на телегу - мне еще не доверяли лошадь. Неработающих не было. Первоклассники собирали на поле колоски, сдавали, и им также начислялась какая-то доля трудодня. За все работы, вместо денег, начислялись бригадиром трудодни. 

В деревнях вдоль реки Ваги электричества в те времена не было. Машин и тракторов в колхозах тоже не было. Район обслуживала транспортом машинно-тракторная станция – МТС, но их услуги были настолько дорогие, что колхозы всячески избегали ими пользоваться. Все делали лошадки: перевозили, пахали, крутили молотилки, тянули косилки. В нашем колхозе всю эту работу выполняли пятнадцать лошадей, все они достались колхозу от прежних хозяев, до объединения в колхоз. Имена их помню до сих пор, вся работа ребят моего возраста была связана с лошадьми. 

Колхоз объединял две деревни с жителями – девяносто человек, из них сорок взрослых и пятьдесят детей, живущих в двадцати пяти домах. 

В колхозе был скотный двор с сотней коров, телятник на пятьдесят телят, двор из ста овец, свинарник на пятьдесят свиней. 

У каждого дома земельный участок в среднем в десять соток: у кого тридцать, а у кого и пять соток. У колхоза было примерно сто гектар земли. Всю продукцию от животноводства, без исключения, сдавали государству. На трудодни доставалось только зерно ржи. В год, когда мы приехали, выдали по триста грамм на трудодень. Я зарабатывал за школьные каникулы в пять месяцев, примерно восемьдесят трудодней. 

Но за военные годы колхоз явно улучшил свою работу, и последний пятый год, когда мы там жили, на трудодень давали уже по два килограмма зерна. Такие улучшения были и по всем соседним колхозам. Одна из причин – меньше было отвлечений работников колхозов на лесозаготовительные  работы, где работали почти даром.

Урожайность на частных участках была выше примерно в два раза. Удой частных коров тоже был выше в два раза, чем у колхозных. Со своего участка в пять соток мы полностью обеспечивали свою семью из двух человек овощами и на двадцать процентов зерном - сеяли немного своего ячменя. 

На столе было примерно 30% заработанного в колхозе – это хлеб, 30% овощей со своего земельного участка, и 30% - ягоды брусники, сушеные грибы, соленые грибы, сушеная  озерная рыба. Но еще надо добавить: всю войну эвакуированные дети получали по карточкам четыреста грамм хлеба, я был в их числе. Все пять лет нашей жизни в деревне, председателем колхоза был Грудин Михаил, человек лет пятидесяти, с бронью от армии. Он добросовестно работал, и колхозники, ежегодно, переизбирали его. В соседних колхозах председателями и бригадирами были, как правило, демобилизованные раненые участники войны. 

Памятными в колхозе у меня остались работы на лесозаготовках в зимние каникулы, с житьем в лесных бараках. Осенняя работа на заломе лесосплава на реке, с ночевкой в течение десяти дней в кустах у реки, под холодным осенним ветром. Весенняя заготовка дров для школы, со снежной водой в дырявых сапогах. 

Хорошие воспоминания о работе – это покос. Из быта, жизни в деревне хорошие воспоминания – это рыбалка на озере. Озер в тех краях много, в каждом озере своя рыба, свои интересы. Вечером идем вдвоем втроем не озеро, по пути собираем грибы, если рыбы вечером для ухи не наловим, то варим на костре грибницу с картошкой. Ночуем у костра, а утром ловим. 

Но на рыбалку председатель отпускал только на один день с наступлением каникул, а потом в дождливые дни, когда на полях делать нечего. Однажды, идя с озера на озеро по болоту с Колей Охотиным, одноклассником,  мы заблудились, и когда пришли домой, а нас домашние потеряли и собирались уже идти искать. Заблудиться в лесу плохо, а на болоте с водяными провалами – еще хуже. В Архангельской области болота тянутся на десятки километров. 

В деревне рядом с природой опасностей достаточно. Однажды на покосе ребята поехали поить коней на реку, с места расположения лагеря километра за два, а я почему-то задержался. Председатель увидел меня и сказал, чтобы я напоил одну оставшуюся лошадь, причем необъезженную и очень дикую. Председатель усадил меня на нее, а она, не уставшая от работы, пустилась догонять уехавших к реке лошадей, напрямую через кустарник и лес, а я сел без седла… Как я усидел? Как меня не сдернули с лошади сучья деревьев? Но повезло, удержался. Зато понял, что на необъезженных лошадях лучше не ездить. Думаю, что председатель тоже пожалел, что так меня отпустил. 

Небезопасно было каждый день переплывать на лодках в школу через реку. Лодки, как правило, в плохом состоянии, ничейные, уходят с перегрузом, с запасом по борту от воды пять - десять сантиметров, чуть покачнули или волна – и в лодку хлынет вода. Особенно опасно, когда ветер, или когда идет шуга – лед весной и осенью. 

Никто нас не перевозил, переезжали сами. Сами за веслами, сами за рулем. Когда ветер и волны, начинают командовать девчонки: кого поздоровей – за весла, кого посообразительней – на корму за правѝло. 

Был случай, когда лодка с ребятами начала тонуть. Но хорошо, подоспели с берега мужчины – раненые  фронтовики, некоторых ребят уже доставали почти со дна. Глубина реки там была метра четыре - пять. Но всех семнадцать человек, что были в лодке, эти молодые ребята - фронтовики (один без  руки, другой без ноги), всех спасли. А я в этой лодке случайно не был: задержался в школе на пионерском сборе в своем классе.

В зимние каникулы в старших классах ехали вместе с колхозницами на выполнение колхозного задания по лесозаготовкам. Мужчин в деревне не было, только женщины и ребята. Инструмент – двуручная пила и топор. Каждый вечер точишь напильником, которому уже сто лет. Транспорт – лошадь с санями и с подсанками. Кран для погрузки – это жердь с названием вага, по которой накатываешь бревно длиной шесть метров на сани, а потом лошадь везет его по метровому снегу к замерзшей речке, по которой эти бревна весной в половодье уплывут в большую реку, а дальше на лесопильные заводы в Архангельск, а из Архангельска, на пароходе доски уплывут за границу, в счет уплаты за военную помощь.

После вечерней работы на делянке, когда уже темно, возвращаешься в барак на ночевку. Барак в лесу – это сарай длиной около тридцати метров, шириной пять, посередине проход, с боков настил из досок, покрытых хвоей и какими - нибудь тряпками – это нары, на которых спят люди. Посередине барака каменка – печка, сложенная из камней соседнего ручья, из них же кое-как сложено начало трубы, в которую вставляется дерево с вынутым гнилым дуплом, которое утром надо снять и заполнить снегом, чтобы отсырело и не загорелось завтра, когда опять вечером затопится каменка. На каменку, на ночь все тридцать человек сложат свою мокрую одежду, валенки, портянки, которые за ночь должны высохнуть. Каменка большая, но все равно хорошо все просушить не удается, надеваешь мокрое и идешь в лес на делянку. 

Ты спишь в тепле, хоть и с запахом сохнущих портянок, а лошади, днем в мыле после перевозки деревьев, а ночью, стоят на морозе под навесом из хвои, утром им снова в лес.  Несколько сезонов в лесу, и ноги лошади отказывают. Люди придя с работы, на каменке, в большом чугуне варят себе еду из крупы и картошки, лошади кроме сена перепадает немного овса. Обычно ребятам приходится трудиться зимой в лесу около месяца. Но мы никогда не ныли и не роптали, знали: на фронте потяжелей, а еще помнили зимнюю финскую войну, и как там было непросто солдатам. 

Для заготовки леса были и леспромхозы, и там в таких же условиях работали люди, а люди это были девчата старше восемнадцати лет, мужчины все были на фронте. 

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Березовский рудник: шахта "Южная".
Т Творчество

Руднику и городу идет третья сотня лет. В их истории нам остались известные имена: искатель Ерофей Марков, исследователь Лев Брусницын, предприниматель Владимир Асташев, дирижер Кирилл Собачкин, стахановец Абула Чембарисов, геолог Владимир Казимирский, бригадир Александр Беляев. Мы знаем и многих других, известных по их делам, людей. Но среди них как-то нет имен со званием мастер. А в то же время мастер, горный мастер у шахтеров, в большинстве случаев наиболее уважаемый руководитель среди всех их уровней, и это вполне заслуженно. Об одном из мастеров, которые непосредственно организуют поставку золота для рудника, для казны, я в этом рассказе и поведаю.

 

Свою трудовую жизнь Иван Бетев начал сварщиком на заводе заводов – Уралмаше. Варил прокатные станы для металлургов, дробилки для горняков, буровые вышки для нефтяников, шаровые мельницы для обогатителей. Все шло нормально – хорошая работа, приличные заработки, активная молодежная жизнь, комсомольские собрания, турпоходы, танцы под духовой оркестр. Но началась Отечественная война. А значит, армия и фронт.

Как все сначала двигались назад, потом пошли вперед. Задержались под Ленинградом, потом часть, в которой служил Бетев, пошла в Прибалтику, потом в восточную Пруссию. Но дошли до цели не все, многие оставались на этом пути. Ах, как много оставалось! А красноармеец Бетев все шел вперед и вперед. И вот уже Берлин, а потом и Прага. Вроде уже все свое прошел Иван, но нет – еще пришлось идти в Японию.

В 1947 году старший сержант Иван Бетев демобилизовался и с орденом Красной Звезды и множеством медалей на груди пришел устраиваться работать на Берёзовский рудник. Мест было много, решил идти забойщиком на старательскую шахту в артель № 27. Забой, конечно, не фронт, но бурение, тогда еще всухую, здоровья не добавляло. Погрузка руды в вагоны лопатой всю смену, спина к ее окончанию не разгибается. Поднимать сырые оклады при креплении надо иметь силу будь здоров. Кажется, проще откатывать вагонетки вручную от забоя к стволу, но почему-то лоб опять мокрый. Вот так трудился Иван Бетев шесть дней в неделю, двадцать шесть дней в месяц, одиннадцать месяцев в году.

Старательские артели имели в то время некоторые преимущества перед обычными государственными коллективами. Во-первых, свои деньги – боны. По бонам свои магазины, столовые. В магазинах достаточно большой выбор, особенно промтоваров. Промтовары эти, как правило, – импортные закупки на золото за рубежом: одежда, обувь, ткани, иной раз ручные или карманные часы, редкие в те времена в обычной госторговле. Это привлекало людей работать в старательских артелях и делало их труд более заинтересованным и производительным. Но для старателей обычно отводили участки с бедным содержанием золота и более трудоемкие по характеру обработки, а иной раз просто брошенные как нерентабельные. Но у старателей напряженный труд, убыточные участки и шахты они делали доходными. А Бетева, начинающего жить, трудности не пугали, ему после армии надо было быстрее встать на ноги, обзаводиться жильем, семьей.

За смену при механизации того времени шахтер терял в весе полтора-два килограмма. Редко кто выдерживал и пять лет труда непосредственно в забое, не заработав силикоз. За честный труд перед своей бригадой, перед руководством своего участка и шахты на пятый год работы Ивана Семеновича, как хорошего специалиста своего дела и авторитетного в коллективе человека, назначили начальником смены – горным мастером. Но для этой должности правила требовали иметь специальные права, и Иван Семенович поехал учиться в горный техникум. Закончил, получил права и стал работать уже полноправным дипломированным мастером.

Первая обязанность горного мастера – безопасность людей, работающих в смене. Выполнение плана выдачи руды тоже главная, но только вторая. Еще при раскомандировке на поверхности перед спуском в шахту пятьдесят процентов времени мастер или начальник участка обсуждают со сменой конкретно по каждому забою – как безопасно выполнить работу. Иван Семенович это делал особенно профессионально, так как сам четыре года приходил в забой после отпалки-взрыва и знал, что тут подстерегает шахтера опасность отравления газом при плохом проветривании, опасность от падения руды или породы с кровли, опасность забуривания в остаток старого шнура с возможной взрывчаткой. Молодого рабочего надо предупредить, потому что он еще этого всего, может быть, не знает, а старого – потому что он уже иной раз начинает пренебрегать опасностью и теряет чувство ответственности. Когда мастер спускается к себе на участок, он идет по забоям, которые отстоят друг от друга, может быть, на десятки, а то и сотни метров. Идет, конечно, по кратчайшему пути. Но Иван Семенович, как и положено, идет сначала в самый опасный забой и заходит в него первый и только потом разрешает заходить забойщикам, растолковывает, как сделать все безопасно, а иной раз и сам покажет, а то и сделает, если забойщик не очень опытен.

Вот за все это мастера на шахтах среди рабочих и являются самыми уважаемыми людьми, а тем более такие опытные, как Бетев. Иван Семенович за многие годы работы был мастером на первой шахте, на пятой, на южной. Это тоже добавляло ему знания и опыт. Однажды, когда он работал на пятой шахте в самый мороз, на поверхностных бункерах в нарушение всяких правил решили открыть выпускной люк открытым огнем. В результате деревянные бункеры загорелись. В рядом расположенный ствол потянуло дым, который мгновенно заполнил всю шахту. Мастером на смене был Бетев. Он быстро с подземной подстанции дал по шахте светом сигнал опасности, и начал выводить людей вместе с горноспасателями по запасному выходу. Сам выходил последним, когда убедился, что в шахте больше никого нет.

Звание почетный горняк давалось нечасто, Иван Семенович Бетев был одним из тех, кто заслуженно носил это высокое звание. Со временем он стал помощником, а затем и начальником участка. Иван Семенович был не только высокопрофессиональным специалистом, но и воспитателем. Женщины с Первомайского поселка, где он жил, нередко обращались к Бетеву с просьбами взять к себе на участок своих непутевых, с точки зрения выпивки, мужей на перевоспитание. Он, конечно, знал многих и некоторых, еще не совсем безнадежных, брал и перевоспитывал, хотя на шахтах недостатка в кадрах никогда в прошлом не было. На рудник шли охотно, так как была возможность не быстро, но получить квартиру. Всегда были места в детских садах, профилакторий, пионерский лагерь, куда и когда угодно путевки в санаторий, выслуга лет, хорошее бесплатное питание и, самое главное, надежная во всех отношениях перспектива рудника на будущее.

Иван Семенович воспитал славных сыновей, которые получили высшее горняцкое образование и идут своей дорогой тоже уважаемыми людьми.

Таким был Иван Семенович Бетев, родом из деревни Ярки Курганской области, фронтовик, почетный горняк Берёзовского рудника. И пусть имя его в истории рудника стоит рядом с вышеназванными именами известных людей. Горные мастера это заслужили.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Если и есть место за полярным кругом, где человеку можно жить, так это Кандалакша. Город расположен на Кандалакшском заливе Белого моря, на западном его берегу. Горы окружают залив и город с трех сторон, охраняя от ветров. Температура зимой держится в районе минус двадцати градусов, летом ближе к плюс пятнадцати. Это для Заполярья неплохо.  

На берегах залива расположен заповедник птиц, их множество прилетает с юга. Это говорит в пользу терпимого там климата. Залив, как и Белое море, в те времена был исключительно богат рыбой. А другие удобства для жизни – это железная дорога Мурманск – Ленинград со станцией и порт для кораблей.  

Интересная история строительства железной дороги. Россия давно нуждалась в незамерзающем порту, таким мог быть Мурманск, но туда не было железной дороги. И вот решили и была построена магистраль. Проходка маршрута в тысячу километров была запланирована на два года, (1917-1918), но построили за год. На строительстве работали пятьдесят тысяч крестьян из соседних областей, сорок тысяч пленных австрийцев и десять тысяч завербованных в Манчжурии китайцев. У китайцев был свой опыт - дальневосточная железная дорога. 

И вот, в рекордный срок, в сложнейших условиях Кольского полуострова и болот Карелии, дорога была построена. И край начал активно осваиваться – в основном это огромные запасы апатитов в Хибинских горах.

Родители устроились работать на лесопильный завод. Отец слесарем, а мать на хлебопекарню. Завод выделил просторную квартиру на нашу семью из семи человек. Завод готовил пиломатериалы для строек полуострова и на продажу за границу. Этот период начала жизни в Кандалакше я хорошо помню. С жильем было для приезжих свободно – бараки, или, если хочешь – строй свой дом, материалы завод выпишет. Из продуктов навалом рыбы, есть мясо, но совершенно нет овощей и фруктов. У людей цинга, ноги опухшие, десна кровоточат, нет молока для детей, и у меня там умирают две сестры. Оставшихся, отец отправляет обратно, в деревню в Архангельской области.  

Через год мы поправляемся и возвращаемся, а в магазинах уже стало достаточно лука, картошки и других овощей. Цинга ушла. Работающие люди живут в достатке. Цены по стране везде одинаковые, а зарплата в Заполярье двойная.  

У нас в семье три работника – отец, мама, старший брат, а мы двое детей – школьники. У школы не было своего угла, она была в разных приспособленных помещениях. Например, я учился в первом классе в бывшей казарме, в которой жили китайские строители железной дороги в 1917 году. Причем вместе учились и первый и второй класс, один класс в одной стороне комнаты, второй – в другой. Посередине школьная доска с двумя сторонами и одна учительница на два класса. Каждый класс по тридцать человек. Учительница то с одной стороны напишет для первого класса, то с другой – уже для второго класса. А новая школа для всех была построена только перед войной, куда я пошел уже в 6-й класс.  

На завод кадровые рабочие приезжали в основном из Архангельской и Вологодской областей. Временные рабочие - это вербованные из Приволжских республик. В основном приезжала молодежь поработать год-два и уезжали обратно к себе на родину.  

Зимой в Кандалакше день короткий, три-четыре часа, а летом практически ночи нет. Зимой в воскресенье лыжи, все на санках, летом в лесу полно ягоды, а в речках и на море самая рыбалка. Но у ребят еще задача запастись дровами на зиму, из бесплатных отвалов лесопилок.  

Летних детских лагерей тогда еще не было и процветали уличные игры: лапта, городки; постарше играли в футбол, волейбол. Никогда мы без дела не болтались. В библиотеке всегда было много школьников и зимой, и летом. После седьмого класса в основном уже шли работать, сначала в ученики, а потом на самостоятельную работу. Но многие уезжали учиться и в техникумы, и на различные курсы. Проблем с устройством на работу тогда не было.  

В тридцатых годах многих работников нашего завода репрессировали, в том числе и моего отца. Летом ночью светло и мы, ребята, часто заигрывались допоздна, и видели, как ночью подъезжала черная легковая машина к тому или иному дому и увозила кого-либо из дома. Говорили в газетах,что забирали только врагов народа, но в народе этому ни один человек не верил. Не верили и дети, они знали всех взрослых, работающих на заводе, а завод был не из больших. Все знали друг друга и ребята знали родителей своих товарищей. Все понимали, что репрессии – это, когда руководители страны боятся за свой стул, так было всегда.  

В нескольких десятках километров от Кандалакши была финская граница. Пограничники снабжались с торговых баз города и немного с заводского поселка, в частности. Хлеб получали с заводской хлебопекарни и тут, прежде всего узнавали о всех делах на границе, например, о ремонте жилых помещений, о строительстве железной дороги. Пограничники дружили с заводскими девчатами, но как началась финская война, мы не узнали. Видели, конечно, как приходили платформы с броневиками на колесах, но из-за отсутствия дорог их отправляли обратно. Приходили вагоны с конницей, но помахав саблями на конях, тоже уезжали обратно.  

Увидели войну своими глазами, когда зимой в холод повезли с фронта обмороженных и раненых красноармейцев в местные госпитали. Тогда, по домам расквартировали военных, которые уезжали на фронт и периодически может на неделю возвращались, чтобы немного согреться и подлечиться. На фронте, в перерывах от боевых дел, отогревались в палатках, закрытых хвоей с печками, а печки затапливали по ночам, чтобы противник не увидел дым. Мне, школьнику тогда, иной раз приходилось бегать на  кухню, расположенную недалеко, и приносить для своих постояльцев еду. Обычно был борщ,  пшенная каша с каким-нибудь мясом. С удовольствием пробовал солдатскую еду, когда предлагали, и тогда мне она казалась очень вкусной.  

В начале финской войны красноармейцы были одеты в шинели и шапки-буденовки. Но морозы переодели военных в валенки, ватные штаны, телогрейки, а сверху еще и белый полушубок, но валенки вскоре заменили снова на сапоги большого размера с просторными портянками, потому что валенки надо было сушить. А где на фронте будешь сушить? Буденовки заменили на шапки - ушанки. Весь опыт бытовой и военный жизни пригодился в последующей отечественной войне с Германией. А списанные буденовки достались нам, ребятам, и мы носили их с удовольствием.  

После финской войны в районе нашего поселка на границе осталось много военных, они жили в землянках у озер, в стороне границы. Помню такой случай: в поселке, в  выходные, часто проходили лыжные соревнования,  дистанции были по три, пять, десять километров. Я, ученик тогда пятого класса пошел на дистанцию. Ода из горок дистанции заканчивалась трамплином, после которого я упал. Лежу в лыжах, подходит военный командир и говорит шутя, мол, вставай, кончай отдыхать, надо ехать. Я видать ушибся, он помог мне подняться, некоторое время ехал за мной. Смотрел, все ли в порядке, но я постепенно поправился и побежал по своему маршруту.  

Война с Финляндией закончилась, но в поселке и в школе постоянно стали проходить различные военные учения, особенно с применением противогазов. Старший брат Павел, служивший на Дальнем Востоке в авиации, каждую весну приезжал в отпуск. Последний его отпуск был в мае 1941 года. В разговоре при встрече со старшими заводскими друзьями он сказал, что наверное, скоро будет  война… 

А жизнь в то время была неплохой. В магазинах поселка было всё: мясо, рыба, овощи, фрукты. За одеждой люди ездили в Ленинград, а вокруг Кандалакши шло большое строительство, строилась на реке Нива уже третья электростанция. Также строилась подземная электростанция, расширялись действующие заводы. Однажды в поселке, мы узнаем от приезжающих по делам пограничников, что уже через день-два начнется война, им было видно, как готовятся к ней, подъехавшие к границе новые войска финнов и немцев.  

Предположения оправдались через несколько дней. Налетели самолеты - бомбили порт и железнодорожную станцию, и мы, по команде, начали копать бомбоубежища около своих домов. Самолеты прилетали каждый день и по опережающему заводскому гудку мы быстро убегали в бомбоубежища. Через несколько дней бомбить город перестали и самолеты пролетали куда-то дальше, а мы, хотя и гудел гудок, в бомбоубежища уже не прятались.  

В первый день войны началась мобилизация военнослужащих, в том числе вчерашних десятиклассников. Сформированные отряды сразу ушли на фронт в сторону границы. Первый отряд уходил под командой директора школы, бывшего артиллерийского командира и, кстати, финна по национальности. Поскольку фронт был недалеко от поселка, вскоре мы начали узнавать о погибших, в том числе и наших школьных знакомых ребят.  

В финскую войну, против наступления советских войск соорудили щит – линию Маннергейма, но она в финскую войну была взята нашими войсками, а в отечественную она уже стала служить Советской армии. Эта линия состояла из блиндажей, бетонных сооружений, противотанковых рвов и каменных навалов. Все это еще усиливалось с нашей стороны боя. Моей старшей сестре Евдокии было в это время уже восемнадцать лет, и она не была эвакуирована, как я с матерью, и была призвана на оборонные работы местного назначения.  

Если в первый месяц войны бомбили заводы, порт, станцию, то в последующие только порт, железную дорогу,  но ее научились быстро восстанавливать, потому что основные грузы военной помощи от западных стран шли через порт Мурманска. Немцы с финнами рвались к Белому морю на Кандалакшском направлении, но оборона крепко стояла, за исключением одного случая. В районе станции Лоухи немцам удалось все-таки перерезать дороги  и в прорыв были направлены заключенные – строители электростанции, несколько тысяч, и прорыв был быстро ликвидирован. Правда, часть заключенных разбежалась, но их быстро выловили.  

С самого начала войны из Кандалакши и других городов Кольского полуострова началась эвакуация женщин с детьми. Эвакуировали через море на грузовых пароходах, лесовозах, по три-четыре тысячи человек на пароход. Наша очередь дошла в конце октября. Помню, как над нашим пароходом часто и низко летали немецкие самолеты, но не бомбили. Женщин с детьми эвакуировали  всех, но предприятия продолжали работать, хоть и не в полную мощность. Фронт тогда крепко держался на первоначальных рубежах и так было в течение всей войны, пока Финляндия досрочно не вышла из участия, примерно за год до окончательного поражения Германии.  

В Архангельске наш пароход поставили на пристань одного из заводов. Большинство людей, приехавших из Кандалакши и других городов Кольского полуострова, были в прошлом жителями Архангельской области. Нам предстояло на этой пристани пересесть на речные пароходы и разъехаться по Двине и ее притокам, по своим прежним местам жительства. Мы ехали на пароходе, который пошел с эвакуированными на Вагу. Это был двухпалубный пароход, самый большой из речных пароходов того времени.  

Была осень, и реки, в том числе и Вага, были полноводными, пароходы проходили до самых верховьев и до береговых деревень. Мы доплыли до самой Першты, где по договоренности с капитаном, пароход пристал к берегу, хотя официально пристань мы проплыли мимо. Так, с вниманием нас, эвакуированных, везли по всему маршруту. Хорошо было отлажено с питанием: нам каждый день, и на большом морском пароходе, и на речном, выдавали галеты, сгущённое молоко, а иногда тушёнку.  

Сейчас, когда я многое узнал о войне, могу сказать, что Заполярье хорошо защищали и хорошо, толково эвакуировали детей с родителями-женщинами. С собой мы везли вещи, кто сколько мог унести – столько и увез. У нас было два небольших сундука, посильных только мужчине - мама, где-то по дороге, носильщиков находила и видимо хорошо расплачивалась, в том числе и с матросами, которые снесли наши сундуки с речного парохода на берег.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Возьму в ладошки горстку тишины: 

Костёр, палатка, середина лета… 

Отдамся волшебству голубизны, 

Крадущегося сквозь туман рассвета, 

Взлечу мечтами выше сосен, елей, 

Что иглами щекочут облака, 

Упьюсь душистым запахом постели 

Из трав и листьев, и взгрустну слегка, 

Что эта ночь не повторится боле – 

Ждет день и город с вечной суетой, 

Где все мы по неволе, иль по воле 

Рабы привычек, где за красотой 

Фасадов зданий, вычурности улиц 

Живой земли дыханья не слыхать, 

И я от этих каменных красавиц 

Уйду, уеду, убегу опять 

Туда, где под сосной знакомый ёжик, 

Костер, палатка, говорун-ручей. 

С чем Родина и ближе, и дороже. 

И вся моя от зорек до ночей.

2020г.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

ЛОВЛЯ СОЛНЦА
Когда уходит день, два рыбака
Закидывают леску в облака.
Они точны, движения их ловки,
Ведь ловля солнца требует сноровки...
А я смотрю, как тихо гаснет день,
Дрожит дорожка солнца на воде.
И остро проникает в серце жалость:
И к солнцу, если б вдруг оно поймалось,
И к миру, и к летящим летним дням,
И к нам...

В ПЕРЕХОДЕ
Что ты с лампой здесь ищешь, Господь,
В переходе на зимнее время?
Истончается вешняя плоть,
Цепенеет озимое семя...
Поднимается в небо вода,
Чтобы выпасть серебряным снегом.
Здесь уходят в себя без следа,
Чтоб в себе отыскать человека,
Словно свет, что нисходит с небес
Даже в зябкую раннюю темень.
Только им и спасаются здесь -
В переходе на зимнее время.

* * *
В себе цветком произрастая,
Все мнишь, что вглубь себя растешь,
Туда, где тьма в тебе немая,
Где ты не звук еще, а дрожь
Сквозного воздуха, который
Колышет тени у окна...
Где у древесных волглых створок
Таится в зернышках весна.
Где ты не речь еще, а слова
Пока не вызревшего ток,
Где света зримого земного
Цветку осталось на глоток.
К нему тянуться - глубже, глубже,
Но так - не падать, а лететь
Из темноты своей недужной,
Как мотыльки - на свет,
На смерть...

ГОРЧИТ
Горчит в гортани, словно я пила
Тягучий яд - цедила и глотала,
Смотрела нежно в злые зеркала
И, в каждой жизни с самого начала
Сроднившись с болью, думала, живу.
Жар от недуга слепо принимая
За страсть и страх, держаться на плаву,
Несломленная бедами, немая,
Лишь тем и наслаждаясь, что жива,
Когда и мед, как яд, горчит в гортани...

А я всего - то комкаю слова,
И некому сказать их,
И глотаю...

ПРЕЛОМЛЕНЬЕ
Мы лежим под землей,
Прорастая в деревья траву и цветы.
Мы теперь корневая система земли,
Кровеносная сеть.
Раз в году раскрывает над нами
Свои лепестки нежный лунный цветок,
И о грани стальной пирамиды
Преломляется свет от далекой звезды
И потом, превратившись в сияющий яркий поток,
Отправляется снова в небесную высь.
Мы лежим под землей,
И над нами проносится жизнь.
Нет, под ней мы, как прежде, летим!
Но однажды, единственной ночью в году,
Пробивается в разных местах
На поверхность волшебным цветком
Наша нежность и сила.

* * *
Уснув со словом ласковым во рту,
Уйдешь с ним в темноту и немоту,
В пути себя ничем не выдавая,
Чтоб донести сохранным до отца
В края, где ни начала, ни конца -
У вечности дорога кольцевая...
Пока дойдешь по путаному сну,
И ввысь взлетишь, и вниз пойдешь - ко дну,
Но выберешься к свету из колодца.
И словно сотни жизней проживешь
И все отдашь за маленькую ложь,
Что он тебя услышит, отзовется...
Но кто-то, впившись в мысли, затрясет:
Проснись, твой сон не сон, уже уход!
Но как тебе в нем хочется остаться! -
Ты в этот раз почти уже дошла,
И даль была печальна и светла,
И вновь ты не успела попрощаться...

ТЕМНАЯ ВОДА
Ты помнишь, там в глубокой зябкой осени
Свинцом пылает темная вода,
Но все еще стоят в реке нордосмии,
Как - будто не наступит никогда

Зима с ее протяжными метелями,
С ее пушисто - льдистою мукой...
Мне кажется, оттуда, как растение,
Плыву и не могу уплыть рекой.

Я там, едва пробившись к свету голосом,
По горло в неопознанной беде
Стою и разговариваю с космосом,
И кажется, что нет меня нигде.

И в то же время всюду, в бесконечности -
Я - облако, я - листья на ветру...
Как - будто что - то знаю я о вечности,
Как - будто никогда я не умру.

СТАРИК И МОРЕ
Старик не ловит рыбу,
Ловит море,
Но у него не просит ничего.
Взгляд старика не жаден и не горек,
Он смотрит вглубь морских бездонных вод.
Там рыбы не плывут, они летают,
Взмахни рукой - и убыстряют лёт
Их юркие серебряные стаи.
День изо дня вот так, из года в год
Старик идет на странный зов
И ловит
Большое море - мощь, и глубь, и синь.
На золотом улове или слове
Не пойман, да и некому просить
Какого - то немыслимого счастья...
И радостью негромкой жизнь полна:
Есть дом и лодка, простенькие снасти,
Стакан с устатку терпкого вина.
Так принимают жизнь свою, как данность,
В простом и малом видя смысл и свет.
И то, что пойман морем он, не странно,
А странность только в том,
Что моря нет.

* * *
Ей снится, что она вся в белом - белом,
Как дерево в осенней круговерти,
Дошедшее до края, до предела,
До снега ослепительного...
Смерти
Нет в этом сне,
Есть дерево и небо,
И крона в нем, похожая на корни,
И птицы, обрастающие снегом,
Из солнечных вернулись Калифорний.
Ей снится, что она должна родиться,
Лишь только снег прервет свое падение.
И в смерть она, как в небо,
белой птицей
летит,
Не понимая, что в рождении...

* * *
              "Поехали по небу, мама"
                                  Д. Новиков

Сказали мне - куда глаза глядят,
иди - иди, ну что ты, в самом деле,
Не вздумай поворачивать назад!
Иду, куда глаза не поглядели,
Закрыла их для верности, ага.
Иду себе, не глядя, мне виднее,
Куда захочет правая нога,
Туда пойдет и левая за нею.

Налево не пойду, там злой огонь,
А справа топь, я не пойду направо.
Туда ушел мой деревянный конь
И запропал в высоких сорных травах.
Я прямо не пойду, там сплошь туман,
Осталось - вверх, настойчиво, упрямо,
Закрыв глаза - в небесный океан.
Мы все там будем, все там будем,
Мама...

САД
Переведя, на другой
Берег реки, проведите,
За руку взяв, с собой,
В тайную эту обитель -
Полный секретами сад,
Скрытый от слуха и зренья.
Я закрываю глаза,
Я доверяюсь вам, тени -
Дикие духи земли.
Пусть я там яблоней стану
С именем Белый налив,
Штрифель, Пипин, Джонатан ли...
Буду стоять и ронять
Яблоки спелые в небо.
В ней и узнает меня
Кто- то поющий,
Кто нем был.

* * *
Однажды ты выйдешь зачем - то,
Не зная зачем и куда.
За пазухой млечное лето -
Ромашки, полынь, лебеда
И лепет воды родниковой,
Как шепот реки родовой,
Дыхание ветра степного -
Ты носишь повсюду с собой.

Подумаешь вдруг, что все это
Носить и светло, и легко!
И вспомнишь: ты вышла из лета,
Чтоб к чаю купить молоко,
В холодный, порывистый ветер
Со снегом, секущим лицо...
А мысли - о лете, о лете
С его золотистой пыльцой.

* * *
Окликнет кто - то, обернешься, нет
Здесь никого, то мог бы так - чуть слышно
Позвать тебя в осенней тишине.
Как - будто кто - то близкий был, но вышел,
Оставив за собой открытой дверь,
Как в детство, в незабудковое лето,
Где манным подмаренником в траве,
Опару облаков качает ветром...
Где через миг не лето, - снег и тишь,
В пальто, перелицованном с изнанки,
Вслед поезду ушедшему глядишь
На ветреном пустынном полустанке.
Ты в это вся - и провожать, и ждать:
Последний лист, и первый снег, и лето,
Не понимая слова "никогда",
Не свитого из нежности и света.

* * *
На старом окошке стекло, как слюда -
Не вдруг обращаешь внимание...
Из каждой потери выносишь всегда
Каке - то новое знание.
И носишь его, как с чужого плеча
Пальто неудобное тесное.
Слезинка бегущая внутрь, горяча,
И стеклышко зрения треснуло.
Но в нем отразился небесный лоскут
И ты, искажением сломана.
И травы упрямо из сердца растут -
Осот и крапива двудомная...

* * *
И мир, наверно, тоже из стекла,
Как летний день, подаренный на счастье,
Который уберечь я не смогла,
Как все, что удержать никто не властен.
И разлетелись сотни звонких брызг,
Как - будто дождь
Из мелких капель света.
И всю свою оставшуюся жизнь
Я сквозь него смотрю.
И каждым летом
Все пристальнее вглядываюсь в мир
Влюбленно - с настороженностью детской
Запоминая каждый летний миг,
Теряющий тихонько цвет
И резкость...

* * *
Обниматься с деревьями
Лучше, чем обнимать пустоту, -
Говоришь себе тихо,
Вернее молчишь,
За версту
Прозревая кого - то,
Кто мог бы тебя услышать.
Говоришь сам с собой
И уходишь в глухую даль,
Где тебя не только не слыхать никому,
Но еще не видать.
Не поняв еще толком,
Как же такое вышло,
Может боком, а может, всему поперек,
Остаешься один и себе преподносишь урок:
Обнимайся с деревьями,
Будь, как деревья, крепок.
И потом, когда выйдешь из леса
Немного другой,
И как - будто пружинит земля
Под твоей ногой,
Ты откуда - то знаешь,
Как обнимают небо.

ОБЪЯТИЯ
Я не помню маминых объятий,
Разве с ней мы не были близки...
Но ведь были сшитые мне платья,
После штопки толстые носки -
Теплые от рук ее горячих.
Что же память детская горька?
В прошлое, я с нежностью цыплячьей
Вновь тянусь, как дым, издалека,
Чтобы маму там, обняв теплее,
И просить прощенья, и прощать.
Словно ей объятия нужнее,
Словно и не дочь ей я, а мать.

* * *
Закрыв глаза, идет сквозь тьму
Усталый человек.
Наверно, кажется ему,
Что истощился свет.
А жизнь за ним встает стеной
И тихо шепчет вслед:
Открой глаза, наполнись мной,
И тьмы, увидишь, нет.
Как мир прекрасен, посмотри -
Как свет вокруг разлит.
К тончайшей музыке внутри
Прислушайся - звенит.
К ней стайки звездных мотыльков
Слетают с высоты...
А свет не где -то далеко,
Он всюду - там, где ты.

БУБЕНЧИК
У него голова, как бубенчик,
Беспрестанно в ней слышится звон
Полевых колокольчиков.
Голоса цветов
Переплетающихся с шепотом дождя.
Он так давно научился жить с этим,
Что не помнит,
когда это началось.
Может быть жизнь назад,
или две...
Самое интересное в этом -
Серебристые птицы внутри дождя,
Они и задают тон
Всей этой музыке в его голове.
Сведущие люди советуют
Выпустить на волю хотя бы птиц,
Но если четно,
Они ему не мешают.
Он отчаянно боится тишины
С тех пор, как упало и разбилось
Небо у него внутри.

* * *
О разных травяных и деревянных,
О светоносных, солнечных, медвяных
Селеньях, днях, мгновениях и странах
О темных ли, ночных, не видных глазу,
Ты мне и не рассказывал ни разу...

Как много втихомолку перепето -
С травой сухою, с птицами и ветром,
С речной водой, листвой в дубравах лета.
И с кем -то мне невидимым, огромным,
Нас обнимавшим вместе с тьмой и домом.

И с тем, что есть, что было, что пребудет.
Не молвствуя, как ты,
И он не судит
За то порой, в чем неугодна людям.

Здесь линия сюжетная в изломе,
А я осталась там, искать в соломе
Иглу, что в сердце вколется мне вскоре,
Слезой горючей выплачется горе.

Из всех, мне нерассказанных историй,
Событий не запомненных - осталась
Острей иглы к отцу немая жалость,
Прошившая любовь и благодарность.

* * *
Много лет прошло вдали, но помню
Я тепло шероховатых стен -
Так оно впиталось мне в ладони
Материнской нежности взамен...

Мой отец сарай неспешно строил,
Ладил доску крепкую к доске...
Все дышу я солнечной смолою
В невозвратном этом далеке.

Все тянусь еще к тем дням летящим -
Легким, бессловесным, золотым.
Прошлое осталось настоящим -
С ним мои ладони не пусты.

* * *
Рукав реки, впадающий в меня,
Пришит к пальто, на вырост в детстве сшитом
(Оно, как жизнь - с себя его не снять),
А над рекой - воспетый куст ракиты.

На отмели - ущербная луна,
Купается и кажется огромной.
Когда прихлынет, хлюпая, волна,
Я дотянусь и до нее дотронусь.

Сотрет вода рисунок на песке,
А я все там - до лунного отлива,
В том платьице, и с прутиком в руке,
В неведеньи, в забвеньи ли счастливом.

* * *
Какой строкой мне дотянуться до
Зовущей к звездам лесенки у хлева -
По ней, с любой немыслимой бедой
Я поднималась, жаловаться небу...

И становилась маленькой беда,
Как ей и полагается быть в детстве.
Звон соловьев, ликующих в садах,
И звезд безмолвных близкое соседство

Дарили неожиданный покой,
И миропонимание, и нежность.
И это примиряло, - и с собой,
И с чем - то несладимым, неизбежным...

* * *
... Там первый невесомый снегопад,
Как - будто мотыльки летят на землю -
В тепло манящий сумеречный ад,
Что их легко и радостно приемлет.

Там, в этом снегопаде, человек...
Где это "там", в каком краю? - не знаю.
Но через расстояния и снег,
Сквозь разветвленья длящегося сна я,

Перемогая даль и немоту,
Тянусь к нему согреть, утешить словом...
И кажется, что скоро дорасту
До знания, до зрения иного.

* * *
Солнце садится,
Но светит и греет еще...
Тени деревьев и наши,
Долговязые и длинноногие.
Мама смеется:
- Скоро до неба достанете,
Тянетесь вверх
Так стремительно.
Вот и меня обошли,
Или я стала
Вниз незаметно расти.

Солнце садится...
Это оно, может быть,
А не возраст,
Мои перекрасило волосы,
Я же ведь тоже, сейчас,
Вниз незаметно расту
Так, что потом
Стану и вовсе невидимой
Здесь никому.
Солнце садится...

КОСТЯНАЯ ПУГОВКА
Пуговица с папиной рубахи
Укатилась в подпол, в темноту,
Где гнездятся сумрачные страхи,
Что однажды тоже упаду

В пропасть этой темени немотной,
В обморок безвестной пустоты,
Где меня, как пуговицу, бог мой,
Не усмотришь в щелочку и ты.

Костяная пуговка дозрела,
Чтоб упав, истлеть в сырой земле,
Словно больше быть ей не хотелось
Каждый день в рубашечной петле.

Пришивала новую, а ныне
Вздрогнула от домысла душа:
Пуговка упала с горловины,
Чтоб отец вольготней мог дышать.

* * *
Сон летит туда, где ты не сон,
Где твой шаг пружинящий весом,
Снегом след еще не занесен,
И трава тобой не прорастет.
Где душе пока неведом стыд,

Свет земной туманом не размыт,
За грудиной камень не болит
У того, кто вслед за рыбьей стаей
В ночь плывет по речке золотой
В зыбке бессловесной и пустой.

И густеет времени настой.
И рекой в него перетекаю
Истемна - и плоть твоя, и кровь,
В путь за первой рифмою - "любовь",
Самой верной, как не суесловь,

От "агу" до песен - причитаний.
Засеваешь светом пустоту,
Облаков полуночных пастух
Все, тобой не сказанное вслух -
Для меня основа мирозданья.

* * *
Поводырь закрывает глаза,
И не видная миру слеза
Утекает в глухую изнанку.

Словно в землю уходит вода,
Где иссохла от снов лебеда -
Ей бы выйти на свет спозаранку.

Прорасти сквозь тебя, пронести
И тебя, словно семя в горсти.
Чтоб и ты, замедляя дыханье,

Выводила на свет лебеду,
Как слепого за руку ведут,
Как травой, прорастая стихами...

* * *
Мне голос ветра - мост куда -то за...
Я вся сейчас такая бирюза,
Как небо над раскинувшейся Волгой.
Но в этот цвет вливаюсь ненадолго,
Поскольку мысли ветра горячи -
Меня пронзают медные лучи.
Я тонкий вскрик стрелы, полынный стебель,

След на песке и росчерк птичий в небе,
Сухая придорожная трава,
Но больше пыль земная... Что слова?
Пространство между ними - свет и ветер,
И я, легко попавшая в их сети,
Как дерево без листьев, вскрик немой.
Словами путь торю к себе самой.

* * *
"Я был богом и боксером, а не поэтом."
                                              Б. Рыжий.

... И вспомнят только то, что не допето
На птичьем ли, на божьем языке...
По рытвинам глухого Вторчермета,
Аллеей тополиной налегке,

Я и брожу, как ты бывало, прежде,
Гляжу в небес размытое окно.
Мне говорят: здесь места нет надежде
И жизни тоже - пусто и темно...

Но здесь мне свет и музыка без звука.
И я бы не узнала, кем ты был -
Боксером, хулиганом, чьим -то другом,
Какую в школе девочку любил,

Когда бы не стихи, когда б не мета -
В иную даль зовущая строка.
Ты мог бы называться не поэтом,
Со шрамом от слезы твоя щека

Сказала бы возможно больше речи,
Которую в себе не устеречь.
На что и возразить поэту нечем,
Когда он далеко заходит в речь.

СЧИТАЛКА
Какая это странная считалка:
Пускай уходит тот, кого не жалко,
Кого мы и не вспомним никогда.

Но забирает темная вода
Того, кто тут считался навсегда,
Кто был, как воздух.

Нужного, другого
Зовет к себе несказанное слово,
И он шагает в морок, в пустоту,

Поэму обрывая на лету -
Не тот уходит в сторону не ту...
Когда покинет третий нас, который

Еще не досчитал до цифры сорок,
Четвертый вдруг насвистывать начнет,
Чтоб не спросить: а завтра мой черед?..

И бросимся считать наоборот.
Но будет поздно, будет слишком поздно,
В нас кончились давно и свет и воздух,

Мы жили в шутку, думая всерьез...
Нас кто - то окунает в море слез:
Идите в боль, идите и дышите,

Забыв о том, что каждый -
небожитель.

ВНЕВРЕМЯ
Вневремя спит...
Щебечут птицы
И вылупляются птенцы.
Вневремя видит небылицы,
Что сны летят во все концы,

Как облака и птичьи стаи,
И одуванчиковый рой.
И ветер сны его листает,
Шурша картинками миров.

И многомачтовым корветом
Вдали проносится земля.
Там где - то мы не спим, где светом
Любви наполнив нас, продлят

На летний день, на снежный вечер,
На соловьиный вешний свист
Все наши встречи и не встречи.
И ты на этот свет ловись,

Пока вневремя спит...
А после
И мы с тобой проснемся в нем,
Пусть даже будем в жизни врозь мы,
А во вневремени - вдвоем...

ГОРОД МУЗЫКИ
Откуда бы и куда бы ты в городе этом не шел,
Тебе не спастись от музыки -
Она подстерегает повсюду.
Иногда кажется,
Что город соткан из нее
И узкие улочки, всегда выводят к свету
Заблудившийся ветер.
А как легко зацвести в нем
И упасть яблоком с дерева,
Уплыть сухим листком
По осенней реке.
Стоит только закрыть глаза,
Забывая о том,
Что любая мелодия
И, каждое счастливое мгновенье
В придуманном городе -
О тебе.

НОЧЕДНИ
Приходит ночь, ложится месяц на бок -
На волны неба - плыть куда-то, плыть...
А ты не спишь. Сейчас бы спелых яблок.
И пить.
Неважно что: чай, сок вишневый, кьянти.
И ничего по имени не звать,
Забыв, блуждая в сумраке объятий,
Слова..
Приходит ночь, и ты глядишь ей в очи
(Да! Очи, все же глуже, чем глаза),
Не зная даже, что без слов ей хочешь
Сказать.
Она глядит и пристальней, и резче,
Чем сотни дней, в которых смех и ложь.
И ты, из немоты своей до речи
Растешь...

НИКТО
Человек пророс травинкой
И любой ему никто,
Носит сердца половинку
Под неряшливым пальто.

Промахнулся жизнью - мимо
Всех и вся, не глух, не слеп,
Божьей милостью хранимый,
Сам себе и дом, и склеп.

Никого не обнимая,
В этом каменном дому
Не живет, не умирает
И не нужен никому.

ВОЛЧОК
Так, надо мной, весной, нависнет мир,
Привидевшись пугающе - огромным,
Что буду я казаться меж людьми
Дичком случайным, сирым и бездомным.

И мне, себя и мир, вдруг станет жаль,
Как - будто кем - то взяты мы на мушку.
Захочется к груди своей прижать
Давно уже забытые игрушки.

И где - то вне, на гибельном краю,
Уснуть, уткнувшись в раненое детство,
Где о волчонке сереньком поют,
А он себе все не находит места.

Одной мы крови, два немых дичка.
Волк не укусит, бог меня не выдаст.
Весна мне просто нынче велика,
Как в детстве платья, взятые на вырост.

СОЛЬ
Жизнь,
Немного счастья,
Как соль
На острие ножа.

Чтоб не забылся
Настоящий
Вкус...

МЕЛОЧИ
Собираю какие-то мелочи
Из увиденного
И коплю:
Цвет заката, росинку,
Веточку расцветающую...
На ключ
Запираю в шкатулке кодовой
Очень много из того,
Что бесценно из всех находок и
Бесполезно, и ничего
Здесь не стоит -
Мгновенье, искорка
От земного костра, пустяк...
... Или двое влюбленных, мысленно
Обнимаясь,
Гляди - взлетят.
Их запомню я тоже.
Надо ли,
Я не знаю еще, но мне
Душу счастье чужое радует,
Словно лучик
В кромешной тьме.

* * *
Всё, говорит, приснилось тебе, приснилось,
Не было жизни, жизнь еще вся впереди,
Вот посмотри, ты завтра в него влюбилась,
И вот, послезавтра, вырос цветок в груди.
Всё расцарапал, выпил все соки, силы,
Корни пустил и в небо, и в плоть, и в сон.
Ты тот цветок не холила, не растила,
Лишь поливала слезами его, и он
Вырос гигантским и выжил тебя из тела.
Скверна такая нужна ли тебе? Живи.
Всё говорит, приснилось, что ты хотела,
Неужто ты снова будешь просить любви...

* * *
Не высказать, не выплакать, не спеть,
Не сметь и листьев золото и медь
Топтать, шурша, и в муке бессловесной,
В слух обращаясь, трепетно ловить
Тепло осенних дней, пока не свит
Воздушный кокон зим, пока не тесно
В самом себе, в безвыходности сей...
Октябрь стоит в немыслимой красе,
И ты, ища в нем отклика и сходства,
Как-будто начинаешься с нуля,
И пусть слова неспетые болят,
И не с кем разделить свое сиротство...

* * *
Она рисовала бабочек - синий рой
И белые, желтые, красные в нём вкрапления -
Она рисовала музыку, и стеной
Вставала над ней мелодия - чьё-то пение.
И солнечных бликов стая летела ввысь,
И бабочки с ней сливаясь, творили радугу...
Она рисовала осень - срывался лист,
И падал, кружился, падал, и небо падало.
Она рисовала снег - и цвела зима,
И звуки шагов по снегу вели в забвение.
Она рисовала музыку и сама
Могла становиться ею в одно мгновение.

* * *
Как снег идти, весь день идти и ночью,
Найдя в себе пространство тишины,
Впадать в него рекою междустрочий,
Вернувшись с необъявленной войны
С самим собой...
Покинув междуречье
Несовместимых жизненных пространств,
Как снег идти,
Идти к себе навстречу -
Как в дом родной идут
Из дальних стран.

СИНИЧЬЕ
Душа испуганной синицей
Была готова упорхнуть,
Когда я первый день в больнице
Перемогала - как-нибудь...
А жизнь восторженно цеплялась
За вид заснеженный в окне,
Заката медленную алость,
След самолета в вышине.

Всё ей по нраву было, даже -
Больничный скудный рацион.
И лабиринт многоэтажный,
Как повторяющийся сон.
И чьи-то скомканные взгляды
С безликой схожестью в беде.
И этот, выпавший из ряда,
Непрекращающийся день...

И страх тоски потусторонней,
Как шаг по лезвию ножа.
И даже то, что в телефоне
Твой зыбкий голос не дрожал,
В разноголосице звенящей
Других, не ведающих, как
В душе, встревоженно неспящей,
Горчит неспетая строка...

ВОКЗАЛ
Здесь всё, как раньше -
Небо, рельсы, шпалы
И вдоль дороги строем тополя.
Но возле обветшалого вокзала
Травою заросла давно земля.
Куда-то вдаль умчались паровозы
Извивами заброшенных путей.
Но кажется,
Вернуться им не поздно
В мир повзрослевших сказок и детей...
Вот-вот, гляди, горячий поезд хлебный
За поворотом выкрикнет "ту-ту!"
И дымом перепачканное небо
Испуганно отпрянет в высоту.

ПОЕЗД
Как много в сутках километров,
Когда летит без остановок
Твой поезд, полный снов и ветра...
В нём каждый шаг к себе неловок.
Как быстро тихий полустанок
Уносит вдаль, во тьму разлуки.
Из колокольчиков-стаканов
Ночь пьет настоянные звуки.
И вглубь забытых интонаций,
Как в детство, падаешь монетой...
И светлячки летящих станций
Спешат вослед, срываясь с веток.

У ОКНА
С места на скамейке, у окошка,
Видно поле, небо, лес вдали,
Красную кирпичную дорожку
От крыльца...
Все из дому ушли.
Кто-то на работе, кто-то в школе,
И не помню, почему одна
Я в тот день осталась,
Маясь болью -
Так во мне болела тишина.
Так она неясного боялась,
Плача и печалясь ни о ком...
И пронзала сердце то ли жалость,
То ли нежность к миру за окном.

КОСИ КОСА
Коси коса, пока еще роса,
Пока в нас плачут маленькие беды.
Пока родных живые голоса
Зовут нас, несмышленышей, к обеду.

Коси коса, пока от листьев дым
В глазах моих осенних не слезится.
Пока еще мой папка молодым
На рыжем жеребце по полю мчится.

Коси коса, пока моя коса
Тугой камчой змеится меж лопаток.
Пока не серебрится в волосах
Безвременно упавший снег утраты.

Коси коса... пока косой другой
Мы на лету не скошены под корень.
Пока вдали, над красною горой,
душе - старинной песней кто-то вторит...

ПОВТОРЕНИЕ НЕПРОЙДЕННОГО
Из позднего трамвая, превозмогая дрожь,
Себя не узнавая, к себе выходишь в дождь,
В ноябрь, во тьму, по лужам,
Со смутою внутри -
Такой же, как снаружи...
За стеклами витрин
Слепые манекены бесстрастны, как всегда.
Печаль бежит по венам, как по стеклу вода -
В беде сиюминутной не видится пока,
Что эта тьма и смута до первого снежка.
Что музыка живая растет из разных нот,
Что в жизни не бывает падений и высот,
Что горьких чувств наука любой душе нужна,
Что музыка без звука, зовется тишина...

* * *
Уходить от реки, отдаляться,
Рвать, как путы, привязку к местам,
От которых нельзя оторваться.
Русло жизни меняя, листать
Вдохновенно страницы пустые
В книге, купленной в лавке за грош:
Вот мелькают столбы верстовые,
Вот ты в городе дальнем живешь,
Заполняя счастливо и долго
Смыслом жизнь, до скончания дней...
Только впавшая вглубь твою Волга
Где-то там и болит, в глубине.

СОБИРАТЬ СВЕТ
Мы по сути не солнцепоклонники,
А скорее фанаты луны.
Но когда отцветают подсолнухи,
Понимая, что дни сочтены
У короткого лета лета звенящего,
И печалиться времени нет,
Мыпо августу бродим, когда еще
Да и где этот солнечный свет
Собирать - волосами, ладонями,
В птичьи клетки, сачком, в фонари...
Но бесценнее свет и бездоннее,
Если он сохранится внутри.

* * *
Болит внутри и режется, как зубик,
И плачешь, ничего не понимая...
И хочешь знать: тебя здесь кто-то любит,
Поднимет, будет к сердцу прижимать,
Баюкать, говорить без остановки,
Чтоб всю твою печаль заговорить.
А ты, такой нескладный и неловкий,
Уцепишься за тоненькую нить,
За голос этот, будто бы за колос,
Чтоб к небу из нутрянки прорасти.
Взяв то еще, что в памяти не стерлось,
Хотя всего не вынесешь в горсти.
Хотя, еще камней вокруг полно тут,
Как раз настало время собирать -
Душе твоей достаточно работы,
И значит - не пришла еще пора...

ТИНЬ - ТИНЬ
На птичьей лестнице три песни -
Цывирк, тинь-тинь и фьюивить.
Одна другой звончей, чудесней,
Их можно позже долго длить.
Ведь так недолго детству длиться,
Где жизнь, как перышко, легка,
Пока твой дом, подобно птице,
Не улетает в облака.
Пока еще плывешь по речке,
И лодка будто колыбель.
Пока, любви к приемной речи
Не обнаружилось в тебе.
И ты мирок свой воспеваешь
На птичьем родственном - тинь-тинь...
И словно музыка живая,
Течет река, цветет полынь.

ПОГАДАЙ НА ОСЕННЕЙ ТРАВЕ
Погадай на осенней траве,
Не идет ли ко мне челове-
Челове-челове-человечек?
Так порой повторяешь слова,
Понимая - их шепчет трава.
Вот придет, а порадовать нечем...
Говори-говори-говори-
Горловые твои снегири
Оживают, чтоб вылететь в песню
Бессловесную, слов и не на...
Эта песня на счастье длинна.
К ней негаданно выйдет чудесный
Рыжий кот из осенней травы,
У него полон взгляд синевы,
Будто смотришь в апрельское небо.
А вдали, где вода - невода;
И деревья шагают туда,
Как в любовь,
Безвовратно и слепо.

СУМЕРКИ
Осенний день пошел на убыль,
Но зябкий ветер не утих...
Переболевшее "не любит"
Не так легко внутри нести
В предзимних сумерках промозглых,
Когда весь мир дождем залит,
Когда изжитое "всё поздно"
Вновь где-то слева засверлит.
Когда волна воспоминаний
Накроет вдруг, бросая в дрожь -
Как-будто бинт, присохший к ране
Почти зажившей, отдерёшь...
Чтоб возвратившись к боли прежней
Опять, бессонную печаль
И нескончаемую нежность
Не различать.

ЛИСТЬЯ ДВОРНИКА
Ничего, не грусти, не надо,
Палым листьям теряя счет,
Просто время настало падать
Листьям дворника. Чьим еще?

Эти листья его, конечно.
Собирает он их в стожки,
А потом в темноте кромешной,
Упаковывает в мешки.

И неясно, куда увозит.
Где он кутает в теплый дым
Стылый воздух, седую осень,
Где он прячет ее следы?

Не печалься, он листья любит
И не гонит их с глаз долой,
Просто нужно, чтоб двор был убран,
Вот и машет весь день метлой.

А ему бы упасть на листья
Да увидеть, сморгнув слезу,
Как же осенью небо близко,
То, в которое всех свезут...

* * *
Проститься не успеть,
Что может быть страшней?
Наверно - не простить...
И ты, учась прощанью -
С наукой отпускать -
Становишься сильней,
Сгорев почти дотла,
Дойдя до обнищанья
И в дружбе, и в любви...
Чтоб выболев, простить.
Иначе, что за прок
От этого ученья?
И над землею снег
Как в первый раз летит,
Не зная ни тоски, ни счастья,
Ни мучений...

СНЕГ ПОШЕЛ
"Ух ты! Снег пошел... какой..!" -
Дворник засмотрелся
И на все махнув рукой, сам себе сказал:
Этот первый снег смешной... он как вздох небесный,
Как подарок неземной, чистая слеза.
Я не трону, пусть он сам... тает, нет в нем силы.
Не осадки, - чудеса, вот он был и нет...
С замираньем, - Хорошо, Господи помилуй! -
Дворник шепчет: снег пошел.
Снег пошел, что свет...

БЕЛОГО ВСЕМ!
"Белого всем!" -
Было небом прописано.
Позднюю осень не лечат врачи.
Снег до утра книгу снов перелистывал,
Пробуя раны земли залечить.
Падал и падал,
Как ватой обкладывал.
Ржавчину листьев покрыл серебром...
Только калины упавшие ягоды,
Словно сквозь бинт
Проступившая кровь...

БЕЛЫЕ НОЧИ
У этого города голос охрипший,
Наверно, простывшее горло болит.
Молочные ночи даны ему свыше
За мертвенный холод от каменных плит.
За сырость и темень, за морось и снежность,
За бесов и кровью омытый топор...
И бродят по городу вера с надеждой,
А следом любовь, с незапамятных пор.
Идут, растворяя всех призраков тени,
В белесом тумане творя чудеса.
И кажется город навеки осенний,
Становится ближе других к небесам.

ТИМЬЯН
Степной горячий воздух горек,
Но только так, слегка-слегка...
Как много ветреных историй
Твоя горячая рука
Мне напоет зимой о лете,
Когда на краешке засну -
В краю кузнечиков, и ветер
Баюкать станет тишину...
И будет скрип телеги с сеном
Вплетаться в хор ночных сверчков.
И в деревянной зыбке древней
Я поплыву средь облаков.
И вскоре запылают маки
В далекой солнечной стране,
Где мама жарит баурсаки
В литом чугунном казане...
Еще мгновение, и схлынет
Видений сладостный дурман -
Пеку пирог слоеный сырный,
И пахнет степью - в нем тимьян.

СВИ-РИ-РИ
Как пули попадают в "молоко",
Так птицы свиристели тонут в мае...
Никто мне больше в сердце не стреляет,
От этого, быть может, в горле ком.
Летите свиристели в мой февраль,
Здесь ягоды - боярышник, рябина,
Шиповник есть, для горлышек - малина,
Ее совсем немного. Не пора ль
Вернуться вам,
Как раньше? Сви-ри-ри -
Я помню, как звенел морозный воздух,
И ничего не страшно, и не поздно,
И свет невыгораемый внутри.

ПТИЦА
Птица-ночь-трава-деревья, пустошь - лунный свет - затишье,
Степь, и снова птицы древней пенье - снится ль, в сон летит ли...
Ты куда летишь ночами, став самой себя сильнее?
Там ли птиц перекричали тоньше, тише и нежнее -
Не слова, а междометья, междустрочия и вздохи?
Там ли шрамов и отметин непосчитанные охи,
Ахи радостей несметных в реки слез твоих впадали,
Словно капли, незаметно... Где ты, с кем, какие дали
Снятся? Там ли гул, тамтамы, стук копыт и пыль дороги,
Маки, солнце, дом и мамы голос теплый и глубокий...
Но, проснувшись, скажешь, яви в снах намного больше будто,
Потому-то их оставив, возвращаешься под утро,
Но не можешь приземлиться - кружишь, мир не узнавая,
Им неузнанная птица, бесприютна, ночная...

КАРАМЕЛЬКА
Не угнаться за памятью, как она резво ведет
По своим закоулкам, секретикам, лазам и схронам.
Что там, в прошлом ищу я, быть может, на сладкое - мёд
И немного тепла, припадая к окошку в вагонном
Неуюте, пропахшем дорожной едой и бедой?
Почему-то всегда я в поездке, как-будто на ощупь,
Пробираюсь к себе за живою целебной водой,
Или мертвой, которая, впрочем, и легче и проще
Достается со дна. А живую найти все трудней.
Где-то там, в неистраченной жизни, неузнанный кто-то
Карамельку протянет с налипшей махоркою мне.
И шершавой рукою горючие слезы утрет он.

РЕКИ
Когда поют глухонемые,
То в небе реками плывут
Их песни с жестами сквозными,
Что сон деревьев наяву...
Какая музыка живая,
Какие внятные слова,
И как, по небу проплывая,
Поют красиво дерева...

ЗА ПОВОРОТОМ
Посмотри, вон там, за поворотом,
Где еще, мне кажется, вчера
Лето, на подсобные работы
Нанимало с раннего утра
Голенастых девочек смешливых -
Там сейчас подсолнухи в цвету...
Поезд проезжает торопливо
Станцию, где я еще расту,
Вслед машу не поезду, а будто,
Я себе самой в его окне.
Нынче нет стоянки и минутной,
Чтоб успеть сойти в прошедшем дне,
Где пока беспечна нежность мая,
И за день проходит целый век,
Где еще строкой ночной не маясь,
Я тянусь травинкою на свет...
Будто бы и не было в помине
Ни меня в той солнечной стране,
Ни страны, где песня душу вынет:
"Жизнь моя, иль ты приснилась мне?"

ЧАШКА
Как в форму облекли меня, застыла,
Оставшись неприкаянной такой,
Как будто я росла среди бутылок
И обрела там звонкий непокой.
И чашкой стала, в клеточку с цветочком,
Не чайник, да и ладно, что и взять
С меня, такой фарфоровой, непрочной -
Напьешься чаю, вот и благодать.
И звать никак, я чашка, да и только,
Такая с виду крепкая, а бьюсь...
Мешаешь ложкой чай - звеню без толку,
Ни музыки, ни строчки, ну и пусть.
Пусть так и быть, нечаянно уронишь
и не заметишь этой чепухи.
И чем бы я не стала, об одном лишь
Прошу - не наливай в меня стихи.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Это было первое здание больницы сооружённое в моем родном посёлке Лебяжье. Ещё в 1925 году его построили. Сейчас о нём напоминают только огромные таловые деревья, росшие некогда вдоль его фасада. Да три сохранившихся в краеведческом музее фотографии. Здание было большое, бревенчатое — по старым-то временам не избушка, а «хоромина-огромина!» До 1964 года там помещалось практически всё: и поликлиника, и стационар, и операционная. Одно время было даже фтизиатрическое отделение. Когда в шестьдесят четвёртом построили новую двухэтажную больницу, в старом здании открыли детское отделение. В 1970-х рядом возвели ещё одно больничное здание, и детское перевели туда, а в «избушке на курьих ножках» разместилось инфекционное отделение, которое и оставалось там до конца.

Почему избушка на курьих ножках? Это мне самому тогда в голову запало, и только я один в мыслях своих называл её так. Без тени сарказма или иронии, просто мне так нравилось. Ножек у неё не было точно. Напротив, за десятилетия она крепко вросла в землю, и фундамент местами настолько просел, что в правом её крыле, соседнем с бывшим складом купчихи Кетовой, пол пошёл волнами. Старенькая она уже была, потому «избушкой» я её и прозвал.

Прошло три десятка лет, но я до сих пор безошибочно помню всю ее внутреннюю планировку, назначение каждого её помещения по состоянию на 80-е годы. Так память схватила. Простенько так всё было обставлено, по-деревенски. И не социалистический аскетизм был виноват, как не преминул бы съязвить скептик с воспалением желчного пузыря. Просто время само по себе было такое. О евростандартах тогда и слыхом не слыхивали. Любопытно: когда мы в школе изучали «Ревизора» и я представлял себе богоугодное заведение А. Ф. Земляники, оно представало передо мной именно в образе нашей «избушечки». Но! — без всяких негативных контекстов в отношении последней.

В последние годы там, конечно, уже всё было старенькое, ветхое. Койкомест — двадцать пять или чуть больше, палат — пять. Три — общие. Две — в правом крыле, которое предназначалось для «боткинцев» — больных желтухой. Иногда наплыв их бывал таким большим, что приходилось отдавать под них ещё одну палату.

Впервые я «познакомился» с этой больницей в двухмесячном возрасте и понятно, что сам я этого не помню. И знакомство оказалось продолжительным: в детстве, что ни год — то воспаление лёгких было, то бронхит... Лежал там очень часто, сначала с мамой, потом один, ещё совсем маленький. Поэтому с раннего детства память моя впитала в себя тяжёлый запах лекарств. И боль от уколов. Шприцы помню, зловеще поблёскивавшие стеклом и металлом. Пенициллином меня, бедного ребёнка, так пичкали, что этот блеск меня повсюду преследовал, пока я находился в больничных стенах. Помню материнские руки, как мама, посадив меня на колени, кормила с ложечки мёдом. На антибиотики надейтесь, но про народные средства не забывайте! А играл в больнице — чем, вы думаете? — пузырьками из-под пенициллина!

В одиннадцать лет мне бы и вовсе в хоккей на улице гонять с пацанами. А я в очередной раз завис в родной избушке. Вот когда я впервые узнал, что такое настоящая тишина! Телевизора в отделении, тогда уже инфекционном, никогда не было. Еду разносили по палатам, так что больные и в коридор выходили редко и он чаще пустовал. Словом, как один юморист-пациент позже выразился: «Тишина-а!.. И медсёстры со шприцами стоят!»

Странно, но мне совсем не было скучно. В просторной шестиместной палате нас было лишь двое: я и старенький седой дедушка лет восьмидесяти. Когда я поступал, то инфекционист, высокая незнакомая женщина, предупредила:

— Мы тебя с одним дедушкой в палату положим. И... если он что-то там говорить будет про себя, или... ты не обращай внимания.

Хоть мне и было всего одиннадцать, я сразу всё понял, а многоточие после «или» меня и вовсе напрягло. Вот только полоумного соседа мне и не хватало!

— А что с ним? — всё же пожелал уточнить я.

— Да ничего страшного. Просто, понимаешь... он очень старенький.

Тогда слово «попал» ещё не применялось в известном теперь просторечном смысле. Но ощущение было вроде того. Класс! Придётся целыми днями слушать бормотание выжившего из ума старика! Вон, напротив, четвёртая палата пустая — туда меня нельзя было, что ли?

Но я напрасно чего-то опасался. Старик оказался хорошим соседом. Вопреки предупреждению, вполне адекватный. Он не доставал меня ворчанием, и сам с собой не разговаривал, ничего такого... С ним я научился мол-чать! На будущее, это стало полезным мне навыком. Лишь изредка, он тихим голосом просил меня налить ему из графина в стакан воды, в которой он разводил несколько ложек малинового варенья и пил вместо чая либо запивал растолчённые в порошок таблетки. Он вообще — это было видно — хорошим стариком был, добрым. Даже когда просто звал меня по имени, у него это как-то мягко так получалось. А я вот никогда не узнал ни его имени, ни фамилии, поэтому так и обращался к нему — дедушка.

Нет, мне, правда, не было скучно. Целыми днями я сидел в тишине, глядел в окно на проходящие поезда. Мне было интересно, что они везут, куда и для кого... Ну, «Мурзилку» читал. И ещё, как ни странно, читал совсем неподходящий для моих одиннадцатилетних мозгов криминально-психологический роман — книжку с оторванным началом и концом, брошенную кем-то из больных в тумбочке. А ночью, когда не спалось, рассматривал на потолке волнистые узоры от дверного стекла, нарисованные светом от настольной лампы, горевшей в коридоре на посту. Удивительные мне виделись картины в этих разводах! Весело что-то рассказывал хитро прищурившийся старик в короткополом тулупчике и шапке-мурмолке. Я его называл Весёлый Купец. И в этой же фигуре можно было увидеть насупленного мужика с картофельным носом! Этот был Сердитый Купец. Но он тоже был хороший... Ну, и прочие чудеса там были...

А вот за стенкой вечерами порой бывало весело, и даже через край. Там, в изоляторе для желтушников, лежала сплошь молодёжь: два здоровенных брата-акробата из Лопаток и несколько девчонок лет пятнадцати. Кризис у них уже был пройден, поэтому физически они чувствовали себя довольно хорошо. И кровушка младая в них бурлила, как кипяток в забытом на плите чайнике! Аж крышка подпрыгивала. Бесились так, что порой вздрагивали стены в нашей палате. Судя по всему, в такие моменты они там бегали по кроватям и по тумбочкам. Девчонки, как водится, визжали. Парни, как водится, ржали.

— Да это что такое! — выходила из ординаторской рассерженная тётя Надя Вахтинская, медсестра. — Совсем обалдели!

И скрывалась в изоляторе. Вслед за ней семенила санитарка тётя Нина.

Наведённого порядка хватало, может, на час.

Противоядие вскоре было изобретено. Точнее сказать, позаимствовано из пионерлагерной практики. У всех — и у девчонок, и у мальчишек — отобрали пижамы, оставив их в одном исподнем. После этого бузотёры притихли: и пацаны, и девчонки, раздетые, были вынуждены отсиживаться по своим палатам, а если уж в край надо было выйти, то девчонки заворачивались в одеяла. «Как мадонны!» — выразился Игорь Артамонов, позже, ставший моим соседом по палате.

Я тогда всё думал: как медсёстры и санитарки не боятся заразиться при прямых контактах с «боткинцами»? Сёстры процедуры им делают, санитарки и вовсе: и постель меняют, и посуду их моют, и в палатах уборку делают. Даже на предметах инвентаря в их изоляторе было везде выведено краской слово «Боткина». Никаких резиновых перчаток, как сейчас, персоналом не применялось. Неужели достаточно было обыкновенного мытья рук с раство-ром монохлорамина?

Я, кстати, сразу буквально влюбился в медсестру тётю Надю Вахтинскую, добрую, весёлую женщину, которая тоже относилась ко мне почти по-матерински. Можно даже сказать, что между нами завязалась дружба в рамках, учитывающих соотношение наших возрастов. Наши тёплые взаимоотношения оставались таковыми ещё несколько лет, вплоть до тё-ти Надиной скоропостижной кончины.

Вечерами в отделении происходили посиделки: женщины из пятой палаты выползали в малый коридор почесать языки с медперсоналом. Или же к ним в палату приходили остальные больные, кто не был на режиме строгой изоляции. Даже дедушка, мой сосед, иногда, опираясь на палку, приходил в пятую палату и сидел молча, слушая, о чём говорят больные.

Что до меня, то я подружился с одной девчонкой из пятой, моих же лет. Не как с дамой сердца, а как с любым человеком, с которым мне было бы интересно общаться. Я, кажется, даже её имени не знал. Красивой эту девчонку назвать точно было нельзя, но мне она была симпатична. Мы практически каждый вечер встречались на посту в коридоре, в стороне от взрослых, и болтали о чём угодно: о школе, о друзьях. Трещали не умолкая.

«...Она развора-ачивается... ка-ак даст ему!..» — жестикулируя, весело рассказывала моя собеседница о взаимоотношениях двух соседей по парте в её классе. Мы хохотали то и дело — нам было по-товарищески весело и интересно вдвоём.

Когда я выписался, то даже пришёл через пару дней навестить её, и она, всегда запросто со мной державшаяся, впервые застеснялась, когда я вынул из кармана и протянул ей купленную для неё плитку шоколада.

 

        *   *   *

 

Дедушка, мой добрый сосед, был из села Лопатки. Однажды к нему приехали из дома, и он вышел в коридор, но скоро вернулся и, остановившись у порога, сказал мне застывшим голосом:

— У меня сын умер.

— Как?! — Я поднялся с кровати.

— Сердце... — Старик неловко повернулся и снова вышел из палаты.

К тому времени палата наша уже наполнилась новыми больными, в ос-новном, женщинами с маленькими детьми, и я, конечно, сказал им всё, когда они пришли с процедур. Дедушка тоже вскоре вернулся. И без того с трудом ходивший, он теперь был согбен ещё больше свалившимся на него страшным горем. Сидя на кровати, он не обращал внимания на окружающее, и, наверное, вообще ничего вокруг не видел. Только повторял тихо и горестно:

— Эх, Коля, Коля... Что ты наделал! Что ты только наделал!.. Коля, Коля...

И плакал. Плакал глухо, по-мужски, без слёз.

Вскоре врач оформила старику выписку, и приехавшие родственники увезли его домой, на похороны.

В палате долго стояла жуткая тишина, которая стала ещё осязаемее, когда за стариком затворилась дверь. Ещё раз я увидел его одевающимся в санпропускнике. А ночью, когда все уже улеглись и в палате был потушен свет, я, лёжа в полумраке, смотрел на хитроватое, всё так же смеющееся на потолке лицо Весёлого Купца и вспоминал дедушку, с которым прожил в сопалатниках неделю. И даже моего крохотного детского ума хватило, чтобы подумать: неужели долгая жизнь была дана ему для того, чтобы в самом её конце увидеть смерть собственного сына? В самом конце, это верно. Потому что такого удара ему в его возрасте не перенести.

 

      *   *   *

 

В конце 1986-го, четыре года спустя, меня привезли в «избушку» на «Скорой» почти неходячего — осложнение после гриппа. Определили даже не в общую палату, а в одиночный изолятор, с неоправдавшимся позднее подозрением на паротит. Прошло с неделю, прежде чем состояние моё перестали оценивать как тяжёлое.

В первые же минуты после госпитализации я был ошарашен: вся боль-ница оказалась полна комаров! Это в конце ноября! Оказывается, под домом была вода - оттуда они и лезли. В моём изоляторе стены были серыми от комаров. Ночь я провёл с непогашенным светом, колотя себя полотенцем по голове и шепча проклятия. Тут и без того состояние дерьмовое — дальше некуда, так ещё эти твари! Как остальные-то в больнице их терпят! Нет, так дело не пойдёт, решил я. Выпросил из дома баллончик с дихлофосом, с трудом поднялся с кровати и, качаясь от дурноты и рискуя упасть, обошёл и протравил всё отделение, не побоявшись зайти даже в «боткинское» крыло. После этого можно было спать спокойно. Дежурная медсестра не возразила против дезинсекции: комарьё достало всех без исключения.

А как-то раз вечером, уже чувствуя себя удовлетворительно,  я вошёл в третью палату, в которой лежал с дедушкой четырьмя годами ранее и которая, в данный момент, пустовала. Я не забыл ещё моих детских героев, нарисованных на потолке разводами дверного стекла, и мне захотелось снова взглянуть на них. Увы! Я не увидел ни Весёлого Купца, ни его Сердитого товарища, ни Говорящей Тыквы, вообще ничего. Не то что бы я не сумел их разглядеть — их действительно не было! Совершенно незнакомые косые линии, из которых в принципе нельзя было ничего выделить. Видимо, стекло меняли, подумал я, разочарованный. Жаль...

В отделении тогда почти не было больных, и за месяц, что я там провёл, народу прибыло не очень много. В боткинском крыле давно уже лежали двое — Саша Гончаров из Лопаток и Лена Студенкова из Дубровного. Я с ними сразу подружился. Когда состояние моё улучшилось, я стал выползать вечерами из своей «одиночки» в коридор. Лена и Саша тоже выходили из своего крыла, и мы подолгу разговаривали.

С Леной нас разделяло всего пять лет возраста, а Саша был значительно старше, поэтому мы с Леной ближе и сошлись. Видимо, она была хохлушечкой, потому что то и дело проскакивали в разговоре украинские словечки. И «шóкала» так же, как и я.

Я обалдел, когда узнал, что у Лены в её двадцать лет уже трое детей.

— Тебе сколько лет было, когда у тебя первый родился? — не удержался я от не совсем, может быть, тактичного вопроса. Но Лена была не из мнительных. Запросто ответила:

— Семнадцать.

...Ну и ладно, что семнадцать, подумал я этим же вечером, уже лёжа в кровати. Что тут удивительного? Вон она какая красивая, эта Лена! Глаза особенно... И улыбка...

Эй, стоп, пацан! Ты это о чём?.. Не забудь: самому-то тебе всего пят-надцать ещё... Так что... Спокойной ночи, малыш!

— Ой, дуры мы, дуры! — однажды сказала сама Лена по ходу какого-то нашего разговора. — Нам самим в куклы ещё играть, а мы детей нарожали! Я, бывает, даже сама, когда ребятишки у меня на полу играют, сажусь тоже к ним и вместе играю!

— Как ты их, троих, поднимаешь? — недоумевал я.

— Ну, родня помогает. Ничего, держимся! — Лена была оптимистка.

Саша лежал в первой палате «боткинского» крыла, Лена — во второй. Когда наступил канун Нового года, Лена (только женщина могла это приду-мать!) решила украсить свою палату. Из дома она заказала сосновые ветки, гирлянды и игрушки. Вскоре её палата была так преображена, что не хватало только Деда Мороза: повсюду были воткнуты ёловые ветки с висящими игрушками, а душистый аромат хвои проникал даже в общий коридор. Протянутые вдоль стен гирлянды бросали вокруг сполохи разноцветных огней. Во даёт девчонка!..

— Ух ты! Ничего тут у вас!..— восхитилась, войдя к Лене, Наталья Владимировна Смолина. Тогда, она была совсем ещё молодой девушкой, и больные чаще называли её просто Наташей).

Саша тоже не остался в стороне — ему из его Лопаток припёрли кассетный магнитофон, и вечерами из Лениной палаты нёсся эстрадный «капустник»: лились волшебные звуки «Модерн Токинг», затем — чей-то римейк песни «Чёрный кот» в духе 80-х... А потом вдруг — слегка вальяжный Александр Новиков: «...А рубаха развалилась пополам... и штаны ползли бес-совестно по швам!..» И Миша Шуфутинский со своими знаменитыми «Червончиками»... А Саша рассказал мне о совершенно новом музыкальном стиле, по-являющемся на нашей сцене.

— Это тяжёлый рок, — говорил он. — Не слышал? Ну, он только-только появляется. Из инструментов там только электрогитары и барабаны. Это вообще!.. Там звучание... ну, как это сказать... скрежещущее, действительно, тяжёлое. По мозгам бьёт. Мне дружок дал как-то кассету. Там полчаса послушаешь — уже голова вот такая!..

Саша так произнёс это, что я, воспитанный в детстве на романтических балладах Джо Дассена и неистово весёлых шлягерах Карела Готта, был озадачен не на шутку… Ой-ой, это что за «психотропная» музыка такая? Не иначе, «тлетворное влияние Запада»! Но уже через полгода я узнал её. О да, это был он, тот самый «хэви-метал», который тогда только начал выбираться из андеграунда домашних студий и сельских ДК, уверенно, несколько даже бесцеремонно, расталкивая плечами официальные ВИА и не дожидаясь полного карт-бланша от горбачёвской гласности. Пройдёт всего два года, и молодёжь, будет сходить с ума от хард-н-хэви и трэша, с видом знатоков рассуждать о гитарных эффектах «фуз» и «дисторшн», гоняться за пластинками групп «Круиз», «Чёрный кофе», «Ария» и «Мастер». Но это уже совсем другая история.

Лена и Саша проводили многие часы за разговорами, сидя в какой-нибудь из палат своего крыла. А чем ещё можно было убить время в больнице? Кое у кого из тех, кто любит смотреть в замочные скважины, в конце концов, зашевелились тривиальные мысли: тридцатитрёхлетний мужик и двадцатилетняя девчонка живут вдвоём в одном крыле — а нет ли уже там между ними чего-нибудь такого?

Как-то во время сончаса Саша вышел покурить (выход из «боткинского» крыла на улицу был отдельный). Возвращаясь обратно, он через дверное стекло маленькой прихожей увидел, как из большого коридора на цыпочках крадётся ко второй палате одна из санитарок и тянет шею, заглядывая внутрь через полуоткрытую дверь. Вероятно, обратив внимание на «подозрительную» тишину в изоляторе, решила проверить и, если повезёт, увидеть самое пикантное... Не повезло.

«Кхэ-кхэ!..» — с удовольствием заявил о своём присутствии Саша, открывая дверь прихожей. Застигнутую с поличным санитарку после этого можно было только спросить: «Бабушка, а отчего у тебя такие большие глаза?» Но великодушный Саша не стал спрашивать. Он ждал, что скажет она сама. Надо признать, ждал с интересом.

«А... у вас... ножниц случайно нету?..» — наконец раскрыла она рот.

Ага, версия причины визита правдоподобна. Один-один.

«Нет. — Саша изготовился дать пенальти. — Так ведь на посту ножницы есть».

Точно в «девятку»!.. Два-один!

«А!.. — протянула санитарка. — Ну да...»

Явный промах. Счёт прежний.

Через секунду её уже сдуло...

Безмятежно спавшая в своей палате Лена ни о чём не подозревала. Через пару часов она уже покатывалась со смеху над Сашиным рассказом. А вечером хохотал я.

Хорошо, кстати, «боткинцам» было иметь отдельный выход. Лена и Саша выздоравливали и, собственно, в плане контактной передачи инфекции были уже почти неопасны, поэтому, втихаря от медперсонала, в сончас иногда удирали в магазин: Саша — за сигаретами, Лена — прикупить к пресной больничной похлёбке чего-нибудь вкусненького.

Когда Лену выписали, она, уже одетая, зашла ко мне в изолятор попрощаться. Жаль мне было расставаться с этой классной девчонкой!

— Ну, пока, Женя! Может, увидимся ещё!.. — Леночка, уже закрывая за собой дверь, с улыбкой помахала мне рукой.

Не увиделись. Ни разу не довелось, хотя в Дубровном мне потом приходилось бывать неоднократно. Сколько времени прошло с нашего знакомства! Но я, как и тогда, в далёком восемьдесят шестом, и сегодня живо помню её. Я и сегодня несказанно рад был бы увидеть её и, уверен, при встрече узнал бы...

 

        *   *   *

 

Здесь, в «избушке», я не впервые попал под крыло врача Бориса Георгиевича Момзикова. Хотя я и упоминаю о нём впервые, начал он лечить меня ещё в начале того же 1986-го, когда я лежал в детском отделении. Он приехал в поселок в 1985-м, и навсегда остался. Приезжие врачи, не коренные, у нас как-то не задерживались. А вот Борис Георгиевич остался. Он был совсем ещё молод тогда, лет двадцать семь, наверное, ему было. Любой врач уже по самой профессии своей — трудяга, но и среди них есть такие, о которых можно сказать: «и чтец, и жнец, и на дуде игрец». Вот это как раз про Б. Г. Момзикова. Он и детское, и инфекционное отделения на себе волок. Родильное отделение в те годы тоже висело на нём. А позже ещё в одну тележку впрягся — в должность зам. главврача.

Меня Борис Георгиевич вплотную лечил несколько лет. В те годы меня, болезного, постоянно «вели» несколько специалистов. Это подростковый врач Валентина Сергеевна Носова — замечательный человек! Несколько раз она приходила в отделение узнать о моём самочувствии, заходила ко мне в изолятор, осматривала. Один раз такой разнос дала медсестре, за то, что та чуть не прозевала у меня капельницу. Валентина Сергеевна принимала меня в поликлинике даже после того, как я вышел из подросткового возраста, а значит, и из её компетенции. Тем не менее, она ещё года три не отказывала мне в приёме. Затем — невропатолог Олимпиада Фёдоровна Новикова.

Ещё хорошо помню санитарку тётю Нину Богданову, приземистую кругленькую женщину, которая на моей памяти работала там, кажется, всегда. У неё было очень редкое отчество — Киприяновна. Но для меня она всю жизнь была тётей Ниной, даже когда я вырос. Она меня тоже хорошо знала и узнавала при встречах ещё много лет спустя. Ещё в детстве я запомнил её по выражению «получишь бани!», которым она, бывало, грозила шебутным мальчишкам — мне или Игорёхе Артамонову, когда мы носились по больничному коридору или пускали там самолётики. Тётя Нина любила животных и предпочтение отдавала кошкам.

Рядом со зданием больницы пролегала наземная отопительная трасса. Сверху она была изолирована железобетонными плитами. Под одну из них вёл лаз. И там жил огромный, белый с рыжими отметинами, одноглазый бродячий кот. Зимой бродячие кошки, не нашедшие тёплого приюта, обречены на смерть. Этот кот нашёл себе место лучше некуда. Это же Ташкент — жить в трассе! Никакие морозы не страшны. Кроме того, тут ему на все сто процентов было обеспечено и пропитание: тётя Нина приручила этого кота и регулярно его кормила. Дала ему классическое имя — Вася. После того, как больным подавали обед, она выходила на крыльцо «избушки» и звала своего подопечного. Тот незамедлительно появлялся. Сверкая, как милицейским маяком, единственным глазом, кот выскакивал из своего убежища, нетерпеливо мяукая, взбегал на крыльцо, и тётя Нина впускала его в сенцы. В сенцах стояла его личная плошка для еды. Тётя Нина накладывала туда каши, мяса и уходила, а кот принимался неторопливо есть. Дверь моего изолятора выходила как раз в сенцы, и, когда я там появлялся, кот недоверчиво оглядывал меня с головы до ног, но не пугался и не пытался убежать. Я старался поскорее пройти, чтобы ему не мешать. Наевшись, кот сидел в сенцах до тех пор, пока не приходила тётя Нина и не выпускала его на улицу. Не мешкая, котище заворачивал за угол, залезал в свой лаз, из глубины которого курился пар, исчезая на двадцатипятиградусном морозе, и там, в блаженном тепле отопительных труб, на подстилке из утеплителя, ложился спать, думая, наверное, сквозь дрёму о том, что жизнь, похоже, всё же не такая уж и плохая штука.

Медперсонал в инфекционном отделении был весёлый, не скучный. Всегда добрым словом могли поддержать, шуткой... Особенно в тот момент, когда всаживали в меня тупой многоразовой иглой пять кубиков калиевой соли пенициллина. О-ой!.. Юдолюшка моя — антибиотики!.. Я был исколот так, что на мне живого места не оставалось.

Мой изолятор был смежным с крохотным помещением больничной кухни, и отделялся от неё только фанерной перегородкой, через которую было слышно каждое слово. И частенько из кухни или из ординаторской до меня доносились весёлые взрывы смеха. А чем было заняться медперсоналу между девятью и двенадцатью дня? Завтрак прошёл, до обеда далеко, утренние процедуры больным сделаны, обход — после обеда. Скучно, девушки! Ну, соберутся в кухне или ординаторской и начинают новости рассказывать. Через каждые полминуты — громовое «ха-ха-ха!» Кто вспомнит, как хохотали две тётки-дворничихи в старом советском мультике «История одного преступления», тот получит примерное представление. Только у нас хохотали четверо или пятеро. Порой, слушая их, я сам со смеху выпадал, беззвучно, правда, и больше над ними самими, чем над их рассказами. Они заливались с той стороны, а я с этой. До сих пор не могу вспоминать это без улыбки.

 

       *   *   *

 

— О, привет! И ты здесь? Ты чего здесь делаешь? — Такими «типовыми» словами встретила меня моя знакомая, по фамилии Степанова. Она только что поступила в отделение и, выходя из дверей пятой палаты, столкнулась в малом коридоре со мной. А на руках у неё была уже подросшая дочка Иришка — моя бывшая «подопечная». Обрадованный неожиданной встречей, я тут же протянул к ребёнку руки.

— Не бойся, я не заразный! — предупредил я Иришкину мать и взял девочку. — Иди ко мне, маленькая… Ой, какие мы тяжёлые-то стали! В детской больнице как пушинка была!

— Ну, а как ещё?.. Растём!  — довольно заулыбалась Степанова. — Ну вот, Иришка, и нянька твоя здесь! Опять водиться будет с тобой.

— Привет!.. А ты-то чо здесь?.. — вновь прозвучал формулой приветствия сакраментальный вопрос. Это пришёл на наши голоса Саша Гончаров. Оказывается, и он Степанову знал.

А я-то её ещё по февралю помнил, когда вместе в детском отделении лежали. Я тогда её Иришку время от времени брал на своё попечение. Я вообще с детства любил маленьких детей. И они меня тоже. Ну, то, что я их — это естественно. А вот они-то меня — за что? До сих пор затрудняюсь сказать определённо.

В то же самое время в детском отделении со своей матерью лежала четырёхлетняя девчонка Нелька. Беленькая, волосы в кудряшках, и личико такое... как бы сказать, под типаж довоенных годов. Именно так выглядят на старых фотографиях дети тех лет. Ещё бы беретик с «пампушечкой» на голову надеть.

Чем я, четырнадцатилетний подросток, этого ребёнка покорил, не знаю. Только Нелька буквально не отходила от меня. Я, посадив её на правую руку, таскал с собой по всему отделению, и мне было плевать, что обо мне подумают. Да только ли я? Со мной в палате лежал Димка Ефремов, пацан помладше меня, так к нему тоже всё тянулась одна годовалая девочка-подкидыш.

Не было дня, чтобы Нелька не зашла ко мне в палату. Заходила в любое время, но, посмотрев на остальных пацанов, нерешительно останавливалась на пороге и поглядывала из-под бровей то на них, то на меня. Однако стоило мне поманить её или протянуть к ней руки, как она тотчас подходила и садилась на мою кровать. Мы мало о чём говорили, понимая друг друга и так. Не знаю, как понимала меня она. Я же её — по её глазам. У неё глазки говорящие были! Помню их, словно вчера… голубенькие,  почти как василёчки полевые. И так порой посмотрит!.. Там слов не надо было…

Если у меня были в тумбочке сладости, я угощал Нельку, причём принимала она их не с банальной жадностью сладкоежки, а, я бы сказал, с этаким чувством детского достоинства! Посмотрит на лакомство, затем на меня, потом ещё подумает немного, тогда только возьмёт! Потом я манил Нельку за собой, протягивая ей руку, а она — милая девочка! — с готовностью прятала свою крохотную ручку в моей уже почти по-взрослому крупной ладони, и мы с ней шли в игровую комнату смотреть по телеку мультики.

Если я уходил в физкабинет, Нелька бродила по всему отделению и спрашивала каждого: где я? И когда ей отвечали, что я ушёл, разводила ручонками: ведь только что здесь был!

А однажды, так и не найдя меня... разревелась!

Если я за что-либо сердился на Нельку, то сажал её на шкаф в нашей палате. И она переносила это наказание с таким видом, что я её немедленно оттуда снимал: она сидела на шкафу, надувшись, глядя исподлобья, с трудом удерживаясь от слёз.

Когда Нельку выписывали, мать её, держа дочь на руках, зачем-то ненадолго зашла в нашу палату. Нелька, очевидно, поняла, что, раз она едет домой, то расстаётся со мной. Я никогда не видел, чтобы четырёхлетний ребёнок так близко воспринял расставание с чужим человеком. Личико её покраснело, в глазах стояли слёзы, и она всё время безотрывно смотрела на меня, словно прощаясь глазами. Бедняжка ты маленькая... Даже когда её мать вышла из палаты и пошла по коридору к выходу, Нелька через её плечо всё смотрела на меня, пока обе не скрылись из виду.

Мне довелось увидеть её ещё один раз. Очень скоро. Недели через две... Нельку положили обратно! Рецидив пневмонии. Но я только и успел, что один раз войти к ней в палату, обнять её и взять на руки. Через два часа... выписали меня самого. Точнее, отправили на госпитализацию в областной центр, в больницу Красного Креста.

Чем объяснить то, что и сегодня в школе ко мне, солидному и уже, можно сказать, немолодому учителю, до сих пор липнут дети младших возрастов? Порой так же по-детски чистосердечно обнимают меня, а некоторые, совсем маленькие, девчонки, подобно Нельке, столь же доверчиво берутся за мою руку и дефилируют со мной по школьному фойе. И мне, как и тогда, столь же безразлично, что обо мне подумают некоторые… Я не считаю это чем-то противоестественным. Это же дети! А секрет такого отношения ко мне, наверное, по-настоящему известен только им самим.

Ещё за три года до знакомства с Нелькой я находился в этом же детском отделении, с ватагой таких же сумасшедших мальчишек, от которых вся больница ходила ходуном.

Палата под номером восемь в отделении тогда была изолированной и предназначалась не для больных. В ней находились двое грудных младенцев — четырёхмесячная девочка Наташка и восьмимесячный мальчик Серёжка.

Это были подкидыши. Детей, которых матери фактически бросали, но по каким-то причинам не оформляли отказных документов, временно помещали в больницы. Практически всякий раз, когда я попадал в наше детское отделение, там находились подкидыши. Хорошо помню Дениса, двухгодовалого мальчика с остриженной под ноль головой и большой, не по росту, полосатой пижаме.  Его бросила мать-алкоголичка. Денис ещё слишком хорошо помнил её. Он не мог понять, зачем его привезли в этот незнакомый дом с чужими людьми, куда подевалась мама и почему она не приходит. Целыми днями он потерянно бродил по больничным коридорам с полными слёз глазами. Другие дети, хотевшие играть и веселиться, обходили его стороной, и он был совершенно один. Сколько раз мне приходилось видеть, как он, горько плача в пустоту, звал мать! Он ждал её!

А она, дрянь, в это время дома бражку жрала. Смог ли он простить потом, когда вырос и узнал правду? И кем он потом вырос?

Серёжка с Наташкой были хотя бы блаженны в своём младенческом неведении. Пока...

Доступ в палату, где лежали подкидыши, посторонним был воспрещён. Но я, попросив разрешения сестры, всё же вошёл вместе с ней в палату и взял на руки Серёжку.

Как выглядела Наташка, я уже плохо помню. Но довольно-таки незаурядное выражение Серёжкиной мордашки я не забывал ещё много лет после. Он был пухленький, кругленький, но не толстый. На головке только-только начали показываться белобрысые волосики. Губы почему-то всегда были немного трубочкой, отчего выражение личика казалось сосредоточенным.

Медсестра как раз собралась их кормить, принесла из раздаточной бутылочки с молоком, и я уселся рядом, чтобы следить за тем, как они потчуются.

Серёжка, кстати, ни за что в жизни не стал бы есть молоко, будь он даже зверски голоден. Он признавал только жидкую кашу. Иногда из-за этого он долго оставался с пустым животом, пока эту кашу для него специально готовили. Но, даже сильно проголодавшись, он никогда не ревел, а только тоненько хныкал. Я не помню, чтобы он вообще когда-либо плакал или хотя бы просто капризничал. Свою любимую кашу он высасывал из бутылочки молча и сосредоточенно, и никакая сила не могла оторвать его от этого занятия. Наевшись, тут же поворачивался к стене и моментально отключался. В таком положении, лицом к стене, даже почти не шевелясь, он спал до утра, и ни разу не было случая, чтобы он проснулся среди ночи и заревел.

Наташка же, наоборот, часто отвлекалась во время еды, выпускала изо рта соску. Ночью частенько заводила концерты. На Серёжку, однако, её крики не производили ни малейшего впечатления — дрыхнул себе на левом боку и, как бы громко Наташка ни вопила, ни разу не проснулся. Когда с ним играли, он улыбался беззубым ротиком и всплёскивал ручонками. По собственной инициативе он не улыбался никогда — серьёзный рос мужик.

В следующие дни я, уже не стесняясь, заходил в восьмую палату в любое время дня или вечера. В ответ на удивление одной женщины с ребёнком: «Туда же нельзя!» безапелляционно ответствовал: «Мне — можно!» Я знал, что ни один человек из медперсонала не станет против этого возражать. Да и чего возражать-то, когда я намного облегчил сёстрам работу — почти целиком уход за малышами я взял на себя. Проводя многие часы в восьмой палате, я развлекал детей, переодевал их, кормил. И ничуть этого не стеснялся. Пацаны-сверстники, даже «западлянистый» Витёк, вовсе не считали меня из-за этого каким-то чокнутым или «чмошником». Скорее, наоборот, слегка завидовали: что ты — особа, приближённая к медперсоналу! Зам. по воспитательной...

Медсёстры, в конце концов, стали воспринимать моё кстати подвернувшееся под руку опекунство над детьми как что-то само собой... Так сказать, неофициально «включили» меня «в штат». Принеся бутылочки для кормления, сестра спокойно уходила: она знала, что я сделаю всё в лучшем виде — и накормлю малышей, и переодену, и уложу спать.

Скажу больше: Серёжка меня просто свёл с ума! Я загорелся мыслью, что мы должны его усыновить! Несколько месяцев я приставал с этим к матери. Конечно, излишне говорить, каким был её ответ. А болел этим Серёжкой я почти год. Порой чуть не до слёз… Хотя, если быть честным до конца, то «чуть не» можно и опустить. Надеюсь, что читатель отнесётся ко мне, тогдашнему, с пониманием: какого голоса разума можно было требовать от одиннадцатилетнего пацана? У меня всё строилось на детских эмоциях, на импульсе. Всей серьёзности вопроса я, разумеется, осмыслить не мог. Но до сих пор никто, даже мои близкие, не имеет полного представления о том, насколько глубоко сидел тогда во мне этот бзик. Понять это можно, только прочитав мой рассказ о Серёжке с Наташкой, который я написал уже через восемь лет после расставания с ними. Но я его никогда не опубликую.  

Скажу лишь, что в отношении Серёжки я и позже держал руку на пульсе и наводил о нём справки. Серёжка с Наташкой находились в отделении ещё несколько месяцев. Потом Серёжку забрала обратно мать. Опомнилась, чтоб её... Не могу судить, к счастью это или к сожалению. Где гарантия, что дальнейшая жизнь его при матери сложилась благополучно? Можно, наверное, делать выводы, какая там была мать... Не знаю. Один раз она приезжала с Серёжкой в детское отделение, как бы в гости. Мне медсестра знакомая рассказывала. Вроде обут, одет был парень, всё как будто нормально.

Ныне с тех пор прошло уже более тридцати лет. Но я тебя до сих пор помню, Серёжка, мой милый мальчик… Какой ты сейчас, хотелось бы знать? Как живёшь? Надеюсь, что хорошо.

А я даже фамилии  твоей не узнал никогда.

…Наташина же мать вскоре подписала все отказные бумаги, и девочку увезли в детдом.

 

         *   *   *

 

Известие о рождении младшей сестрёнки я и то встретил в больнице. Я знал, что она вот-вот должна появиться на свет, но, когда однажды вечером отец пришёл ко мне в детское отделение и сказал, что сегодня у меня родилась сестрёнка, то для моего семилетнего умишка это известие оказалось слишком шокирующим, чтобы я мог сразу его переварить. Я стоял в полном ступоре, не в силах ничего сказать. У меня теперь есть сестрёнка! Сестрёнка! Живой ребёнок!..

Я чуть ли не каждый день, отпрашиваясь у медсестры, бегал через дорогу к родильному дому. Я стучал в окно палаты, где лежала мама, и просил показать мне сестрёнку. Если детей в это время приносили на кормление, мама через стекло показывала мне мою единокровную... Невозможно передать мои чувства, когда я жадно вглядывался в этот запеленатый маленький «чурбачок» (мои тогдашние слова), в красное личико новорождённой, с полупрозрачной пуговкой носика и резиновым ротиком. Вот это да! И она — настоящая!..

Коллеги по работе приносили маме передачи, в том числе шоколадные конфеты. Но в то время она не могла их есть, поэтому бросала через форточку мне. Так что, наглядевшись вдоволь на свою сестрёнку, я уходил от мамы ещё и с горстью конфет в придачу.

А имя мы ей дали только дома, на семейном совете — Ленка.

 

       *   *   *

 

Пациентом детского отделения районной больницы я оставался до пятнадцати лет. Тогда детское отделение располагалось в одноэтажном кирпичном здании, куда потом, после закрытия «избушки на курьих ножках», перевели инфекционное отделение.

Что говорить, там, где дети, там и веселье. Ведь и больным детям хочется двигаться, веселиться и играть. Чего мы, бывало, там только не творили, от недостаточной ещё накопленности ума! Как вспомнишь — это просто кошмар!.. Порой мамаши нас убить были готовы. Мамашами мы называли женщин, лежащих в отделении с грудничками. Но воспоминания от всего этого, так или иначе, остались самые добрые. И детские, и подростковые. До сих пор мне приятно напоминают о тех годах комедия «Свадьба в Малинов-ке» и замечательный фильм-оперетта «Принцесса цирка», которые тогда смотрели по ЦТ всем отделением. Попробуй совроменную молодёжь заставить смотреть что-нибудь подобное! «Фи! — будет сказано. А мы, десяти-одиннадцатилетние пацанята, тогда чуть не плакали у больничного телевизора, если сборная СССР по хоккею проигрывала канадской сборной. И нас не утешало, даже если Якушеву, Васильеву или Балдерису удавалось во время драки хоккеистов на льду пару раз заехать кулаком «в пáчу» какому-нибудь ихнему «джеку».

Я здесь, будучи четырнадцати лет от роду, успел даже влюбиться. Вот так вот: и первая любовь — тоже в больнице! Всё произошло по слегка трансформированной по смыслу античной формуле “veni, vidi… dilexi” — «пришёл, увидел, полюбил». Прошу не падать, узнав, что моей избраннице было... на два с половиной года меньше, чем мне. Правда, у современных подростков такой разницей в возрасте уже не поколеблешь почву под ногами. Бывает и куда больше, ныне сам сталкиваюсь с этим в школе. Но в то время... это было почти неслыханно! И конечно, разве двенадцатилетняя девчонка могла устоять, когда в неё «втрескался» парень, которому давно шёл пятнадцатый! Ведь это же так лестно... И так классно рядом с ним почувствовать себя взрослой!

Вполне обычные имя и фамилия моей пассии тогда воспринимались иначе и невольно привлекали внимание: она была однофамилицей и тёзкой супруги незабвенного нашего «минерального секретаря» Михаила Сергеевича Горбачева, о котором женщины третьей палаты во время вечерних «междусобойчиков» не упускали случая лишний раз рассказать матершинный стишок или напеть частушку.

В больнице с Раиской мы почти ещё не разговаривали, только обменивались многоговорящими взглядами. Правда, сначала она меня, как это обычно бывает, вообще не замечала. А я-то её сразу заприметил. Помню, как-то я привёл в игровую комнату Нельку, посмотреть по телеку "Бременских музыкантов». Я посадил ребёнка себе на колени, а севшая рядом со мной Раиска так же держала свою младшую сестру Светку. Раиска впервые оказалась совсем рядом, и я боялся даже повернуть голову, чтобы взглянуть на неё. Сердце у меня, бедняги, помню, трепыхалось в грудной клетке, как Муха-Цокотуха в паутине.

Вдруг Раискина худенькая, обнажённая по плечо рука случайно коснулась моей. Сама она этого даже не заметила. Меня же, тогда ещё юного и невинного, но ужасно влюблённого, это прикосновение проняло, словно удар током! Я замер: только бы она не отняла руку! Минуты две я ощущал это её нечаянное прикосновение, такое тёплое, нежное! И, ранее стеснявшийся даже лишний раз глянуть на неё, после этого случая я твёрдо решил: Раиска будет моей подругой! По-любому! Я, Ромео, сказал!

Сказано — сделано! Правда, прямую дружбу мы завязали лишь в день Раискиной выписки, а выписали её намного раньше меня. Раиска навещала меня, приходя в больницу. Я без неё, разумеется, отчаянно скучал. Услышав знакомый и долгожданный стук в окно, вскакивал с кровати как встрёпанный. И бесконечно счастлив был видеть в окне её улыбающееся личико, обрамлённое светлыми волосами. Я высовывался в форточку, и мы болтали часами: она — на улице, я — наполовину там, наполовину тут. Или в прихожей больницы сидели.

«Вот как! Вы, оказывается, друзья!» — удивился Борис Георгиевич, впервые увидев нас вдвоём.

«Совсем недавно!» — ответил я, улыбаясь. Раиска засмущалась и опустила глаза, краснея и пряча улыбку.

Лёжа позже в областном стационаре, я писал ей письма каждую неделю!

…Полтора года мы с Раиской дружили. Солидный срок. Безоблачное и сказочное было время!

Последний раз я видел её в 1988 году. Потом её семья переехала в другой район области. Если Вы, уважаемая Раиса Александровна, когда-нибудь прочтёте эти строки, знайте: я Вас не забыл и до сих пор с удовольствием вспоминаю эти полтора года из нашего с Вами детства-отрочества.

 

       *   *   *

 

...Однажды, уже в последние декабрьские дни 1986 года, тёмным зимним вечером, я, закутавшись в больничный халат, вышел на крыльцо «избушки на курьих ножках» подышать свежим воздухом. Воздух вокруг был неподвижен. Ветер затих, запутавшись в ветвях росших тогда в больничном городке клёнов. Свинцовые тучи, никем не понукаемые, застыли неподвижно в небе, низко нависнув над землёй и словно стремясь придавить её своими тяжёлыми телами.

Слева от нашей старенькой бревенчатой больницы теперь высилась пятиэтажная громада только что выстроенного нового корпуса больницы. Он был практически готов к приёму больных, и запуск здания в эксплуатацию планировался в наступающем году. А пока все окна его были темны, только на пятом, получердачном, этаже горели крохотные прямоугольники окон.

— Тётя Надя, — вернувшись в отделение, спросил я Надежду Михайловну Вахтинскую, заступившую на ночное дежурство, — а куда инфекционное отделение переведут, когда новый корпус откроют?

— Туда, где детская сейчас, — ответила та. — А детскую — в новое здание.

— А с этой «избушкой на курьих ножках» что будет? — Единственный раз я вслух назвал «избушку» придуманным мною прозвищем.

— «Избушка на курьих ножках»? — засмеялась тётя Надя. Продолжа-ла: — Закроют, скорее всего. Может, склад сделают, не знаю.

— Жалко... — протянул я.

— Так куда уж её дальше?.. — пожала плечами тётя Надя. — Старая ведь она уж, сколько можно? Все стены потрескались, вон, дранка выглядывает. Пол уже скоро провалится.

— Всё равно жаль, — повторил я.

...В 1987 году инфекционное отделение действительно перевели в соседнее здание, а «избушку на курьих ножках» закрыли. Простояла она недолго — в том же году её и демонтировали. Теперь там ровное место, и только таловые деревья, выросшие когда-то перед фасадом больницы, сейчас уже старые и могучие, указывают на то место, где она прежде стояла.

 

 

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

В ПРАЗДНИК ПОБЕДЫ

В праздник Победы нагладил я брюки,
Из шкафа достал с орденами пиджак.
Пристали ко мне любимые внуки:
- Ты, дед, расскажи про войну, что да как.

- Ну слушайте, я расскажу вам об этом.
Присядьте немного рядом со мной.
В начале войны был в Эстонии летом
На фронте в бою был случай такой:

У Таллина - города бились с врагом,
Держали напор всеми силами.
У дороги стоял за огромным кустом
Грузовик с батальонными минами.

Уж рядом с машиной рвалися снаряды
И танки с крестами на нас уж ползли.
А мы не успели к врагу из засады,
Потери большие в бою понесли...

И много погибло там нашего брата.
На поле лилася солдатская кровь ...
И вдруг приказал мне майор грубовато:
- Ползите ко мне, старшина Копылов!

Мы отступаем в порты всем отрядом,
Машину же с минами надо взорвать,
Не оставлять же ее этим гадам.
Заданье дает тебе Родина-мать!

Ознобом покрылся. Бегу под обстрелом.
Обнял меня в укрытье шофер.
Приказ выполняя, взялись мы за дело:
Зажгли под машиной огромный костер,

Облили бензином, скорей побежали
Укрыться в воронке за взрытой землей.
А наши солдаты стрельбу продолжали.
Команда вдруг слышится: - Братцы, за мной!

Фашисты же танками наших давили ...
Подробности все рассказать не могу.
Бежавших к портам снарядами били –
Страшный был бой в сорок первом году.

Остались с шофером мы живы в той яме
С летящими минами над головой.
Для тех, кто сражался у города с нами,
Стал самым последним с фашистами бой.

А в праздник Победы нагладил я брюки.
В парадном костюме целую ребят.
Довольны мои присмиревшие внуки.
Лишь плакал их Дедо - бывалый солдат.

9 МАЯ ИЗ БУДУЩЕГО

Когда это будет, не знаю,
Весной средь Уральских берез
Победу 9 Мая
Отпразднуют люди без слез.

А праздновать будут другие,
Не знавшие этой войны,
Счастливые люди, иные,
Не знавшие жуткой беды.

Услышат другие уж марши
Армейских частей всей страны,
Со знаменем выедет маршал,
И сам не видавший войны.

Какой флаг народу покажут?
Какой вверх ударит салют?
И что всем с трибуны расскажут?
И песни какие споют?

Но мы-то доподлинно знаем -
Закончили эту войну!
Что было 9 Мая
С утра, в сорок пятом году.

УСПЕЙ ПОМОЧЬ ФРОНТОВИКУ

Осталось нас совсем немного,
Все повидавших на веку...
Хромому уступи дорогу
И поклонись фронтовику!

В войну добились мы победы,
Сломали голову врагу,
Скажи за то спасибо деду
И поклонись фронтовику!

Его хлестали дождь и ветер,
Он бился насмерть в ту войну,
За то, что здравствуешь на свете,
Ты поклонись фронтовику!

Присел с наградами старик,
А встать потом - невмоготу,
Поднять его - труд невелик,
Ты помоги фронтовику!

Зашел в автобус инвалид
И стоя шепчет он соседу...
Ты догадайся: говорит,
Мол, уступите место деду!

Когда-то всем в тот свет дорога,
Видавшим горе на веку ...
Успей помочь им хоть немного –
Поклон отдай фронтовику.

ЖЕНЩИНЫ ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ

В стихе о подругах всего не расскажешь,
В какие тяжелые годы росли.
В войну мировую и горе, и тяжесть
На хрупкие плечи вам в семьях легли.

Чего вспоминать, как прощались с мужьями,
Когда уходил наш народ на войну.
Ревели детишки. Не спали ночами,
А утром брались за работу свою:

Рубили дрова, на себе их таскали
И в шахте, в забое, руду добывали,
На торфополях рыхлый торф собирали,
А осенью весь урожай убирали.

В делах многотрудных вы не уставали ...
Да разве работу мы всю перечтем.
А в письмах на фронт вы любимым писали:
«У нас все в порядке, с Победою ждем!»

Спасибо достойным работницам тыла,
Помощницам славным в большую войну!
Вы знаете лучше, как все это было.
Мы вместе тогда отстояли страну!

КОНЦЛАГЕРЬ

Тишина после мук воцарилась.
Дан сирены протяжный гудок.
Самолетов армада уж скрылась,
Лишь остался полоской дымок.

В горизонте заря догорает,
Ночь с востока заметно идет,
Над землею темнеть начинает,
Соловей над горою поет.

Вот уж ночь над бараком спустилась.
Лагерь тих, только в печке трещит,
Только Ванечке мама приснилась,
Он сидит у огня и дрожит.

Ваня вспомнил, как мать провожала
С Украины любимой родной.
Слезы тихо в платочек роняла,
Говорила: «Соколик ты мой».

Ваня взял из кармана рубашки
Фотокарточку мамы своей,
Посветил подожженной бумажкой,
Долго, долго шептал он над ней ...

Тухнет печка, бумага сгорает.
Ваня тихо ложится в запечь.
Думы и мысли одолевают.
Снова снятся: пожары, метель.

В это время сирены гудели,
Бомбы сыпались пачками вновь.
И бараки в пожаре горели.
Почему ж на губах чует кровь..

Люди в панике Ваню забыли –
Что парнишка за печкою спит.
Треск, ожоги его разбудили,
Он в завале о чем-то кричит.

Так Ванюша у печки скончался
Под завалом в огне и дыму.
С мамой, сестрами не прощался
И сгорел у фашистов в плену.

Спит Ванюша пятнадцатилетний,
И не снится ему больше мать,
Сон теперь у него уже вечный –
Не придется учиться, играть.

Тишина после бурь воцарилась,
Дан сирены последний гудок,
Туча смерти мучительной скрылась
За соседний, от нас, городок.

СЕМИ СМЕРТЯМ СМОТРЕЛ В ЛИЦО

На рубеже, в краю далеком
Схватила смерть в тиски меня!
Из тех боев с врагом жестоким
Живым я выполз из огня.

В кровавый первый день войны,
Бомбили наши лагеря.
Погибли славные сыны,
В окопе жив остался я.

Когда фашисты наступали,
Давила нас врага броня,
Однополчане погибали,
Я чудом вышел из огня.

А в окруженьи бой был с нами,
Свистели пули круг меня,
Там смерть могла обнять руками,
Спас командир вдруг от огня.

Он бросил несколько гранат,
К земле фашистов придавил.
В отместку вскоре наш отряд
Эстонцами расстрелян был.

Меня в укрытии схватили,
Все отобрали, что могли,
До бессознания избили,
В немецкий лагерь увезли.

В плену душа моя стонала,
Живым скелетом был там я.
По мне на Родине Урала
Скорбила вся моя родня.

Семи смертям смотрел в лицо,
Все обошло в боях меня.
В войну мне, видимо везло –
Домой живым вернулся я.

* * *
Далеко из Эстонского края
Шлю тебе, дорогая, привет.
Как живешь, моя крошка родная,
Напиши поскорее ответ.

Я служу близ Балтийского моря.
Ой, как скучно без писем тут мне.
Я живу без нужды и без горя,
Строю новые ДОТы стране.

Не дождался ответа с Урала,
Не отправил я милой письма ...
Мать Россия нам в рупор сказала:
«Лучше строить! С фашистом война!»

Не достроили ДОТы, где жили,
Не успели бетон мы залить,
Нам фашисты войну объявили.
Теперь новая песня звенит...

* * *
А теперь расскажу вам, родные,
Как жилось мне в плену, в лагерях,
Как прикладами немцы лупили,
Полицейские жали в дверях.

Распорядок мы дня изучили
От зари и до самой зари,
За баландою в очередь плыли,
Еле двигая ноги свои.

И нельзя мне забыть полицейских
Все бандиты один к одному,
Один бьет, а другой добивает -
Умер, вечная память ему!

А на утро мы мертвых таскали
В тот холодный бездверный сарай,
С бездыханных одежду сдирали
Для отправки готовили в «рай».

Гробарям здесь хватало работы
От зари и до самой зари.
С мертвецами повозки спускали,
Где тянулись глубокие рвы.

Эх ты, Русь, ты моя дорогая,
Не вернуться мне больше к тебе.
Кто вернется, так век не забудет,
Все расскажет родимой семье.

Он расскажет, покатятся слезы,
Выпьет стопку, вскружит голова.
...Эх, товарищ! Вернуться б до дома
Продолжать трудовые дела.

БАРАЧНАЯ ПЕСНЯ (на мотив "Землянки")

Тлеет в печке барачной огонь.
За решеткой сижу я в плену.
Рядом слышу губную гармонь
Про «землянку», улыбку твою.

Видел как-то тебя я во сне,
Будто стала девчонкой другой.
Я хочу, чтоб сказала ты мне:
«Буду, милый, всегда я с тобой».

Ты сейчас от меня далеко.
Между нами война и снега.
И сбежать мне к тебе не легко,
А до смерти четыре шага.

Друг, играй на гармошке губной
Про «землянку» солдатам и мне.
Будет праздник у нас дорогой
Там в России, на русской земле.

Скоро, скоро растают снега,
Засияют в полях васильки.
Роковые четыре шага
Станут так ото всех далеки.

Привезу я любимой, родной
Много нежных и ласковых слов.
Я вернусь непременно домой.
Сохраню свою честь и любовь.

НЕ ГОРЮЕТ МИЛАЯ КАТЮША

Шли бои уже на Волге нашей,
Кровь плыла, клубилась над водой,
А в садочке русскую Катюшу
Целовал ефрейтор пожилой.

И Катюша немцу улыбалась
И смотрела подлецу в глаза,
Быть приятной для него старалась –
Рядом с ним куда угодно шла.

Позабыла Катя про Ванюшу,
Письма фронтовые все сожгла,
По соседству из немецкой кухни
Старенького повара нашла.

Приносил ей повар ежедневно
Корки хлеба, яблоко, бульон,
А за это «милая» Катюша
Целовалась, как попросит он.

Чуб «под немку» Катя накрутила,
Надевала юбку до колен,
По-немецки «либе» говорила
И забыла, что такое плен.

В это время милый друг Ванюша
В Сталинграде бился он с врагом
И мечтал он только о Катюше,
О любви, о крае о родном.

Не горюет «милая» Катюша,
Что ее немчура обнимал
И не вспомнит, что герой-Ванюша
Жизнь за нашу Родину отдал.

О ПРОДАЖНОЙ ДЕВУШКЕ

Мы, рожденные вместе с тобою
На советской прекрасной земле
Под одною Кремлевской звездою,
Мы росли в этой славной стране.

Песни пели, стихи сочиняли
Про родную страну - нашу мать,
Обещанья любимым давали –
Храбро драться, ее защищать.

Грянул бой - бой кровавый жестокий –
На границах и в нашей стране,
Мы на Запад идем в край далекий
Бить врага в этой грязной войне.

Наша песня уныло звучала
Нарушала сердечный покой.
Со слезами дружка провожала,
Говорила: Твоя, а ты - мой.

И любимый твой храбро сражался
За тебя, за семью, за любовь,
В мясорубке, в той бойне скончался,
Где рекою лилась наша кровь.

Через труп ты любимого друга
Перешла в тыл врага далеко,
Ты его, ты его же подруга
Не хотела смотреть на него.

Ты забыла всех братьев по крови,
Полюбила совсем чужака,
Понакрасила губы и брови,
Продалась офицеру врага.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Двое.
Т Творчество

В девяносто третьем я был госпитализирован в родную неврологию в пятый раз.

Кушетку мне нашли только на следующий день. Зато компания в палате с лихвой компенсировала мне все превратности жизни. Хорошие попались мужики. 

Один был худощавый, чернявый мужик лет под шестьдесят, с аккуратно подстриженными усиками. Дядя Федя его звали.

Парень из Петухова, лет под тридцать, Сашка Городецкий. Мент. Высокий, почти с меня. Шапка кудрявых волос. А усики еле-еле пробиваются, как у мальчишки-подростка. Он почти не мог ходить: вследствие кровоизлияния в мозжечке нарушился вестибулярный аппарат. Страдальцем он, однако, отнюдь не выглядел. Нрав у него был разбитной и весёлый. Всё хохмил лежал да анекдоты шпарил. А матершинник был — порой от Сашкиного красноречия, похоже, даже стены готовы были захохотать. А жизнерадостность никогда не сходила с его физиономии, расписанная всеми красками цветистого русского мата.

Дядя Юра, как мы его с Сашкой по своей молодости звали. Степенный, грузный, неторопливый, явно деревенской закваски.

Ещё один мужик, Лёша, поначалу лёг в нашу палату, потом его перевели в другую. Но ему это явно не понравилось, и он так и прикипел к нашей пятой палате, проводя здесь больше времени, чем в своей. Лёша привёз с собой в больницу — о, русская душа! — красивый золочёный самовар. И, поскольку поесть и попить чаю Лёша неизменно приходил к нам, то он каждый раз тащил с собой и самовар. Мы, естественно, не возражали. Мужиком Лёха был разговорчивым, компанейским. Любимое выражение его было «еттить-колотить!»

В отделении оказался и мой старый знакомый — Саша Зубов. Ну и обрадовался же я ему!

Сашка Городецкий, судя по всему, был большим юбочником. Как только он стал понемногу подниматься на ноги и ходить, его сразу понесло на сестринский пост. В то время в отделении работали две новенькие молоденькие медсестры — Лена и Наташа. К Лене Сашка не клеился: она только на днях замуж вышла. Зато к Наташке прицепился, как плеть повилики, захочешь — не отцепишь.

Наташа, светленькая, стройная симпатичная девушка девятнадцати лет, была настоящей звёздочкой в отделении. Весёлая, общительная, она словно озаряла собою всё вокруг. В сказках о подобных ей героинях говорят: «Где пройдёт — там птицы поют и цветы распускаются». Вся сильная половина в отделении — независимо от возрастов — была без памяти от этой девчонки. Её все любили.

Сашка же даром времени не терял. Он постоянно торчал на посту в Наташино дежурство и балаболил с ней, не закрывая рта. Откуда только темы находил? Светский лев и покоритель женщин...

И Наташа, мне кажется, тоже не обходила его вниманием. Бывало, остановит меня где-нибудь, без свидетелей (почему именно меня-то?), и положит мне в ладонь то яблоко, то упаковку жевательной резинки «Стиморол»:

— Вот... Вы это передайте Городецкому, пожалуйста.

Первый раз я, пожав плечами, принял яблоко (ладно, передам, жалко, что ли?). На третий раз уже хмурился: нашла посредника! Сама иди к нему да отдай.

Кроме Сашки Городецкого, в отделении был ещё один хохмач, мало ему уступавший. Звали его тоже Гриша. Было ему лет сорок. Бабник, пошляк и матершинник, он вечно был весел, в курилке рассказывал всякую смешную фигню и хвастался своими сексуальными подвигами.

Как-то раз в курилке ему стукнуло в голову придумывать клички каждому из нас, исходя из... своеобразия компонентов ландшафта местности, в котором тот жил. Дядю Федю из Куртамыша Песочницей назвал, какого-то мужика из Целинного — Чабрецом.

Долго думал, как прозвать меня.

— Что же у вас там, в Лебяжке? — размышлял он. — Песков нет, болота только. А! Солонцов ведь у вас до хрена возле озёр! Всё, Солонец ты будешь!

С тех пор он только так и звал меня — Солонец. Нет, и по имени звал тоже. Он ведь не издевался. Просто шутил.

— Какую бы ему кличку придумать? — сосредоточенно морщил лоб дядя Федя, сидя в курилке. — Он уже заколебал. Чо у них там есть, в Далматово?

— Не знаю, — отвечал я. — Я там никогда не был.

— Лесов там, вообще-то, хватает, — подал голос дядя Саша Рогин.

— В лесу грибов много, — сказал я. — Гриб какой-нибудь? Какой?

— Хрен его знает.

— Да какие там грибы? — хохотнул кто-то из мужиков. — Мухоморы, бляха, одни...

— Вот он и будет Мухомор! — радостно засмеялся дядя Федя.

Кличка пристала крепко.

— Не свистите, — говорил нам Гришка. — Мухоморов у нас в Далматово нету!

— А нам пофигу! — посмеивался дядя Федя. — Мухомор ты и есть Мухомор.

Теперь хоть мне было чем его крыть, когда он называл меня Солонцом. Всякий раз безуспешно пытаясь обогнать меня на пути в столовую, Мухомор поддевал меня:

— Ну, Солонца, как всегда, хрен догонишь!

— Куда тебе, Мухомору, догнать? — на ходу парировал я. —  Шляпку потеряешь!

Под вечер мы все палатой садились вокруг стоявшего посреди комнаты столика и резались в карты. Всегда с нами сидел Лёшка, иногда приходил Мухомор. Играли, как водится, в дурака. Дядя Саша Рогин выбрасывал карту сосредоточенно, предварительно как следует подумав. Дядя Юра долго кряхтел, вертел карты в руках и, наконец, всё с тем же кряхтеньем кидал карту на стол, посмеиваясь всякий раз после удачно сделанного хода. Лёшка даже проигрывать умел весело, так и вертелось у него на языке «еттить-колотить», подкидывал он не задумываясь и редко проигрывал. Я, выбрасывая карту, всякий раз так пристукивал казанками пальцев по столу, что мужики только охали.

Дядя Федя играл молча, думал, проводя пальцем по тщательно подстриженным усам. В минуту весёлого настроения покряхтывал, говоря:

— Я ж специалист в этом деле, ё моё! Ас! Я вас щас всех наколю!

— Ой, наколешь ты, старый!.. — кричал Сашка Городецкий. Оба всё время подначивали друг друга, не стесняясь в лексике, но без обид, по-приятельски. В конце концов дядя Федя оставался в дураках.

— Ой, а говорил: я ас! — вопил Сашка. — Корыто ты старое! На, сдавай карты, специалист!..

Но, стоило самому Сашке пару-тройку раз подряд остаться в дураках, как он бросал карты и говорил:

— Нет, братцы, ну вас! С вами неинтересно играть. Пойду я к Наташке под бок!

И уходил. Последнюю фразу, надо сказать, никто из нас всерьёз не воспринимал, несмотря на то, что однажды Сашка вернулся в палату аж в два часа ночи. Но мужики единогласно не верили, что такая девчонка, как Наташа, может пустить кого бы то ни было «под бок».

Перед сном мы доставали всю наличную снедь, разворачивали в палате на столе «дастархан», кипятили Лёшкин самовар, основательно закусывали, пили чай.  Если ночью дежурили Яковлевна с Леной или Алексеевна с Наташей, то в коридоре отделения допоздна бывали тихие тусовки. Сидели на посту кружком. Женщины балагурили с Алексеевной, мужики, по обыкновению, подкатывались к Наташке.

Вскоре Сашку выписали. Мне довелось встретить его ещё раз, в девяносто четвёртом. В Петухово, на приграничном с Казахстаном таможенном досмотре, я увидел его в группе гаишников. Сашка приветствовал меня радостным воплем и облапил по-медвежьи. Долго мы с ним наговориться не могли. Машину нашу и не осматривали даже, он махнул сослуживцам рукой: пропустите, мол, свои...  А несколько лет спустя я был шокирован известием о его смерти. Не помню, кто именно мне это сказал, кто-то из милиции, кажется – без подробностей, сказал, что убили его. И имя, и фамилию назвал. И сказал, что тот в милиции работал. Всё совпадало. Большего я не знаю до сего дня.

Вот так вот бывает. Вроде ничего удивительного: работа у них известно какая. Но жаль парня. Сильно жаль!

 

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

БЕРЕЗОВСКИЙ МОЙ

Не люблю я больших городов:
В них смешались машины и люди.
И не запахом вешних цветов –
Дышат гарью безумные будни.

Там в толпе затеряешься ты
Малой капелькой в море великом.
И в течение той суеты
Можешь стать совершенно безликим.

Я другие люблю города,
Что душою с деревнею схожи,
Где народ был сердечней всегда
И улыбчивей каждый прохожий.

Как здесь воздух прозрачен и чист,
И рассвет не заглушён домами.
А небес бирюзовый батист
Кисти труб не малюют дымами.

Приезжаю сюда, как домой,
К счастью путь не тернист и не долог.
Город мой, Березовский мой,
Ты как молодость мил мне и дорог.


ГОЛУБОЕ СЧАСТЬЕ

Август. После дождика ночного
На дороге стаи луж больших,
И кусочки неба голубого,
Оторвавшись, распластались в них.
Я смотрю на ласковое небо,
Этот шелк прозрачно-голубой
Ты на платье подарило мне бы,
Небо, хоть кусочек небольшой.
Чтобы в платье пышном том, небесном,
Доброй феей сделалась бы вдруг,
И по взмаху палочки чудесной
Все волшебным стало бы вокруг.
Прикоснусь я к человеку злому –
Станет добрым этот человек,
А притронусь палочкой к больному –
И здоровым станет он навек.
Если плачет девушка, тоскуя
По ночам до утренних зарниц,
Три волшебных слова прошепчу я,
И придет к ней долгожданный принц.
И туда, где горе и ненастье,
Буду я всю жизнь свою спешить
И кусочки голубого счастья
Не устану людям я дарить.


ОТКРЫТАЯ ДУША

Люблю людей с открытою душой,
Бесхитростных, простых и неспесивых,
Пусть не лицом, а лишь душой красивых,
Но всем с такими рядом хорошо!
Они не прячут свой лучистый взгляд,
Двойное дно не маскируют ловко,
Интриги, сплетни, грязные уловки
В общении вам с ними не грозят.
Они умеют каждого понять,
Не станут хвастать, чваниться и “якать”,
Они готовы вместе с вами плакать
И вашу радость, как свою, принять.
Они не могут вверх по головам -
Другим они дорогу уступают
И с неба звезд обычно не хватают
(А вдруг они понадобятся вам!)
Доверчивы они и потому
В их душу можно плюнуть без опаски,
Они поступок ваш не придадут огласке
И даже на себя возьмут вину.
И голову, и сердце преклоняю
Пред этой беззащитностью святой,
И всю смазливость вкупе с пустотой
На красоту души не променяю.
В ней, как в цветке, целительный нектар,
В открытости ее и прелесть вся, и сила!
Не потому ль она открыта, что красива –
Зачем таить от мира божий дар?!

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Видеосалон
Т Творчество

Курганская областная больница по улице Томина была ещё одной из прочно обжитых мною бухт, где мне в течение семи лет, то и дело, приходилось бросать якорь. Правда, когда я впервые в жизни очутился в её стенах, то первое, что ухитрился сделать в тот же день — заблудиться, когда меня послали на какую-то процедуру, и с трудом найти дорогу обратно в отделение. Это были настоящие критские лабиринты! И как здесь больные-то ориентируются.

Однако всё оказалось намного проще. Уже через неделю я свободно ориентировался в любой точке любого корпуса, куда был открыт доступ больным. И сегодня сориентируюсь. Было время запомнить: в общей сложности я попадал в областную больницу восемь раз, причём в разные отделения. Прямо-таки курсировал туда-сюда. Это напоминало мне туристический маршрут «Золотое кольцо России», только там — Ярославль, Кострома, Иваново.., а у меня — гастроэнтерология, неврология, стоматология, лор-отделение. Да и находился я в этих отделениях никак не по туристическим путёвкам и не от хорошей жизни.

Первый раз я очутился в гастроэнтерологии. Я уже писал, что попасть туда было непросто. Мне помог Борис Георгиевич Момзиков, в своём направлении настоятельно рекомендуя областным врачам мою скорейшую госпитализацию. Я ещё застал живым Якова Давидовича Витебского, один раз он меня осматривал. А лечил меня В. В. Закамалдин, ныне тоже один из старейших специалистов-гастроэнтерологов в Кургане. После прохождения там курса лечения я как-то довольно скоро и незаметно забыл про свой гастрит, который меня уже достал за четыре года.

В стоматологическом отделении оказался не потому, что «кушал мальчик Баунти — выпали зубаунти», а потому, что туда, помимо стоматологических больных, в конце 80-х, почему-то помещали и хирургических с послеоперационными осложнениями. Меня туда доставили из районной хирургии с общим осложнением после удаления аппендицита. Отходили, слава Богу...

В конце 1989-го я схватил острый гайморит, и Борис Георгиевич направил меня из нашей инфекционной в лор-отделение облбольницы. Там мне сделали несколько пункций, промывок и, в конце концов, остановили гнойный процесс. Но общее состояние становилось всё хуже, и я дошёл до того, что уже почти не мог вставать. Температура ниже 39° не опускалась. И всё же утрами я кое-как поднимался с койки и, держась за стены, порой чуть не теряя сознание, брёл умываться и чистить зубы: мне казалась унизительной даже мысль о том, что меня, лежачего, будут обхаживать женщины-санитарки. Я и не подозревал, что стал в отделении, так сказать, «человеком сезона». Об «этом очень тяжёлом молодом парне» здесь знали все, и ко мне в коридоре всякий раз подходили совершенно незнакомые пациенты, как мужчины, так и женщины, и участливо спрашивали, как я чувствую себя, стало ли мне лучше... Как бы плохо мне ни было, меня не могло не трогать такое участие. Вроде мелочь, слова... но много ли человеку надо?

А четыре года спустя, в 1993 году, когда я, в который раз уже, попал в облневрологию, меня окликнула по пути в физкабинет незнакомая пожилая санитарка.

— Вы меня не узнаёте? — спросила она с улыбкой. — А я вас помню. Вы несколько лет назад в нашем лор-отделении лежали, тяжёлый-тяжёлый!.. Вас потом увезли куда-то, в другую больницу... Ой, слава Богу, что вы живы-здоровы!

Эта женщина до того была рада меня видеть, что я понял: она не думала, что я жив. Ведь из облбольницы меня увезли полутрупом. В Рябково, в инфекционную... Началась общая септицемия, или, попросту говоря, заражение крови.

До сих пор удивляюсь, как мои родители всё это вынесли. Особенно мать. Она, бросив всё, приехала в больницу, жила со мной в палате и ухаживала за мной, поскольку я уже не мог ходить. Уже второй раз ей такое «счастье» выпало, первый раз был в районной хирургии, когда у меня было послеоперационное осложнение. Отца, как назло, в это время отправили в срочную командировку в другую область. Одиннадцатилетнюю сестру, оставшуюся совершенно одну, определили жить к соседям. Как раз накануне мы начали переезжать в новый дом — и всё встало из-за меня на полпути! Отец, вернувшись домой, мотался между поселком и областным центром, в условиях тотального дефицита, где-то доставая для меня дорогие лекарства Обычный Гемодез, к концу 1989 года попал в разряд дефицита и его доставал для меня опять же Борис Георгиевич — огромное спасибо этому человеку. Отец покупал для меня на рынке по диким ценам продукты, которых на прилавках магазинов Потребкооперации свободно уже давно не лежало. Я, правда, тогда и пищу-то принимать почти не мог.

От сестрёнки родители, конечно, скрывали истинное положение вещей, и она, ни о чём не подозревая, думала, что не так всё страшно, что я выздоравливаю и скоро вернусь домой. Она присылала мне с отцом письма с пожеланиями выздоровления и с отпечатками лапок нашей любимой кошки Маши. Эти её детские послания я храню до сих пор.

Начмед Рябковской инфекционной больницы, в конце концов, увидев моё уже синюшное лицо, термометр, столбик которого зашкалил за 41°, и поняв, что дело швах, выгнал всех врачей и занялся мною сам. По его назначению, мне единовременно вкатили такой комплекс антибиотиков, что меня, моментально очнувшегося от беспамятства, с полчаса трясло и колбасило на кровати, как наркомана во время ломки. Пришлось меня держать, чтобы игла капельницы не выскочила из вены. Успокоил эту тряску только укол, временно повышающий температуру, упавшую в считанные минуты ниже 37°.

— Ага! — даже радостно говорила мне медсестра. — Вот как хорошо! Это, проще говоря, твои стафилококки столкнулись в организме с антибиотиками. И между ними сейчас сражение было. Так и должно быть. Теперь всё будет хорошо.  

Вечером следующего дня я впервые смог по-настоящему крепко заснуть, а не забыться в лихорадке. После этого дело медленно пошло на поправку. Так что, этому начмеду я по-настоящему обязан жизнью. А я даже фамилии его не знаю. Не до того мне тогда было.

Когда меня выписали, незадолго до Нового года, я был похож на жертву Освенцима — кожа да кости. Но юность взяла своё: я быстро поправлялся, и на новогодних фотографиях по моему лицу уже нельзя было угадать, что мне довелось перенести за последние два месяца.

Однако основной «точкой базирования» в областной больнице для меня оставалось неврологическое отделение. Мои лечащие врачи Т. Н. Иванова и Л. Р. Захарова до сих пор меня помнят: пять госпитализаций что-нибудь да значат.

 

       *   *   *

 

В 1988-90-м годах, одна из палат неврологического отделения облбольницы, была предназначена для пациентов с логоневротическими расстройствами, попросту — с нервным заиканием. Как на подбор, это были всё молодые ребята - шумный народ. Да я и сам тогда был из того же лукошка: в конце 80-х мне было 17-18 лет. И, если в 30-35-летнем возрасте мне на глазок всегда давали года на четыре поменьше, то до двадцатилетнего возраста я, напротив, выглядел старше своих лет. Однажды, когда я назвал свой возраст, пацаны, большей частью мои ровесники, вытаращили глаза.

— Семнадцать?— не поверил Женька, стебовый пятнадцатилетний парень по кличке «Рэмбо с фугасом». — Да ну! Ты гонишь!

— Тебе говорят... — пожал я плечами.

Женька искренне заржал над моей, как он думал, глупой и бессмысленной ложью.

— Тебе что, правда семнадцать? — видя моё по-прежнему невозмутимое лицо, спросил рассудительный, неторопливый Костя.

— А сколько ты давал?

— Я думал, двадцать один тебе... Ну, двадцать хотя бы...

— Так и я тоже, — отозвался Женька.

Я вынул из кармана паспорт и протянул Косте. Тот, убедившись, удивлённо взглянул на меня и покачал головой: «Да-а!..»

— Ни фига се!.. — «Рэмбо с фугасом» картинно оглядел меня с головы до ног, как диво. — Не-а, всё равно не верю!

— Твоя, что ли?.. — узрел он вставленную за прозрачное покрытие обложки фотографию Кристины.

— Допустим. — Я забрал у него паспорт.

Мы, дети перестройки, ещё относились к последним представителям читающего поколения. Поэтому Жюля Верна Женька знал и немедленно прилепил мне погоняло — Семнадцатилетний Капитан. Я Женьку немного недолюбливал (не за это прозвище, конечно, а просто видел его характер), и был уверен, что с годами из этого «Рэмбо» вырастет отменный прощелыга. 

Я всегда выделялся среди сверстников своим ростом, но в той компании пальма первенства была за парнем, которого, раз увидев, и через десяток лет было не забыть. Я, так до сих пор помню его как вчера. Игорь из городка Петухово. Настоящий феномен. Говоря медицинским языком, ярко выраженный эктоморф. Ростом он был больше двух метров, так что и на самого Петра I ему не пришлось бы смотреть снизу вверх. Всё бы ничего, но Игорь был сутул как гнутый гвоздь да вдобавок по-юношески тощ как щепка и лицо тоже узкое, длинное. Все эти — четыре в одном — качества придавали ему довольно комичный вид, что, впрочем, не производило в нем никаких комплексов — сам первый готов был посмеяться над шуткой в свой адрес. А тот же Женька на шутки не скупился.

Интересно, как этот Игорь выглядит сейчас, уже на пятом десятке лет, нарастив возрастную массу? Там, наверное, такой Магомед Абдусаламов, двинет — не встанешь!

...В отделении был логопедический кабинет, который посещали пацаны, страдавшие заиканием. В выходные, когда кабинет пустовал, мы втихаря прокрадывались туда всей ротой. Предметом наших вожделений был предназначенный для занятий катушечный магнитофон «Комета». Тогда не было мобильных телефонов, в которые можно было забить музыку и, нацепив наушники, слушать сколько хочется. Посему нам, как поётся в песне, была без музыки тоска. Я, тайком улизнув из отделения, сбегал в студию звукозаписи и записал на бобину новейший тогда шестой альбом C. C. Catch. Мы запирались в кабинете изнутри — нас там нет — включали вполголоса магнитофон и ловили кайф:

 

…Let’s have a big time — you and I,

Just wanna have a good time — when we fly!..

 

Кто-то из пацанов в упоении драйва даже пытался воспроизводить руками боппинг-пассажи «верхнего» брейка.

 

        *   *   * 

 

— ...А вот ещё анекдот, слушай! — Игорь Воденников в предвкушении эффекта уже посмеивался.

Этот анекдот по счёту был тридцатый как минимум. У меня, честно говоря, уже глаза слипались, но и обижать мужика не хотелось — с такой душой он их рассказывал. Откуда он их брал только! — эти анекдоты из него как горох из дырявого мешка сыпались.

В девяностом году Игорёха был лучшим моим дружком в отделении. Почему он потянулся именно ко мне, будучи старше на семь лет, не знаю. Но мы сдружились. И, хотя мы с ним были из разных областных поселков, друг друга мы неизменно называли не по именам, а «зёмами» — земляками.

Я, помню, всё его топлёным молочком угощал, за которым почти ежедневно бегал через дорогу в магазин. Кефирная бутылка топлёного молока стоила тогда двадцать три копейки. Я обожал эту вкуснятину и всегда делился с Игорем.

— Ну, зёма, опять ты на меня тратишься, — конфузился Игорь.

— Да брось ты, — отмахивался я. И, пододвигая ему стакан, голосом кота Матроскина добавлял: — А я говорю: пей!

— Надо мне как-то на видеосеанс тебя сводить, компенсировать затраты, — говорил Игорь, с удовольствием осушая стакан с молоком.

В конце 80-х — начале 90-х нашу страну захлестнула видеореволюция, гегемонами которой были Шварценеггер, Сталлоне, Сигал и Брюс Ли. Мы с Игорем и с другими ребятами вечерами хаживали на видеосеансы, которые гоняли в конференц-зале для больных какие-то кооператоры. Кто их уже не застал и не знает, кто это такие, запомните: все наши российские бизнесмены изначально произошли от горбачёвского кооперативного движения. Посмотреть фильм тогда стоило один рубль. Но ушлые мистеры видеопроката действовали наверняка: скучающие больные шли на сеансы, и зрители были всегда. За вечер смурной мужик в рокерской кожанке и с причёской «взрыв на макаронной фабрике» снимал со зрителей около ста двадцати рублей. Столько я получал в месяц работая шофёром на Ветеринарной станции.

Смешно вспоминать, как жадно мы тогда поглощали эти «видеки». «Терминатора» смотрели с квадратными глазами. Над «Томом и Джерри» ржали до слез, а сейчас кажется — как этот мелководный американский юмор вообще мог быть смешным? А американские комедии мне уже тогда были неинтересны, и я пожимал плечами: что в них находят? Весь юмор там зиждется на трёх словечках, как на трёх черепахах: “shit”, “fuck” и “ass”. Я бы рубля пожалел.

Лучше уж с Игорем поговорить. Он был интересным собеседником. Как-то раз поздно вечером мы с ним пошли в курилку и... пробалагурили там до пяти утра по сценарию: спать надо идти — ага, давай, только ещё покурим напоследок — бла-бла-бла! — пошли спать, поздно уже — но, сейчас покурим ещё разок — бла-бла-бла. В полночь нас понесло на тему взаимоотношений полов, в два часа переключились на глобальные проблемы, а в четыре утра оба улетели в космос, развивая на лету космогонические гипотезы.

— Интересно... — мечтал я, ловя руками в пространстве светящиеся космические пылинки. — Вот, скажем, другая галактика… Допустим, эта. — Я показал на еле видное вдали пятнышко Большого Магелланова Облака. — Там ведь совершенно другие физические законы. Ведь могут же быть в какой-то из её систем два Солнца! А что? Запросто! Представляешь, как на планетах этой системы могут сменяться времена суток! Как наслаиваться друг на друга... И, если плоскость орбиты планеты по отношению к каждому солнцу разная, то и времена года сдвоенные. Прикинь, в данный момент по одному солнцу на планете — лето, по другому в это же время — зима!

— Не говори! — загорелся в ответ Игорь. — А вот если... Чёрт! — Он резко вильнул в сторону, уклоняясь от пролетавшего мимо мелкого астероида, затем с досадой пихнул его от себя ногой, чуть не потеряв при этом больничный тапочек. — А вот если солнце там совершенно другого состава, или другого возраста, оно и светит совсем не так! Там совсем другие цвета, которых здесь, у нас, может быть, и в природе нет! И наш глаз, может, вообще воспринимать их не умеет! Как бы, интересно, мы нашим зрением всё увидели бы там?

Не знаю, в каком цветовом спектре выглядели в тот момент со стороны мы сами, окутанные сизой Табачной Туманностью: улетая, мы захватили с собой пачку «Ватры», и сейчас она была уже почти пуста. Пора было возвращаться down to Earth, иначе на обратный путь могло не хватить КЦ. И тогда — ку, товарищи пацаки!..

— Уф!.. — выдохнул я, с сожалением вновь опускаясь на привычную земную твердь. Вокруг опять были тёмно-зелёные стены лестничной клетки, в закопчённое окно уже пробивался серый утренний рассвет, только сгущавший стоявшую здесь стеной табачную завесу.

— Ни фига мы с тобой дали сегодня!.. — очнулся и Игорь. — Пять часов уже!

— Пойдём-ка, зёма, спать...

— Но, я тоже уже спать хочу. Нет, погоди, давай покурим ещё разок!

Сегодня это прозвучало уже седьмой или восьмой раз за ночь. Мы посмотрели друг на друга и расхохотались.

Эх, астронавты выискались, Коперники несчастные! «Солнце другого состава...» Учиться нам надо было обоим, вот и весь сказ!

Тем не менее, сегодня я, ковырявший астрономию и космогонию уже по трудам Воронцова-Вельяминова, этот «межгалактический полёт», эти наши с Игорем наивные рассуждения неизменно вспоминаю с удовольствием. Классно слетали!..

 

        *   *   *

 

А вот политические вопросы, как никогда волновавшие сознание советских граждан на излёте уже испускавшей дух перестройки, рассматривались исключительно на твёрдой земной субстанции. На ниве политики я часто общался с ещё одним Игорем. Был он на два года моложе меня. Нормальный парень, как и любой из нас, но всё же проглядывала в нём некая, не по возрасту, серьёзность. Несколько, правда, самопреувеличенная. Игорь любил рассуждать о политике, и в свои семнадцать лет уже называл себя — ого! — ни много ни мало как идейным анархистом.

— Ты Бакунина не читал? — спросил он меня в первый наш разговор.

С таким же успехом Игорь мог спросить меня, читал ли я «Кама-Сутру». Но если от последнего я, возможно, не отказался бы, то к первому никогда и не стремился. Я в девятнадцать лет вообще ещё не знал никаких политических альтернатив вызубренной мною в школе априорной истине: учение Маркса всесильно, потому что оно верно!

— Это же умнейшая голова! — продолжал Игорь. — Чернышевский там, Герцен — это так, болтуны... А вот я почитал Бакунина и понял, что он почти во всём прав. В частности, государство — это в любом случае насилие. Как бы его ни построить.

— Научный коммунизм... — начал было я, но Игорь лишь отмахнулся.

— Да коммунизм — это утопия! Пойми, утопия! Ну, хотели коммунизм построить. И что вышло? Бакунин пишет: кто бы ни делал революцию в стране, они, очутившись у власти, скоро уподобляются тем, кого сами недавно свергли. В итоге то же самое получается. И эти так же давят, как давили те, а раз такое государство ничем не лучше, то оно рано или поздно обречено. Ты видишь, что у нас в стране сейчас происходит. У нас, по сути, революционная ситуация!..

Полемизировать с Игорем мне с моим тогдашним политическим инфантилизмом было не по плечу. Тем более удивительно, что собеседником он избрал меня, а не любого из нашей компании.

Конечно, вряд ли на самом деле Игорь, как он говорил, действительно читал Бакунина. Тем паче «болтунов» Чернышевского и Герцена. Хотя Бакунин писал достаточно доступным и даже интересным языком, вполне могущим увлечь семнадцатилетний ум, сомневаюсь, что единственный изданный в СССР том его философских работ, распределённый лишь по научным библиотекам, мог попасть Игорю в руки. Скорее всего, Игорь читал не Бакунина, а о Бакунине, и, с юношеским максимализмом именуя себя анархистом, целостной концепции анархизма он себе, конечно, не уяснил.

Зато очень скоро нам суждено было уяснить со всей полнотой, что такое концепция волчьего анархо-капитализма. И уяснить не по теоретическим выкладкам Смита и Макконелла, а сразу на практике, претворённой в жизнь скверной калькой с «чикагских мальчиков» — «шоковым терапевтом» Гайдаром.

А ведь товарищи коммунисты предупреждали: «Волки, волки!..» И, не в пример герою известной сказки, при этом вовсе не шутили. Но, как повествует фабула не менее известной басни, приспичило лягушкам нового царя… «Бориску на царство, Бориску на царство!..» Уж не взыщите теперь, господа, некогда называвшие друг друга товарищами. Что наквакали, то и получили…

Но довольно больше об этом.

 

        *   *   *

 

...Той ночью я спал крепко и ничего не слышал. Да и большинство больных тоже не слышали никакого шума. Поэтому, когда в курилке утром я увидел растерянные и подавленные лица мужиков и услышал в разговоре слово «умер», я ничего не понял.

— Вы это о чём? Кто умер?

— Петрович из девятой палаты. Знал его? Ну, такой сухонький мужичок, в зелёной рубашке в клетку. Вот здесь всё время сидел.

— Да вы что? Когда умер?

— Ночью сегодня. Шёл из курилки и упал посреди коридора.

— Как так?!

— Ну, так. Инфаркт, говорят. Сразу... Ничего сделать не успели. Пока дежурного врача вызвали, а он уже — всё...

Я молча перевёл взгляд на пустующую ступеньку на лестнице, где ещё вчера вечером сидел человек, о котором мы сейчас говорили. Петрович был ничем не примечательным, небольшого роста стариком лет шестидесяти пяти. В курилке большей частью сидел молча, слушая то, о чём говорили окружающие, потягивал «Приму» и лишь изредка вставлял несколько слов. И вчера — сидел и молча курил, только тихонько посмеиваясь, когда мужики рассказывали что-то смешное. Ничто, как говорится, не предвещало...

Как в рассказе Шукшина «Жил человек». Вчера видел его, а сегодня...

За годы мытарств по больницам я не раз сталкивался с чужой смертью, да и сам дважды, едва не того... Нет, к этому нельзя привыкнуть. И самое страшное, когда на больничных койках умирают дети! В 1986 году я лежал в одной палате с девятилетним мальчишкой. Через месяц он умер во время операции на лёгком.

В больнице Красного Креста, в соседней палате, через стенку от нас, мальчишек, умирала от острой лейкемии двенадцатилетняя девочка.

Это было особенно страшно, тем более для нас, четырнадцатилетних пацанов, всё слышавших, а отчасти и видевших. Сначала эта девочка по имени Неля ещё ходила в зал смотреть телевизор, повязав лишённую волос голову косынкой. Потом слегла. Она была обречена, и все вокруг это знали. Знала это и мать девочки, неотлучно находившаяся при дочери. Боли бедняжка, судя по всему, испытывала страшные: через стену нам много раз приходилось слышать её хриплые мучительные крики. Медсёстры говорили, что она даже частично оглохла от собственных криков. Кроме обезболивающих средств, ей делали переливание крови. Все остальные лечебные мероприятия уже потеряли смысл. Умирающий организм уже отказывался принимать и донорскую кровь, и после переливаний у девочки открывалась кровавая рвота. Я как-то раз, проходя мимо, случайно увидел это ужасное зрелище через полуоткрытую дверь. И в один из дней, находясь в одиночестве в своей палате и услышав через стену женские рыдания, понял, что всё кончено.

Тело умершей Нели вынесли из отделения незаметно для остальных детей-пациентов, поздно вечером. А нас, мальчишек, переселили в её опустевшую палату. Мне досталась её кровать. Жутковато было, помню, при этом, но я пересилил себя.

В другой палате лежала девочка лет десяти с тяжёлой формой сахарного диабета. Истощённая почти так же, как и умиравшая Неля, и с тёмными кругами под глазами. С кровати она вставала очень редко. Каждый день — инъекции инсулина, капельницы... Это была её жизнь. Жива ли она?

И жив ли парень по имени Вовка, страдавший, напротив, несахарным диабетом? Однажды вечером он впал в кому, вывести из которой его удалось, правда, быстро. Но у парня после этого наступило помрачнение рассудка и потеря координации движений. Мы, пацаны, постоянно присматривали за ним и всюду сопровождали, поддерживая под руки: он, спотыкаясь и падая, бродил с дикими глазами по отделению и молол всякую чепуху. Только недели через полторы он постепенно пришёл в память и восстановился.

Да, нет ничего страшнее, когда неизлечимо болеют и умирают дети. Старики хоть пожили на свете. Хотя лучше бы и им не умирать раньше времени. Вот только жизнь никого из нас не спрашивает об этом.

А иные неизлечимые болезни бывают и смерти похуже... Бич нашего Зауралья — иксодовые клещи, и большинство районов области считаются неблагополучными по клещевому энцефалиту. Я насмотрелся в облневрологии на людей, больных энцефалитом... Такой участи лютому врагу не пожелаешь. Это — калеки на всю жизнь. Парализованная десятилетняя девочка, которая с трудом могла передвигаться, лишь поддерживаемая под мышки матерью. Измождённый, скрюченный парень лет двадцати, которого по пять-семь раз в день сворачивало в дугу приступами необоримой рвоты...

Моим соседом по кровати был больной энцефалитом шестнадцатилетний парень Тимур. За ним ухаживала мать: Тимур многого не мог делать сам, его двигательная моторика была нарушена. Ходил он с трудом, тяжело опираясь на трость. Иногда его ломали приступы судорог, в такие моменты парня нужно было крепко держать, прижимая к кровати, и вскоре его отпускало...

Но он не жаловался. Улыбался, пытался шутить. А в глазах проступала всё та же печаль неизбывная, которую мне столько раз приходилось видеть у людей, знавших, что больны они неизлечимо.

Алексей, лет тридцати, полностью разбитый параличом, с сильно нарушенной речью — темп её был замедлен раза в четыре. Но... надо было слышать, как он, несмотря на это, умел рассказывать, и как его интересно было слушать! А анекдоты откалывал так, что вся палата хохотала. Вот так бывает.

За парализованным Алексеем ухаживала жена. Обслуживала его полностью, кормила с ложечки: он ведь и руками с трудом мог шевелить. Такие жёны нам Богом посылаются: далеко не каждая сможет и захочет волочь на себе всю жизнь этот крест.

Люди раскрываются в истинной своей сущности, когда их постигает беда. Кто-то ломается, кто-то озлобляется, что по сути и есть одна из форм слома, а кто-то же, не растеряв доброты, любви и нежности, становится твёрже твёрдого и выдерживает удары судьбы. Даже если физически безнадёжно искалечен. Никто, кроме него самого, не знает, чего это ему стоит...

 

        *   *   *

 

В российской медицине, как и во всех сферах жизни, в ходе безбашенных девяностых начались кардинальные «реформы». Дефицит лекарств, порой не только жизненно необходимых, а даже элементарных. Сокращение бесплатного коечного фонда, многомесячные очереди на госпитализацию. Реальное положение вещей словно глумилось то ли над законом, дающим гражданам право на бесплатное лечение, то ли над самими гражданами, которым это декларативное право было дано. Зато в стационарах, главным образом за счёт сокращённых бесплатных койкомест, появились платные палаты, где предоставлялись все услуги. Впрочем, такие палаты существовали и раньше, но в 90-х количество их заметно увеличилось. Составлялись и утверждались прейскуранты на оказание платных медицинских услуг, в них чёрным по белому прописывался перечень всех тех процедур, которые «за так» пациенту делать не будут. Коммерциализация медицины проводилась открыто и беззастенчиво, а чего стесняться - свободная рыночная экономика: не хочешь — не бери. Тогда с «советской непривычки» это ещё многих шокировало. Теперь уже свыклись... Сегодня человек, отдающий за жизненно необходимую операцию сотни тысяч и даже миллионы, уже не «выступает». Куда денешься? Жить-то хочется каждому... Только вот не каждому удаётся дожить до операционного стола. Скопить не успевают.

К 1993 году неврологическое отделение областной больницы тоже сжали как могли, убрав две палаты и ликвидировав тем самым 13 койкомест. Теперь это оптимизацией зовётся. Неудивительно, что после такой «оптимизации» коридор отделения почти постоянно был заставлен кушетками, раскладушками, на которых ютились больные. И мне коридорной раскладушки «отведать» приходилось. Да что такие, как я — даже тяжёлые больные нередко содержались вне палат: для них просто не было мест. Помню, как в коридор поместили одного мужика после тяжелейшего инсульта. Он был фактически полутрупом. Ухаживала за ним жена. Лечили беднягу, как могли, хотя места для него так и не нашлось. Через некоторое время выписали домой «с улучшением». Но этого «улучшения» человеку хватило ровно на одну неделю жизни. Затем ему снова искали место… на кладбище.

В девяносто третьем я был госпитализирован в родную неврологию в пятый раз. Сразу с порога мне приготовили сюрприз, определив в палату, в которой... не было свободных коек. Во как! Нормально! И что теперь? Медсестра в ответ только развела руками: сегодня даже кушеток нет, завтра должно освободиться. Нет, ну это вообще шедевр! А сегодня на полу ночевать, да? Ах, стулья попробуете поискать? Только попробуете? Нет, видно, гуманизм советской медицины загнулся вконец, и заботиться о себе, по ходу, придётся самому. Нашёл в коридоре узенькую лавочку, которую можно было приспособить для чего угодно, только не для того, чтобы на ней лежать. Туловище — на лавочке, голова — на приставленном стуле, ноги — в воздухе. Причём лежать можно было, подобно библейскому пророку Иезекиилю, только на боку. Ну и ночка была! Так-то вы старых знакомых встречаете, чтоб вас этой лавочкой поперёк хребта треснуть!

Кушетку мне нашли только на следующий день.

Зато компания в палате с лихвой компенсировала мне все превратности жизни. Хорошие попались мужики.     

Один был худощавый, чернявый мужик лет под шестьдесят, с аккуратно подстриженными усиками. Дядя Федя его звали.

Парень, лет под тридцать, Сашка Городецкий. Мент. Высокий, почти с меня. Шапка кудрявых волос. А усики еле-еле пробиваются, как у мальчишки-подростка. Он почти не мог ходить: вследствие кровоизлияния в мозжечке нарушился вестибулярный аппарат. Страдальцем он, однако, отнюдь не выглядел. Нрав у него был разбитной и весёлый. Всё хохмил лежал да анекдоты шпарил. А матершинник был — панк-рокер Юра Хой рядом не стоял! От Сашкиного красноречия, похоже, даже стены готовы были захохотать. А жизнерадостность никогда не сходила с его физиономии, расписанная всеми красками цветистого русского мата.

Дядя Юра, как мы его с Сашкой по своей молодости звали. Степенный, грузный, неторопливый, явно деревенской закваски.

Ещё один мужик, Лёша, поначалу лёг в нашу палату, потом его перевели в другую. Но ему это явно не понравилось, и он так и прикипел к нашей пятой палате, проводя здесь больше времени, чем в своей. Лёша привёз с собой в больницу — о, русская душа! — красивый золочёный самовар. И, поскольку поесть и попить чаю Лёша неизменно приходил к нам, то он каждый раз тащил с собой и самовар. Мы, естественно, не возражали. Мужиком Лёха был разговорчивым, компанейским. Любимое выражение его было «еттить-колотить!»

В отделении оказался и мой старый знакомый по «фазенде» — Саша Зубов. Ну и обрадовался же я ему!

Сашка Городецкий, судя по всему, был большим юбочником. Как только он стал понемногу подниматься на ноги и ходить, его сразу понесло на сестринский пост. В то время в отделении работали две новенькие молоденькие медсестры — Лена и Наташа. К Лене Сашка не клеился: она только на днях замуж вышла. Зато к Наташке прицепился, как плеть повилики, захочешь — не отцепишь.

Наташа, светленькая, стройная симпатичная девушка девятнадцати лет, была настоящей звёздочкой в отделении. Весёлая, общительная, она словно озаряла собою всё вокруг. В сказках о подобных ей героинях говорят: «Где пройдёт — там птицы поют и цветы распускаются». Да, это правда, она была такая! Вся сильная половина в отделении — независимо от возрастов — была без памяти от этой девчонки. Её все любили.

Сашка же даром времени не терял. Он постоянно торчал на посту в Наташино дежурство и балаболил с ней, не закрывая рта. Откуда только темы находил? Светский лев и покоритель женщин...

И Наташа, мне кажется, тоже не обходила его вниманием. Бывало, остановит меня где-нибудь, без свидетелей (почему именно меня-то?), и положит мне в ладонь то яблоко, то упаковку жевательной резинки «Стиморол»:

— Евгений, можно вас?.. Вот... Вы это передайте Городецкому, пожалуйста.

Первый раз я, пожав плечами, принял яблоко (ладно, передам, жалко, что ли?). На третий раз уже хмурился: нашла посредника! Сама иди к нему да отдай! Не знаю, какое выражение лица у меня было в четвёртый раз, но после этого Наташа с подобными просьбами подходить ко мне перестала. Да и Сашку вскоре выписали.

Кроме Сашки Городецкого, в отделении был ещё один хохмач, мало ему уступавший. Звали его тоже Сашка. Было ему лет сорок. Бабник, пошляк и матершинник, он вечно был весел, в курилке рассказывал всякую смешную фигню и хвастался своими сексуальными подвигами.

Как-то раз в курилке ему стукнуло в голову придумывать клички каждому из нас, исходя из своеобразия компонентов ландшафта того района, в котором тот жил. Дядю Федю из Куртамыша Песочницей назвал, какого-то мужика из Целинного — Чабрецом.

Долго думал, как прозвать меня.

— Что же у вас там, в Лебяжке? — размышлял он. — Песков нет, болота только. А! Солонцов ведь у вас до хрена возле озёр! Всё, Солонец ты будешь!

С тех пор он только так и звал меня — Солонец. Нет, и по имени звал тоже. Он ведь не издевался. Просто шутил.

— Какую бы ему кличку придумать? — сосредоточенно морщил лоб дядя Федя, сидя в курилке. — Он уже заколебал. Чо у них там есть, в Далматово?

— Не знаю, — отвечал я. — Я там никогда не был.

— Лесов там, вообще-то, хватает, — подал голос дядя Саша Рогин.

— В лесу грибов много, — сказал я. — Гриб какой-нибудь? Какой?

— Хрен его знает.

— Да какие там грибы? — хохотнул кто-то из мужиков. — Мухоморы, бляха, одни...

— Вот он и будет Мухомор! — радостно засмеялся дядя Федя.

Кличка пристала крепко.

— Не свистите, — говорил нам Сашка. — Мухоморов у нас в Далматово нету ни хрена!

— А нам по фигу! — посмеивался дядя Федя. — Мухомор ты и есть Мухомор.

Теперь хоть мне было чем его крыть, когда он называл меня Солонцом. Всякий раз безуспешно пытаясь обогнать меня на пути в столовую, Мухомор поддевал меня:

— Ну, Солонца, как всегда, хрен догонишь!

— Куда тебе, Мухомору, догнать? — на ходу парировал я. —  Шляпку потеряешь!

Были, однако, в отделении и неприятные типы. Один из них, завсегдатай вроде меня, мужик лет шестидесяти, лежал на диване в конце коридора. Ни в одну палату его не определяли: мужики попросту не хотели его принимать. Склочник был и жалобщик, из категории «вечно недовольных». Мужики говорили, что он бомж, и не столько потому, что беден, сколько потому, что лодырь и алкаш. Был кто-то в отделении, хорошо его знавший. Если он заговаривал со мной, от него невозможно было отвязаться. Я уж старался не заходить в курилку, когда он там сидел. А в курилке он все окурки подобрал.

— Вовка из нашей палаты увидел, что тот бычки собирает, и отдал ему пачку «Примы», — говорил мне Саша Зубов. — Так он её под подушку себе спрятал, а бычки, как собирал, так и собирает.

Под вечер мы все палатой садились вокруг стоявшего посреди комнаты столика и резались в карты. Всегда с нами сидел Лёшка, иногда приходил Мухомор. Играли, как водится, в дурака. Дядя Саша Рогин выбрасывал карту сосредоточенно, предварительно как следует подумав. Дядя Юра долго кряхтел, вертел карты в руках и, наконец, всё с тем же кряхтеньем кидал карту на стол, посмеиваясь всякий раз после удачно сделанного хода. Лёшка даже проигрывать умел весело, так и вертелось у него на языке «еттить-колотить», подкидывал он не задумываясь и редко проигрывал. Я, выбрасывая карту, всякий раз так пристукивал казанками пальцев по столу, что мужики только охали.

Дядя Федя играл молча, думал, проводя пальцем по тщательно подстриженным усам. В минуту весёлого настроения покряхтывал, говоря:

— Я ж специалист в этом деле, ё моё! Ас! Я вас щас всех наколю!

— Ой, наколешь ты, старый хрен!.. — кричал Сашка Городецкий. Оба всё время подначивали друг друга, не стесняясь в лексике, но без обид, по-приятельски.

В конце концов дядя Федя оставался в дураках.

— Ой, а говорил: я ас! — вопил Сашка. — Корыто ты старое! На, сдавай карты, специалист!..

Но, стоило самому Сашке пару-тройку раз подряд остаться в дураках, как он бросал карты и говорил:

— Нет, братцы, ну вас на хрен, с вами неинтересно играть. Пойду я к Наташке под бок!

И уходил. Последнюю фразу, надо сказать, никто из нас всерьёз не воспринимал, несмотря на то, что однажды Сашка вернулся в палату аж в два часа ночи. Но мужики единогласно не верили, что такая девчонка, как Наташа, может пустить кого бы то ни было «под бок».

Перед сном мы доставали всю наличную снедь, разворачивали на столе «дастархан», кипятили Лёшкин самовар, крепко закусывали, пили чай.

Если ночью дежурили Яковлевна с Леной или Алексеевна с Наташей, то в коридоре отделения допоздна бывали тихие тусовки. Сидели на посту кружком. Женщины балагурили с Алексеевной, мужики, по обыкновению, подкатывались к Наташке. А то вытаскивали принесённую кем-то книжку, изданную на волне свободы слова от совести — русские и украинские народные сказки с матерками. Читали вполголоса о глупом неопытном парубке, которого подружка-хохлушка учила практике супружеской жизни, и об истории знакомства Кота и Лисы с закономерным в такой книжке пикантным финалом. И долго в коридоре ещё слышались женское прысканье и приглушённое гоготанье мужиков. Потом — голос медсестры Надежды Алексеевны: «Тихо вы!.. Ещё дежурный врач придёт, только его здесь не хватало…» И — Юрка из седьмой: «Ну и ладно, пусть приходит, ему тоже дадим почитать!»

Однажды у нас в палате появился ещё один человек. Это был старик лет семидесяти с чем-то, невысокий ростом, молчаливый, черноволосый, чуть лысоватый, с морщинистым, похожим на печёное яблоко лицом. Ходил он медленно, опираясь на палку — болела нога. Звали его дядя Миша. Дядя Миша Савиных.

Появление его было незаметным и поначалу воспринялось как необходимость, от которой не уйдёшь. Своим спокойным и молчаливым нравом дед представлял резкий контраст с нашей весёлой компанией. За это Сашка Городецкий круто его невзлюбил.

— Дед какой-то не компанейский попался, — сказал он. Особенно сильно было Сашкино раздражение в первый вечер, когда дядя Миша рано выключил в палате свет и лёг спать, не дав Сашке вдоволь потрепать языком.

Вскоре Сашку выписали. Мне довелось встретить его ещё раз, в девяносто четвёртом. В програничном с Казахстаном городе Петухово, на таможенном досмотре, я увидел его в группе гаишников. Сашка приветствовал меня радостным воплем и облапил по-медвежьи. Долго мы с ним наговориться не могли. Машину нашу и не осматривали даже, он махнул сослуживцам рукой: пропустите, мол, свои...

А несколько лет спустя я был шокирован известием о его смерти. Не помню, кто именно мне это сказал, кто-то из милиции, кажется. Подробностей этот человек не знал, но сказал, что убили его. И имя, и фамилию назвал.

Вот так вот бывает. Что ж, ничего удивительного: работа у них известно какая. Но жаль парня. Сильно жаль!

         

        *   *   *

 

Мы с дядей Мишей Савиных вскоре очень подружились. Мужиком он оказался хорошим. Его привязанность ко мне была, очевидно, не случайной. Три месяца назад, в этой же больнице, только в другом отделении, умерла его дочь. Видно, стремясь хоть как-то заглушить в душе боль этой утраты, заполнить чем-то зияющую пустоту, дядя Миша и потянулся ко мне, молодому двадцатидвухлетнему парню.

Мы частенько разговаривали с ним. Обо всём. Бывают люди, которые утомляют своим общением, через десять минут от них в голове звенеть начинает. А вот дядя Миша был, можно сказать, идеальным собеседником. Во-первых, он умел слушать, а это качество довольно редкое. Слушал собеседника внимательно, не перебивая. Сам же был немногословен, зная цену сказанному, поэтому каждое слово его имело вес. И говорил спокойно так, негромко, — психологически адаптированно.

Не любил дядя Миша напрасных матерков. У него самого, выражение во всех случаях было одно — «етит твою в гóре мать!» И, когда дядя Миша слышал, что кто-то из нас (а вскоре палата, обновив состав, наполнилась молодёжью) ронял матерок, то строго обрывал: «Опять мáтисся!..» И звучало это так, что не вызывало ни раздражения, ни желания противодействия. Было чувство справедливости упрёка, сказанного умным добрым человеком, а не скандальным старикашкой. Возникало ощущение, что дядя Миша — дед наш, а мы все — непокорные внуки, которых время от времени нужно наставлять. И дядя Миша наставлял нас иногда, но не злоупотребляя сентенциями и не нудно-назидательно, как некоторые старики. Он умел дать хороший, практически применимый совет.

Дяди Мишина «старуха», как он её называл, частенько его навещала. Почти каждый раз она приносила ему ещё горячий, огромный домашний пирог, начинённый картошкой, вкуснейшими маринованными грибами-маслятами, сладкими колечками лука и специями. Но поскольку приходила «старуха» к дяде Мише всегда к вечеру, мы к этому времени успевали уже поесть на ночь, и дяди Мишин пирог оказывался запоздавшим. Есть уже не хотел никто, хотя пирог был так аппетитен, что сам просился в рот. Однако пихать его было уже некуда.

Дядя Миша, похоже, обижался, когда мы, ссылаясь на сытость, отказывались от пирога, сердился:

— Етит твою в горе мать, зачем я его принёс тогда? Ведь он к утру уже холодный будет, невкусный!

Ну, как можно было обидеть старика? Ведь он же специально для нас своей жене эти пироги заказывал. И мы это понимали. Поэтому, погуляв, покурив и утряся содержимое желудков, мы снова садились за стол и пили чай с пирогом, который всякий раз был просто сказочным! Здорово умела дяди Мишина бабушка стряпать.

 

        *   *   *

 

В последнюю неделю моего пребывания в отделении я как-то подружился с медсестричкой Натальей. Помню, я постоянно дарил ей только что появившиеся на российском рынке жевательные резинки — то «Дирол», то «Стиморол». Так просто дарил, без всяких намёков. Она же, раньше называвшая меня официально — по фамилии, теперь стала звать по имени. Однако обращались мы друг к другу неизменно на «вы».

Наташа была весёлой, задорной девятнадцатилетней девчонкой, красивой, со светлыми, коротко остриженными волосами. Стройная, легконогая, по больничному коридору она, казалось, не ходила, а летала, словно ветерок. Шаги её можно было узнать издалека.

Когда она должна была прийти на дежурство, я ловил себя на том, что жду её прихода и, услышав в коридоре знакомое цоканье каблучков, улыбался про себя: пришла! А когда она заходила к нам в палату, мужики, как по команде, оживлялись, приосанивались, что было очень забавно наблюдать. А я лежал и улыбался, даже не стараясь особенно эту улыбку скрыть.

На посту я частенько присаживался к её столу, но, не в пример Сашке Городецкому, не грузил девчонку пустым чёсом. Предпочитал помалкивать, как Штирлиц. У Наташи и без меня собеседников хватало. Я лишь иногда вставлял несколько слов.

Дядя Миша, видимо, это подсёк и сделал свой вывод: «А что, если... Чем чёрт не шутит!» Правда, ему отлично было известно, что я встречаюсь с другой девушкой. Он знал, что в наших с ней отношениях много сложного Как-то раз, вечером, войдя в палату и увидев меня лежащим на кровати и смотрящим куда-то в одну точку, он вдруг стукнул своей клюкой об пол и сердито прокричал:

— Да етит твою в горе мать! До каких пор это будет продолжаться?

Дядя Миша, повысивший голос — это было что-то сродни массовой миграции африканских слонов в Северное Приобье. Я, очнувшись от своих мыслей, удивлённо на него уставился:

— Что такое, дядя Миша?

— Ты ещё спрашиваешь, что такое? Лежишь, думаешь, думаешь!.. Я ведь знаю, о ком! О подруге своей! Я понимаю, что там не всё у вас ладно, но... Но ведь нельзя же так! Так ведь и с ума сойти можно!

— Да брось ты, дядя Миша, — махнул я рукой. — Так просто лежу, задумался.

— Ну, вот я и вижу, о ком ты задумался!

Добрая он всё-таки душа, дядя Миша...

Вот с тех пор старик и задумал свести меня с Наташей. Стал поочерёдно обрабатывать нас обоих: меня — пооткровеннее и понастойчивее, её — более умеренно.

Сначала он повадился ходить к Наташе на пост и вести с ней пространные беседы на извечную тему взаимоотношений мужчины и женщины, между делом, как бы случайно, осторожно нахваливая ей меня. Наташа, как и я, тоже почувствовала доверие к деду Михайле, так же рассказывала ему о многом.

Один раз из-за этого случилась комичная история, а нечаянным автором сценария стала Наташа. Она раскладывала больным вечерние таблетки, а дядя Миша настолько увлёк её разговором, что она машинально, видимо, перепутав пачки, всыпала всей девятой палате в пузырьки слабительного! Эффект долго ждать себя не заставил. Как тут не вспомнить стёб из творчества известной тогда панк-группы: «Эй, кто за дверью?.. Выходи в сортир по одному!» Вот только по одному в ту ночь у мужиков из девятой не получалось — больше строем, коллективно... Утром, надсаживаясь от смеха, об этом в курилке рассказывали остальные, счастливо избежавшие нечаянного эксперимента. Жертв диареи было не видать — очевидно, отсыпались после ночной беготни.

Хорошо, что в девятой палате народ был с чувством юмора и не воспринял это происшествие как повод поскандалить. А найдись среди них хоть один, побеги жаловаться зав. отделением — влепили бы девчонке выговор, как пить дать, а то и ещё что похуже. А так — ну, подумаешь, у каждого главную магистраль прополоскало в проточном режиме! Ничего, на пользу. Шлаки тоже надо выводить.

Возвращаясь после очередного разговора с Наташей в палату, дядя Миша принимался за меня, как Кочкарёв за Подколесина:

— Чего ты ждёшь, чего? Видишь, девчонка какая хорошая... Ты подойди к ней, поговори! А то ты, как... Она ведь не такая, как вертихвостки эти... Знаешь, что она мне давеча сказала? Я, говорит, лучше до тридцати лет в девках сидеть буду, но чтобы позволить себе без всяких там чувств — ни-ни! А счас, говорит, и парней-то нормальных почти не осталось. Так что подойди хоть к девке, поговори о том, о сём. А там, глядишь... Вдруг?.. А то ты сидишь сиднем в палате, ждёшь, пока она к тебе зайдёт. Сама она к тебе не зайдёт!

— Дядя Миша, о чём ты? — перебил я. — Если я чего-то и жду, так это не когда Наташка ко мне зайдёт, а когда моя ко мне приедет!

— Твоя когда-а ещё приедет!.. — гнул своё дядя Миша. — А Наташка-то рядом! Вот и соображай!

Ну, прямо пародии на библейские сюжеты! Сначала, понимаешь, Наташка с яблоком... Теперь — этот старый Мефистофель искушает меня в пустыне!

А Мефистофель продолжал шептать мне на ухо:

— Она девка такая: кого попало к себе не подпустит! Ты слушай: тут к ней давеча двое парнишек приходили, где-то её возраста. Я уж потом спросил её, кто они. Она говорит: учились вместе. Дак она ведь их в шею прямо прогнала! Идите, говорит, отсюда, убирайтесь! Прям прогнала их на лестницу и двери за ними захлопнула!

— Во даёт!.. — улыбнулся я.

— Да! Видишь, она какая! И ещё она мне вот чего сказала. Ты только смотри — молчок, это я тебе по секрету. Парень тут один к ней подсыпается. Здешний, городской. А она ни в какую! Уж и гнала его, и по-всякому... А он уж грозится: всё равно, говорит, не добром, так это… ну, силком возьму! Она уж домой с дежурства одна не ходит. Боится. Только с Надеждой Алексеев-ной. Вот, твою мать, привязался же к ней этот прохиндей!..

...Сколько ни старался добряк дядя Миша, но так и не удалось ему свести нас с Наташей. К счастью или к сожалению? Кто может знать? Если бы я был тогда свободен, то, может, и не упрямился бы. Встретить такую девушку, как Наташа, это действительно счастье. Надеюсь, это счастье выпало в жизни не тому «прохиндею», а человеку, который его действительно был достоин.

Когда я выписывался, Наташа дежурила в ночь. Утром она пришла ко мне попрощаться. Вошла в тёмную ещё палату, присела на мою кровать, ласково взяла меня за руку. Простились мы с ней хорошо. Я до сих пор уверен, что она тогда ждала чего-то от меня! Ждала… не прощания!

Не дождалась… Хотя мне самому так и хотелось прижаться к её руке лицом — и не отпускать! Но… нельзя тогда было…

Она тут же упорхнула, как птичка, и ещё несколько секунд я слышал быстро удаляющийся звонкий перестук её каблучков. И всё вокруг показалось таким пустым и серым после её ухода…

Через месяц, уже выйдя на работу, я, бывая в городе, раза три по пути заезжал на своей «Волге» в больницу. Хотел по-дружески повидаться с Наташей, поговорить о том, о сём. Однако мне не везло: я так ни разу не смог попасть на её дежурство. А вскоре совсем уволился с шофёрской должности и в городе стал бывать очень редко.

Когда за мной на машине приехали отец и сестра, дядя Миша спустился со мной на улицу, проводить меня.

С отцом дядя Миша познакомился по-мужицки хорошо и просто. И, пока я укладывал в машину свои вещи, старик всё твердил отцу:

— Береги, береги сына!..

И когда я подошёл к дяде Мише, чтобы проститься, то с изумлением увидел, что он... плачет! Прощаясь, я крепко стиснул его руку. Мы обнялись. Дядя Миша тут же отвернулся и молча, не оборачиваясь, пошёл обратно в корпус.

Отец, поражённый этой сценой, стоял рядом. По дороге домой он расспрашивал меня о деде Михайле, слушал мои рассказы, где смеялся, где сочувственно качал головой.

— Что ж ты адрес-то не взял у старика? — сказал он мне с укоризной. — Свой-то дал, а у него не взял... Старик-то какой хороший, сразу видно.

...С тех пор прошло уже более двух десятков лет. Сейчас дяди Миши, конечно, давно нет в живых. Ему ведь и тогда уже было за семьдесят. И Наташе, где бы она ни была, теперь, как и мне, за сорок. Но до сих пор я помню этих хороших людей, глубоко благодарен им за те частицы добра из их душ, которыми они поделились со мной. Равно как и жалею о том, что когда-то, по недомыслию своему, навсегда потерял их следы.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Уральские яблоки.
Т Творчество

Давным-давно это было. На плохой, болотистой земле у одних садоводов выросла яблоня с золотыми яблоками. Каждый день на яблоне вырастало одно яблоко, которое созревало к вечеру. Одна сторона красная, а другая белая. Чудо-яблоко. Если женщина бездетная белый бок откусит, родится у нее дочь-блондинка, а если красный – сын-богатырь.

Но кто-то стал золотые плоды воровать. Собрали садоводы сход – не помогло, сделали высокий забор – не помогло. Яблоки воровали голуби.

Вот тогда взялся охранять яблоню молодой садовод Захар. В первую же ночь подстрелил из пневморужья голубку, но, раненая, она улетела, оставив кровавый след на земле. Это были алые капли крови. Юноша достал из кармана носовой платок и обмакнул его в кровь. Потом пошел к Синему Морю. Он ударил острой секирой по водной глади и рассек ее. Море расступилось перед ним и поглотило его. Он пошел по дну морскому, продираясь сквозь густые водоросли.

Скоро он вышел на открытое место и увидел замок с причудливыми башенками и зубцами. Навстречу ему вышли семь братьев, похожих друг на друга. Они оказались очень гостеприимными и пригласили Захара в свои покои. Две девушки, вошедшие в гостиную вслед за мужчинами, поставили на круглый стол всякие яства и лакомства. Немало Захар был удивлен, когда среди всего этого увидел золотое яблоко.

«Значит, я нашел, что искал!», – радостно подумал Захар, но виду не подал.

– Есть у нас еще сестра, – сказали братья, – но она больна. Тяжелая рана приковала ее к постели.

Захар встал и решительно попросил провести его к больной. В чисто прибранной комнате, на высокой перине, обложенная со всех сторон подушками, лежала девушка. Она была прекрасна, но бледна и слаба. Захар достал из кармана носовой платок с пятнами крови и приложил его к ране девушки. И сразу ее лицо порозовело, веки дрогнули, она открыла глаза и улыбнулась.

На следующий день Лиза – так звали ее – была здорова. Радости братьев не было конца.

– В знак признательности мы решили отдать одну из сестер тебе в жены. Выбирай любую! – сказали они.

И Захар выбрал красавицу Лизу. Так впервые пошли по жизни вместе сын суши и дочь моря.

А как обрадовалась вся Захарова родня, увидев выходящими из вод морских любимого брата и его невесту! Семь дней и семь ночей пировали на свадьбе все садоводы, родные и друзья Захара. А потом красавица Лиза родила двух сыновей-близнецов. Ведь не зря же она съела много золотых яблок! Одного сына назвали Захаром в честь отца, а второго ласково – Васей.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
fotokto.ru
Т Творчество

* * *
Старательские тихие места
В далеком прошлом золотом ценились.
Но след старателей позарастал,
Водой речною штреки понакрылись.

Осталось лишь название «карьер»,
Второй карьер, а есть напротив первый.
Бугра меж ними высится барьер,
Пышма бежит, гусей белеют перья.

Дома гурьбой сбежались к берегам.
Один из них совсем к воде приткнулся,
Как у коровы в солнечный угар,
Хребет его на старости прогнулся.

Я в доме тут родился. В памяти моей
Он молод, как вчера построен,
И мне знаком от крыши до корней,
И новогодних праздников просторней.

Давно я в этом доме не живу,
Но снится он и в областной столице.
Бывает, видишь, будто наяву,
Друзей курносых солнечные лица.

А то и – вечер, лодку вдалеке.
В ней папаня с мамой, и сестра Маруся.
Я долго жду их с удочкой в руке…
Проснусь – и грустно, больше не дождуся.

* * *
Забиты окна горбылем.
Дверь на гнилом скрипит шарнире,
С часов стенных упали гири.
Кто жил здесь? – Поросло быльем.

В ограде отыскал дрова,
Теплом и светом дом наполнил…
Вон в том углу была кровать,
Ее по ножкам пол запомнил.

Стена припомнила портрет
Хозяев в годы молодые,
А угол – православный крест,
А окна – ставни голубые.

И помнит матка потолка,
Как на кольце в нее вкрепленном
Качалась зыбка паренька
Под песню бабушки согбенной.

* * *
Из-за рощи уже видны
Незаметные летом елки.
И быльем поросшие пни
Будто выросли на пригорке.
И тропинок плутливая вязь
Желтизной листвы оторочена,
Так что видишь теперь, удивясь,
Все пути вполовину короче.
И подумаешь неспроста,
Есть и тут для раздумий пища:
Виден глазу из-за куста
Верх креста на дальнем кладбище.

* * *
Озеро. Лес в отдалении.
Тропка. Высокий камыш.
Говор живого селенья.
Удочка. Лодка. Малыш.
Группою женщин знакомых
Шепчется сбоку ивняк.
Что же, тут все по закону –
В гости приехал земляк…

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Моего отца зовут Владимир Васильевич.

Сейчас ему 65, и он не похож на дряхлеющего пенсионера – бодрится, пишет фельетоны, избирается депутатом думы провинциального городка, в котором живет с третьей по счету женой. Я мало, редко видела его в жизни и, любя издалека, научилась любить безответно и одиноко, в спину. А теперь убедилась, что почти ничего и не знаю о нем. Он все больше похож на свою мать и мою бабку, все быстрее устает в тягучих буднях.

Но рассказ-то не о нем, а о том, что видел мой отец своими глазами. В дискотечных восьмидесятых он приезжал погостить к своей матери, а точнее, жил у нее во время сдачи сессии. Днем ездил на юридические лекции и экзамены, потом объезжал знакомых, друзей и подруг, и возвращался к ночи на желтом трехрублевом такси. Бабка моя, копившая для своей кровиночки всякую свободную копейку, только качала головой: «Сколько теперь такси-то стоит?» Но не жалела для него ничего, не умела. Она прилагала усилия, чтобы мы повидались, зазывала меня в гости и уговаривала отца никуда не ездить в выходной, повидаться с дочерью, а для пущей верности покупала прозрачную бутылочку за 3.62, 4.12 было для нее дорого.

Пришла я однажды в такой выходной. Отец, как обычно, беспрестанно курил, сидя у открытой голландки, отпив уже изрядное количество беленькой. Он протяжно зачитывал меня стихами Андреева, потом рассказывал «Незнакомку» Блока, и уж не помню, как разговор свернул в мистику и тьму. Не зная, как себя вести, я тихонько сидела на старенькой шаткой табуретке, погрузившись в стихи и его присутствие. Как вдруг поняла, что отца понесло.

– В это можно верить или не верить, но нечистая сила есть. Вот у меня дома живет домовой, и я его сам видел.

Не веря своим ушам, я посмотрела на красный кончик горящей сигареты. Для меня он был божеством, в нагрудном кармане пиджака Владимир Васильевич носил партбилет, а трезвые мысли излагал в городской газете, где много лет работал литсотрудником… Домовой?!

– Ну уж?..

– Да не «ну уж», а точно живет. И зовут его Васькой.

Отец говорил в своей обычной неспешной манере полного достоинства, опыта и уверенности господина.

– И где ты его видел?

– Дома. Он у меня в ванной живет. Спит в шкафу. Сначала я думал, мне показалось. Прихожу домой на обед, захожу в Наташкину комнату, только лягу на кровать почитать-подремать, как дверь шкафа со скрипом открывается.

– Может, просто пол прогибается во время твоих шагов и…

– Я решил проверить: даже если не проходить мимо шкафа, не ложиться на кровать, все равно через некоторое время после моего прихода шкаф скрипит и Васька выходит.

– Ты же его не видишь?

– Нет, но слышу, как он дышит возле уха, над головой, стоит сзади и вместе со мной газету читает. Я иду в другую комнату, и он за мной. Сажусь в кресло, хлопаю себя по колену, садись, мол, он садится на подлокотник, даже кресло поскрипывает. Почитаю прессу, говорю: «Ну что, Василий, пойдем, что ли, покурим!» Нина на меня смотрит, как на сумасшедшего, но я же не виноват, что она его не чувствует, видно, не всем дано. Во-о-от. И в ванной…У нас титан стоит, я его открываю, сажусь на край ванны и курю. А возле титана машина стиральная, с крышкой. Так минуту спустя крышка издает легкий звук – он садится на нее, крышка прогибается. И Васька ждет, пока я курю, вздыхает. Может, тоже табачком баловался в прошлой жизни…»

Я ерзаю на табуретке, не зная, что и сказать. А думаю примерно то же, что и Нина.

После рассказа отца я стала прислушиваться к чудесным сказкам людей о домовых и видениях. Седенького старичка, похожего на белесо-серое облако, видели жильцы одного из старых, готовых к сносу, домов нашего городка. Их домовой любил гулять во дворе и частенько сидел на крыльце или на капоте ржавого «Москвича». Однажды хозяйка, открыв ворота гостье и проводя ее в дом, показала той: «Смотри-ка, какой у нас жилец обитает». Гостья обернулась, да так и охнула. С ополовиненной березовой поленницы на нее смотрели чьи-то глаза, а вместо тела колыхалось дымчатое облачко. Женщина, пытаясь убедить себя, что это все ей только кажется, отчетливо услышала вздох изнутри волшебной дымки и тихий хохоток хозяйки: «Да живет он у нас, идем в дом».

Про другого «квартиранта» слыхала я от бабки, отцовой матери. Звали его соседушко-буканюшка. В ее доме он не жил, а характером обладал злодейским. Занимался этот сосед тем, что во сне наседал на человека, пока тот не начинал задыхаться и, просыпаясь, просить о помощи. Да на простые просьбы не откликался, нужно было слово знать. Бабка утверждала, что нескольких ее знакомых этот колдун задавил-таки во сне. Видно, слов они не знали.

– Что за слова такие? – спросила я.

– Один раз он давил меня.

– Правда, что ли?

– Не смейся давай. Ночью напал, я слышу, грудь сдавило, дышать нечем. Потом за шею меня схватил. Я его из последних сил отпихнула, и говорю: «Соседушко-буканюшка, отпусти меня, уходи прочь, проклятый!» Он и упал на пол с койки-то. Я его перекрестила три раза, слышу, только дверь схлопала. Свет в комнате зажгла, и вижу, все половики на полу перевернуты. Вот как.

И про соседушку-буканюшку, и про дворового домового еще не раз я потом слыхала от разных людей. А прошлым летом поехала в славный город Верхотурье, где живет мой стареющий кумир Владимир Васильевич. И так захотелось мне услышать снова историю про домового. Спрашиваю отца:

– Помнишь, ты мне про Ваську рассказывал?

– Помню, конечно. Так он у нас и сейчас живет. Мы с Верой Васильевной стали замечать, что частенько дверь из ванной приоткрыта, даже если плотно закрывали. Вот обедаем тут на кухне, и чувствуем, что смотрит кто-то на нас из прихожей. Повернемся, а у того только пятки сверкают по коридору в ванную. И курит со мной по-прежнему возле титана. Только в одном я ошибся, домовой-то женщиной оказался.

– Ну уж?..

– Вот тебе и «ну уж». Бывало, сижу в кресле, читаю и чувствую, как кто-то мне волосы ворошит на макушке. И явно рука женская, до дремоты загладит. Тут-то я и догадался, что это женщина. А потом лысеть начал, и именно на макушке. Оказывается, она мне лысину наворошила. Да мы не раз ее видели, только ведь не человека видишь, а будто тень мелькает, ну и половицы скрипят, двери хлопают.

Рассказывает Владимир Васильевич просто, не видя ничего чудесного в истории своего Домового. Вопроса о вере не стоит. Он давно живет с потусторонним соседом. Вера Васильевна, в отличие от Нины Яковлевны, не сомневается в здравомыслии своего мужчины, может, потому и видит домового вместе с ним.

Отец провожает нас у подъезда, мы машем ему из окна авто, и я удивляюсь разительному сходству его с матерью, ставшему с годами таким явным, таким отчетливым. И рассказы их о чем бы то ни было, будто куплеты одной протяжной песни, текущей сквозь мою жизнь. Я боюсь, что не успею записать любимых строк на пленку памяти, боюсь больше, чем соседушку-буканюшку, приходящего во сне.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Маркшейдерская группа Горного института. Виктор Земских - в  центре, на переднем плане
Т Творчество

Худой-прехудой, да еще в отцовской рубашке явно не по плечу, прибыл я на пароходе "Удачный" из районного центра Шенкурск на пристань в Шеговары, после сдачи экзаменов. А на пристани как раз стояли учителя, которые на этом пароходе ехали в отпуск в Архангельск, после окончания учебного года в моей родной школе. Помню, они искренне порадовались за меня, конечно, осознавая, что нас, из четырнадцати школьников сдали экзамены только четверо.  

Где-то я тогда достал справочник вузов со специальностями и условиями поступления и проживания, и послал документы в Свердловский горный. Хотел в Ленинградский, но у них не было общежития, которое было разрушено в войну. Это был еще 1946 год, первый после войны. 

В школе активной была и комсомольская работа, и пионерская. Было много часов военной подготовки. Военруки – это бывшие раненые фронтовики, и единственные мужчины среди преподавателей. Конечно, все учителя старались, как могли. Но на экзамены, на аттестат зрелости, нас направили в районную школу, к незнакомым учителям. Из тридцати десятиклассников сдавать экзамены поехали четырнадцать человек, остальные шестнадцать добровольно остались на второй год. Из экзаменующихся сдало только четыре человека: Зоя Стрельцова, Клава Аристова, Ганя (забыл фамилию) и я. Мы месяц жили в райцентре Шенкурска на квартирах. Питание – привезенный на пароходе хлеб и картошка. Сдавшие все поступили в вузы. Ганя – в медакадемию в Ленинграде, Клава – в лесотехнический в Архангельске, Зоя – в педагогический, тоже в Архангельске, а я – в горный в Свердловске, где было общежитие и высокая стипендия в триста рублей.

Несмотря на все трудности жизни в деревне в течение пяти лет, мне кажется, это был лучший период в моей жизни. Жизнь деревни – это лес, река, озеро, поле, добрые деревенские люди, очень честные и порядочные, простые, как их река, их лес, их сельская работа. Пока мы жили в войну в деревне, на фронте, в 1942 году погиб мой старший брат Павел, летчик-истребитель. Погиб в воздушном бою над городом Ржев, как написали нам в письме его товарищи. 

Вскоре я получил из института вызов, поехал получать в Шенкурск паспорт, где оказалось, что я не с 1928 года рождения, как жил до тех пор, а с 1929-го. Видимо, в свое время напутали в местном сельсовете, а может и в райцентре, правды так и не было найдено. 

Получив вызов, мы направились с Колей Охотиным по Ваге на лодке до пристани на Северной Двине – Березники, потому что пароход по нашей реке уже не ходил из-за мелководья. Плыли сутки на веслах, два раза чуть не перевернулись. В Березниках Коля поплыл на пароходе в Архангельск, в техникум связи с условиями бесплатного питания и последующей работы на морских судах, а я – на Котлас, а дальше на поезде на Свердловск через Киров. 

Поезд попался товарный, под номером 508, который подбирал на станциях всех, кто не мог уехать в обычном поезде. Тогда ехало очень и очень много людей. Но и в товарный вагон я не мог попасть, пришлось ехать на крыше, как и многим. До Свердловска от Котласа ехать три дня, с двумя чемоданами это было крайне неудобно. В туалет поезд останавливался возле леса, а еще на станциях надо было сходить за кипятком. 

В Свердловск приехал вечером, пришел в институт, увидел себя в зеркале: от паровозного дыма на крыше вагона лицо было черное. Сходил в туалет, умылся, и зашел в круглосуточную приемную, получил направление в общежитие, с предварительной прожаркой в бане на Куйбышева. Начал сдавать экзамены. Наверное, знания были не на высоте. Помню, плавал на физике, ответы были не очень, и преподаватель - фронтовик с одной ногой - перешел на вопросы о жизни. Откуда я, кто родители… Ну, в общем, поступил, хотя и был конкурс.Половина были учениками школ того времени, выпускники, а половина – демобилизованные фронтовики. Они раньше сдавали экзамены, но их принимали с пониманием. Алексей Боярских в нашей группе в сочинении сделал тридцать семь ошибок, и ему, его сочинение подарили на память. Иной раз, в общежитии он читал нам сочинение, чтобы посмеяться. Демобилизовался Алексей после восьми лет службы, в том числе четырех лет на фронте. Впоследствии он стал главным инженером на одной из больших шахт Узбекистана. 

С началом учебы мы убедились, что Министерство угольной промышленности, тогдашний хозяин института, серьезно заботится, в том числе, и о его материальном состоянии. Все учебные помещения и общежития были в хорошем состоянии и отличались от аудиторий других вузов. Серьезен был и преподавательский состав. С началом учебы нас отправили на уборку картошки в один из совхозов. Работали месяц, в конце уже копали под снегом. Жили в частных домах. Хозяйка дома, где мы пристроились с Сапожниковым Василием, нас немного подкармливала. Но, в неприспособленной одежде, мы изрядно мерзли. Мы же ехали учиться, а не копать картошку, и одежды соответствующей у нас не было. Спали на полу за печкой, где было тепло и отогревались от дневного холода. 

За работу, председатель колхоза разрешил насыпать студентам целую машину картошки - три тонны. Мы на нее сели и поехали в институт уже ночью. По дороге перевернулись с насыпи, потому что шофер, работавший день и ночь, уснул. Один из парней изрядно пострадал. Заработанную картошку в общежитии высыпали в угол, за  шкаф, в комнате второго корпуса, где нас жило двенадцать человек – пости полгруппы. Этой самой картошкой мы всей группой питались целый семестр. Тогда были карточки, хлеба выдавали по четыреста грамм на день, постного масла – пол-литра на месяц и килограмм сахара. Но все это готовила институтская столовая в один обед, плюс овощи со своего институтского подсобного хозяйства. А на второй семестр, сложились деньгами с ребятами из Караганды и они привезли два мешка пшена. И это был нам ужин и завтрак. У большинства студентов были только матери, отцов ни у кого не было, так что помощи большой из дома не приходило. 

По воскресеньям я подрабатывал на самых разных работах. Платили примерно по сто рублей за смену. часто вместо денег давали рыбу ли вещи, а иногда и деньгами. При стипендии нашей стипендии и сто рублей - уже деньги. Тогда на рынке булка хлеба стоила сто - двести рублей, а кое-где на работе кормили обедом из овощей с хлебом. При всех трудностях, в воскресенье ходили в  институт на танцы, а иной раз в театр или кино, билеты были совсем недорогими. 

Трудными были первые два года и жизни, и учебы, когда изучались в основном общеобразовательные дисциплины – математика, физика, химия. Понимание  необходимости этих дисциплин пришло после, может быть даже уже на работе. На политических предметах занимались охотно, конечно, посмеивались над их содержанием и неправдой.

За время учебы на моей специальности «Маркшейдерское дело» было четыре практики и один военный сбор, все это было очень интересно и полезно для образования в целом. Первая практика моего первого курса - практика по геодезии. Проходила на базе института в Сухом Логу, была полезна по знаниям на всю последующую работу и  интересна по проведению. Трудный послевоенный 1947 год. Институт позаботился и выделил нам в практический лагерь повариху. Она готовила обеды на всю группу из купленной в близлежащей деревне картошки, крапивы, которой тут, на бывшей мельнице, было полно. Туда же добавляли немного постного масл, выдаваемого по карточкам - все было вкусно и полезно, и мы жили и не горевали. 

Вторая практика тоже очень полезная, маркшейдерская, тоже групповая, на шахтах г. Березовского. И тоже еще трудный год. На практике делали то, что является основной работой маркшейдеров на предприятии. Жили в местной школе, работали на старательской шахте. Готовили еду, кто как мог, а вечером ходили в коммерческую столовую на площади, брали там стакан коммерческого чая с положенными сто граммами хлеба – это был ужин. В общем, это было посложней, чем в Сухом Логу, но не пропали, и нужное на практике получили. 

Третья практика, производственная, была на Кочкарском руднике, мы работали в институтской партии, по договору с рудником выполняли практически нужную работу по подсчету прогнозных запасов. Получали три месяца деньги, и это по тем временам очень неплохо. Проживали группой из пяти человек в двухквартирном доме. Продукты очень дешево покупали на рынке, карточки уже были отменены. Нанятая партией техничка убирала наши кабинеты и готовила нам еду. Рядом был стадион, на который ходили вечером. Если в начале практики я на турнике подтягивался три раза, то в  конце уже двенадцать раз. На заработанные тогда деньги - шахтерские боны, купили в старательском магазине новую одежду, с ног до головы, и денег осталось еще на учебный год. 

Последняя производственная практика на Хромитовом руднике длилась почти четыре месяца, оказалась самая полезная. Приехал тогда и меня приняли на рудник участковым маркшейдером, вместо прежнего участкового, отбывшего на курсы повышение квалификации, а старший маркшейдер через некоторое время стал главным инженером шахты. Я остался один на шахте с двумя подсобными работниками. А шахта немаленькая, добывала триста тысяч тонн руды в год. Углубка ствола, нарезка нового горизонта, текущие работы по отбойке, вечером после работы - обхода и  замеров, ноги буквально сводило, но старался. И хорошо платили, с премиями. И все вопросы горняков ко мне. Жил в общежитии в одной комнате с инженером, который только что  освободился после десяти лет политзаключения и его, по законам того времени не пускали в Москву. Он устроился вот на рудник по добыче хрома. Даже жена к нему приезжала - москвичка, но остаться с ним тут не захотела. Видать, не те жены, что были у декабристов, и не те времена.

Закончил практику, хорошо заработал, но главное – уже поработал на той должности, на которой предстояло работать после окончания института. Получил от местного руководства хороший отзыв, а главный инженер Главруды в Свердловске приходил в институт и просил меня направить в их распоряжение. В те времена со специалистами было очень проблемно. На этой практике я познакомился не только с работой, но и с людьми, с которыми предстояло работать, с рабочими, со специалистами. Все они были шахтеры, с которыми мне предстояло работать всю последующую жизнь. Некоторых из них я запомнил, например, бригадир проходчик Ржанников, впоследствии он переехал в Нижний Тагил, где ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда. 

Спорт в институте был в почете, хотя упорно им занимались немногие, но в небольшом объеме занимались все. Занятия общими видами спорта были в расписании, как минимум раз в неделю по два часа. Я любил лыжи. Когда я учился на втором курсе, в Свердловске проходили Всесоюзные студенческие лыжные соревнования. Мне тоже довелось принять в них участие, поскольку на занятиях я с легкостью показывал неплохое время, чему, конечно, поспособствовала жизнь и ходьба в школу каждый день по пять километров. Соревнования проходили на Уктусских горах и там я неожиданно встретил школьную соученицу Клаву Аристову. Она приехала представлять Архангельский лесотехнический институт. А она ходила в школу по семь километров в день, из соседней  деревни – тоже  тренировка. Поселилась Клава на время соревнований в общежитии Свердловского лесотехнического института. После соревнований по институтам были балы и вечера. В нашем общежитии жили студенты горных институтов страны, и у нас тоже был бал. Играл оркестр, был концерт, а потом танцы. И Клава пришла на бал в наш институт, хотя у них был свой бал. Мы с ней танцевали,вспоминали школу. Я запомнил, что у нее на спине свитер все еще был мокрый от соревнований. Я - то, у себя дома успел переодеться, а у нее, может, смены с собой и не было. В общем, встреча была неожиданной и очень интересной. На следующий день она уехала к себе в Архангельск и мы больше никогда не виделись. 

Первоначально в нашей группе маркшейдеров было  тридцать человек и половина из них были девчата. На первых двух курсах они отсеялись, в группе осталось пятнадцать парней и одна девушка, Катя Доронина. Так этим составом мы и доучивались. Вот их фамилии: Яблонских Петр – староста, Александр Ким, Бобров Арон, Белкин Петр, Правилов Максим, Боярских Алексей, Кулачек Саша, Белов Женька, Романов Мишка – последние два ленинских стипендиата из троих по институту, еще одногруппники Абрамов Анатолий, Сапожников Василий, Галактионов Леонид. Все они - замечательные ребята, в группе никогда не было никаких конфликтов.

Наша последняя практика – это военные - полевые студенческие лагеря, после которых нам было присвоено звание младших лейтенантов. В лагерь выехали все специальности, наверное человек сто. Лагерь был в районе Шадринска. Поселились в палатках и нам выдали полное обмундирование. С утра до обеда шли какие-нибудь полевые учения по сооружению окопов, землянок, стрельбы из различного оружия. Мне удалось отличиться на сооружении понтона через реку. Это оказалось мне знакомым, поскольку  вырос на реке, и поэтому наш взвод, с моим активным участием возвел мост из понтонов в два раза быстрей, чем другие взводы. После очень неплохого обеда занимались разными делами, а в основном подготовке к соревнованиям с соседним лагерем из УПИ. В соревнования входила стрельба из пистолета, и я был в команде стрелков. Были и другие соревнования - самодеятельность для сцены, игра  в футбол, волейбол. Жизнь в лагере была облегчена тем, что среди студентов половина была участников войны и  преподаватели-офицеры, конечно, стеснялись нас гонять, как это надо было по программе. В общем, мы очень хорошо отдохнули перед напряженным периодом дипломирования.

А защищал я диплом по Сарановскому руднику, где был на своей последней практике. 

Перед окончательным, общим распределением на места работы, в институт приехал представитель НКВД, капитан. Он опросил троих человек для работы на урановых месторождениях. Институт порекомендовал Белова, Романова и меня. Я предупредил капитана, что я не пройду, потому что мой отец был осужден по пятьдесят восьмой статье, но он, все равно мои документы забрал. Через некоторое время, когда всех уже распределили, мои документы из НКВД вернули, и кафедра института, ее заведующий Вилесов Георгий Иванович, стал подыскивать мне работу в области. Нашел два очень хороших места, но опять-таки на секретных предприятиях, и я поехал на медные рудники Красноуральска.

Все этапы жизни были по-своему непростыми. Институтский этап для меня был непростым в материальном положении. Но такое было время.У всех  студентов положение было примерно таким же. У Женьки Белова была одна мать, работавшая разнорабочей на торфопредприятии. У Мишки Романова отец был старший коновозчик, у Василия Сапожникова отец совсем старик, работник колхоза. У Александра Ким вообще никого из близких не было и он всегда, на каникулах устраивался работать. Работал дольше дольше каникул, а потом нагонял отставания, но его не отчисляли, понимая положение. 

И тут надо отметить очень большую заботу  работников института о студентах. В институте было неплохое подсобное хозяйство и ректоры много им занимались. Наш заведующий кафедрой постоянно следил, как мы устроены в общежитии, и занимался лично, чтобы практика у каждого была полезной, как для будущего специалиста, но и чтобы мы на ней немного заработали. Студенты редко сталкиваются с ректором, но при мне ректоры были действующими маркшейдерами и читали у нас свои дисциплины. Вначале был Дмитрий Николаевич Оглоблин, затем пришел Николай Николаевич Толокнов, и мы видели их в в обычной студенческой жизни. В общем, не могу не сказать спасибо всем сотрудникам института того времени, за их работу с нами, в том числе, может быть, с высоты сегодняшних моих лет и знаний. 

Свердловский горный тогда уже был учебным заведением с большим опытом, а это самое ценное для студентов и выпускников. И сейчас, он дает все необходимые для выпускников, также и для предприятий, куда они направляются на работу. Не лишней была бы и более широкая последующая переподготовка выпускников с учетом постоянного прогресса. В то же время, первичная учеба и переподготовка нуждаются в усилении знаний экономики и оценки эффективности производства. 

Учеба в ВУЗе, для каждого большой этап в жизни во всех отношениях. Работа ВУЗа важна не только для конкретного человека, но и для общества особенно.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Глава пятая

Побег из плена.

План.
Кроме своих друзей в лагере я ни с кем не разговаривал – нельзя было. Но через некоторое время мы стали лучше узнавать других пленных, замечать, кто чего стоит.
Однажды подошел ко мне пожилой товарищ и говорит:
– Я знаю, о чем ты думаешь. Ты думаешь, как сделать удачный побег. Давай объединимся, нас шестеро и вас четверо. Десять человек многое могут сделать. Я знаю, ты не продашь. Подумай.
На следующий день я дал ему согласие. Так образовалась в нашем, крайнем к лесу бараке, группа с планом коллективного побега. Руководителем был товарищ, предлагавший мне побег, а помощником оказался я.
Планы были такие: в каждом бараке у стен были сделаны общие нары – площадки на высоте от пола с полметра, посредине печь-камин. Около топки всегда были дрова и дровяной мусор. Решили в углу около печки под нарами выбить две половые доски и сделать ход под пол. Под полом сделать лаз подкрыльцо. Оно было обито тонкими досками, выбить их не составляло труда. Ночью охранники ходили вокруг барака, но часто приходили пьяные и просто сидели-дремали на крыльце.
Решено было такого дремлющего удавить, отнять у него оружие и убежать в уборную. Когда все перебежим, за уборной, набросать на колючую проволоку тряпки и перелезть. Если заметят – открыть огонь.
Были распределены обязанности, каждому поручена своя работа. Три человека всегда стояли на посту, около хода под пол. Они следили, чтоб в этом углу всегда был мусор и дрова для печки. Были шумовики, были сигнальщики. На нашу долю выпала самая ответственная работа – сделать подкоп под фундамент. Мы должны вначале двое, а потом трое работать под полом.
Вначале работали только до отбоя. Как только приводили нас с работы и пересчитывали, мы сразу забегали в свою норку. Открывать и закрывать ход должна охрана. Когда мы работали под полом, остальные устраивали в бараке шум, чтоб нас не слышно было.
Инструмент у нас был – всего четыре железки сантиметров по пятнадцать. Потом еще нашли проволоки метров двадцать, протащили ее и сделали от отверстия к лазу под фундамент проволочный указатель. Человек, спустившись туда, должен ползти по проволоке.
Работа пошла. Грунт оказался слабый – песчаный. Яму под фундамент прорыли быстро. Фундамент оказался неглубоким, чуть больше полметра. И вот когда делали яму под фундамент у крыльца, у меня появился другой план: не под крыльцо делать ход, а прямо за колючую проволоку.
Барак стоял в шести метрах от нее, плюс до второго ряда проволоки полтора метра - всего около восьми. Сделать тоннель с выходом за ограждение – это трудно, но сам побег будет легче, без убийства охранников и без большого шума. Так и решили сделать.


Тоннель на волю.
В подполье стали работать трое – Рощин, Руденко и я.
Но вскоре случилось вот что: нашего руководителя и еще несколько человек на день оставили в лагере, чтоб в вечернюю смену что-то сделать на шахте. Их закрыли в бараке на замок, а охранник улегся в караульном. Наш руководитель воспользовался случаем отсутствия охраны, выбил доски около печи в нашем бараке, вылез на чердак, взял две шинели у ребят, спрыгнул с чердака, бросил шинели на колючку, по ним перелез и ушел. Пришлось руководить подготовкой к побегу мне. Все знали свои обязанности, я только координировал работы.
Тупик железной дороги, который мы строили, постепенно удлинялся. В порт на разгрузку мешков нас брать не стали, работали только на прокладке пути. Кормежка была отвратительной. Все из нашей группы заметно похудели, сил становилось все меньше. Мы думали только о побеге.
Работа с подготовкой у нас шла нормально. Место для тоннеля было выбрано удачно. Первым всегда шел я, за мной Рощин, за Рощиным Руденко. Я, лёжа, железякой пробивал тоннель и руками отгребал песок от живота к ногам. От моих ног песок забирал Рощин и отгребал к своим ногам. Третий сидел в колодце у фундамента и разбрасывал песок под полом. Мы все были соединены сигнальным шнурком. Сигнал поступал сверху, из барака. Там около окна лежал на нарах товарищ с концом шнурка в руках. Второй конец был петлей одет на шею нашего последнего в тоннеле. Дернет наблюдатель два раза – можно работать, один раз – заканчивай работу, три раза – опасность, непрерывные рывки – тревога. У нас шнурок был привязан к ногам. Если сигнал сверху появился, он немедленно дойдет до меня. Работали так каждый день, иногда по нескольку минут. Иногда хорошо шло, а иногда только заскочишь туда – вдруг тревога, приходится выскакивать. Жутко утомительное дело было.
Наш связной внимательно наблюдал за тем, что происходит в бараке и около него. Тоннель наш мог ведь и обвалиться. Он был нешироким, только чтоб мог пролезть человек. Вначале хотели пробивать его на глубине фундамента, но убедились, что это невозможно – песок осыпался и заваливал тоннель. Помогла нам естественная корка почвы с спрессованной с глиной и корнями травы. Песка на глубине было всего сорок сантиметров. Вот до этой корочки песок обваливался, а выше держалось. Пробивать на небольшой глубине тоннель было рискованно. А что сделаешь? Жить хотелось – делали. Каждую минуту грозил обвал.
Правда нас, военнопленных, на заросшие травой площадки между бараками и ограждением не пускали, но охранники там ходили днем, а в особенности ночью. Ходили они всегда по одной хорошо утоптанной тропке. Но если бы охранник надумал пройти возле окна, он обязательно бы провалился ногой в тоннель. Свод держался на честном слове.
В мирное время на такой поступок никто бы не пошел, а мы шли, надеясь на авось. Нас так или иначе ожидала смерть, поэтому надо было действовать любыми путями.
А тут еще нагрянула одна беда. Лагерное руководство решило перевести наш лагерь на четвертый этаж шахтного здания. Стали уже гонять группу на подготовку.
До перевода оставались считанные дни. Удалось нам узнать время переезда – следующее воскресенье. В нашем распоряжении оставалось пять дней. Пройдено тоннеля было около 5 метров. Если раньше мы работали только до отбоя, боялись, что услышат и продадут нас, тут решили работать и ночью. Приходилось нашим в бараке громко разговаривать, ругаться, даже драться, чтоб шумно было.
На ребят стали жаловаться начальству, что нет покоя ночью, такие-то товарищи не дают спать. Двух наших водили к начальнику лагеря, избили и пригрозили им, что если будут нарушать покой, их спишут. Пришлось шуметь другим. К этому времени наша группа увеличилась еще на шесть человек.


Сбитая пешка.
Однажды, по дороге с работы в лагерь, был совершен побег. Дорога шла по небольшому мостику через овраг. Один пленный из второго барака прыгнул под него. Охрана не заметила. Мы тоже.
В лагере стали нас пересчитывать, несколько раз считали. Охранники ничего не сказали, распустили всех по баракам. А нас поджимала своя подготовка - полезли в подполье.
Я только сделал несколько скребков, сверху сигнал – тревога! Бросив все, выскакиваю из норки, а в бараке уже охранники. Около нар, где лаз, стоят стеной наши ребята, руками за спиной показывают мне место, а охрана дубинками всех выгоняет. Я все же успел незаметно подняться.
Тут я сделал громадную ошибку, не замаскировал лаз. Он был виден, если заглянуть под нары. Одежда и волосы у меня были в песке, один из наших подбежал и отряс меня. Надежда была только на старшего по бараку. Он должен выходить из помещения последним. Видимо, он смог отвлечь охранника – тот ничего не заметил.
Нас опять стали пересчитывать, и в это время двое охранников поймали сбежавшего и привели в лагерь. Только тогда я узнал, что был совершен побег.
Привели его, поставили перед нами. Долго били. Избили и нашего Ивана, его всегда сильно били ни за что, ни про что. Пришел начальник лагеря и из пистолета пристрелил беглеца. Убил человека, не моргнув глазом, как будто пешку с шашечной доски сбил. Нам сказал через переводчика, что всем, кто попытается сбежать, будет то же самое.
Не было у нас ни сил, ни настроения, а делать свое дело надо было. В эту ночь тоннель опять немного продвинулся вперед.


Продали!
Ждать хорошего нечего, надо действовать быстрее. Уже четверг, осталось два дня до воскресенья. По замерам пройдено у нас около восьми метров. Ночью собрали совещание. Все за то, чтобы бежать в пятницу, а в случае опасности или предательства немедленно принимать меры, вплоть до убийства.
Но меня мучило вот что: мне показалось, что тоннель идет не под прямым углом к стене барака. А вдруг выход из него окажется между рядами колючей проволоки или внутри лагеря? Все дело и люди будут погублены. И к вечеру я решил побег отложить еще на сутки и продолжить тоннель. Очень рискованно это было, но нужно было все проверить и действовать наверняка.
Пятница прошла незаметно. Прибыли в лагерь, залезли в подполье. На всякий случай мы на нарах накрутили разных тряпок и бросили на них шинели – как будто под шинелями спит человек. Так мы всегда делали.
Около двенадцати часов ночи – неожиданный сигнал тревоги. Сразу мысль: продал кто-то! Я вылез из тоннеля, через щели был виден свет в бараке. Такого ночью никогда не было. Вылезать нам нельзя.
Оставалось одно – скорее пробить отверстие наружу и уйти из лагеря. Я принялся за работу. Образовалась маленькая дырочка, в нее стал поступать воздух. Расширив отверстие, я задохнулся от свежей струи и обессилел. Под грудью у меня все было завалено грунтом. Руки не действовали. Сзади подгонял Рощин:
– Быстрей, быстрей, быстрей!
А я сделать ничего не могу. Он попытался меня вытащить за ноги, но не смог. Он вылез из тоннеля, вместе с Руденко стал слушать, что делается в бараке. А там пришла проверка – все ли спят. Вспомнили охранники про жалобы на шум по ночам. Два охранника-эстонца пошли смотреть по нарам. Пришлось нашему старшому разворачиваться и придумывать что-то. У нас один паренек немного владел эстонским языком. Старшой через него намекнул им, что хочет что-то важное сказать. И разговаривал с ними около часа, отвлекал, чтоб всех подряд осматривать не стали. И у него получилось. Потом ребята мне рассказывали, что старшой собирался уже и в полицаи, и о девчонках разговор заводил.
Я же за этот час и умирал, и прощался со всеми, и ждал собачьей смерти. Думал: вот сейчас полезут в тоннель, найдут, пальнут в задницу или похоронят живьем в этом тоннеле.
Когда очухался, попытался отгрести песок. Ногами почти перекрыл тоннель песком, зато туловище стало свободно поворачиваться, а я все спешил пробить отверстие побольше. И в это время дали отбой тревоги. Пришел Рощин, убрал песок и рассказал мне все. На радостях я решил: во что бы то ни стало, этой ночью закончу тоннель. И закончил. На рассвете пробил большое отверстие, оно оказалось как раз за внешним ограждением. Я перекрестился – да, да, комсомолец, а перекрестился! Оказалось, тоннель пробили косо, сместились метра на три. Как хорошо, что я на сутки задержал побег…


Массовый побег.
Сначала решили выходить группами по десять человек. Потом остановились на мелких группах по три-четыре человека. Скрываться в лесах большой группой опасно. Сразу заметят, да и уничтожить нас легче сразу всех, а так, может, кто и останется в живых.
Эта августовская суббота для нас была особенной. Подготовка прошла успешно. Совпало еще вот что: как раз 28 августа год тому назад, в 1941, мы прорвали фронт и ушли в леса. Сегодня мы прорвем фашистскую неволю. Хорошо бы попасть к своим, к партизанам. Оставалось только ждать ночи.
Наблюдатель у окна следил за каждым шагом охранника, который ходил вокруг барака. Успех побега зависел от верхнего и нижнего сигнальщика. Верхний сигнальщик был постоянный, нижний – каждый по очереди: один бежит, другой ему внизу сигналит, когда можно вылезать из тоннеля.
От тоннеля до первых берез решено было проходить ползком. От берез подниматься на ноги и бежать. Весь состав разбит на три группы. Первая группа должна бежать вправо, вторая прямо, третья влево. Двигаться только ночью, ни в коем случае не показываться населению. На эстонцев не надеяться, что укроют - найти своего трудно. При встрече с кайтселийтом вступать в рукопашную – все равно продаст.
Наша группа из четырех человек уходила первой. Мы трое были готовы, а вот Иван Персианов молчал, его била дрожь. Я стал его успокаивать:
– Тебе надо обязательно бежать. Через две-три недели ты загнешься. Никто тебе здесь не поможет и не защитит.
Но он говорил:
– Нет, ребята, я не пойду с вами, возьмите мой котелок, он у меня хороший, возьмите мою шинель, я уж умирать буду здесь.
Я ему в приказном порядке сказал:
– Пойдешь за нами!
Спустились вниз, я в тоннель, Рощин – за шнур. Через несколько минут поступила команда. Я высунул голову, стал подниматься на ноги. Плечами немного вывернул верхнюю корку земли. Легонько уперся руками в грунт и выполз из земли. Но не пополз, сбросил ботинки и босым побежал к лесу.
Около первых березок залег и стал наблюдать за Рощиным. Появился и он, добежал до меня, залег. Появился охранник, он тихо прошел вдоль барака и исчез за углом.
Вылез Петька и побежал в другую сторону, спутал ориентиры-березы. Мы все же встретились и стали ждать Ивана. Кто-то появился, побежал в другую сторону, не к нам. Присмотрелись и поняли, что это не Иван. Подождали, пока выйдут еще двое. Ивана не было. Он все-таки не решился бежать…
Так в ночь с 28 на 29 августа 1942 года был совершен массовый побег из лагеря «Эстифосфорит». Сколько пленных убежало, я не знаю, но не меньше двадцати и не больше тридцати человек.


Снова леса.
Нам нужно было, как можно быстрее, отбежать от лагеря. Напрягали последние силы и бежали. Помню на нашем пути первый огород. С какой жадностью мы уплетали брюкву! Она была еще небольшая, не больше килограмма. В детстве мне мать говорила, что много брюквы есть нельзя, может заболеть живот. Я стал предупреждать ребят, чтоб больше одной не ели. Но мы были сильно истощенные и голодные, не могли сдержаться, съели по нескольку штук. И ничего у нас не болело, организм уже ко всему привык.
Подкрепившись овощами, мы бежали все дальше и дальше. Пробежали несколько хуторов, начался лес. Почти рассвело, бежать дальше нельзя. Лес редел, впереди виднелся жилой дом, по бокам поля. Наткнулись на поленницу дров, вокруг нее было много сучков. Натаскали их к поленнице и под ними укрылись. День провели удачно, никто нас не побеспокоил. Двигаться решили на восток. Около старой границы жило много русских. Так хотелось добраться до них, но не удалось.
Бродили мы по лесам и хуторам до 14 сентября - шестнадцать дней. Срок не маленький и не большой, за этот срок многое можно сделать. Можно и в Россию перейти, но мы не сумели. Видимо, крутились около одного места, всего-навсего отошли от Таллина на тридцать пять километров. Приборов у нас не было, местность не знали. Попали в заболоченные, малопроходимые места.
Научившись добывать съестное, мы стали быстро поправляться. Стащили пустую банку литров на пять и набирали в нее молока из фляг, которые крестьяне на ночь в колодцах оставляли. Картошки было полно на огородах. Начистим картошку, накрошим в банку и варим. Молочный суп укреплял нас. Бывало доставали и хлеба.


Потерялся и нашелся.
Стемнело. Мы зашли в хутор и навстречу попался эстонец, заговорил с нами. Мы молчали. Он, видимо, понял, что мы военнопленные и бросился от нас бежать. Через несколько минут мы услышали погоню, по топоту – человек шесть-семь. Когда подбегали к лесу, они начали стрелять, но нас не видели, бросили преследование, наверное, были плохо вооружены и побоялись ночью нас ловить.
Пока бежали, потеряли Руденко, а кричать ведь не будешь. Побежали дальше и пробежали километров шесть. Наступал день, надо было где-то искать место спрятаться. Были рядом с болотом и нашли там копну сена. Подошли и увидели, что сено сметано на жердях и с трех сторон защищено досками, а рядом, крытый тесом сарай. Добрели до сарая, сели на жерди. Сашка взял охапку сена сделать подстилку, зашумел немного. Банку с едой мы не бросили. Расположились на жердях поесть, разговаривали шепотом. Стало почти светло, мы осмотрелись, убедились, что близко никого нет, заговорили громче. Вдруг зашумело сено. Мы насторожились, спрыгнули, и сверху, со стога слышим голос Петьки:
– Не бойтесь, не бойтесь – свой!
Он, все слышал, убедился, что это мы и спрыгнул к нам. Мы снова были вместе. Я спросил его:
– Почему ты отбежал от нас?
Он ответил:
– Я думал, палят из автомата, боялся попасть под очередь.
Я больше ничего не спросил, но с этого момента я на него не стал надеяться. Парень хороший, но мне все казалось, что он думает больше о себе. «Троица» пошла дальше на восток.


Побоялись выдать.
Много всякого за это время с нами произошло. Однажды, всю ночь шли, а на день надо было искать укрытие. Местность густонаселенная, через каждые полкилометра домик-хутор. Обычно самое удобное место – сеновал. Подошли ко двору, а там залаяла собака. На сеновал не попасть, укрылись на чердаке бани, которая стояла далеко от дома. Сорвали две доски и залезли. Собака еще полаяла и успокоилась.
Во двор вышел хозяин, стал кормить лошадь. Собака все лаяла в нашу сторону, подбегала к бане – звала хозяина. Небольшая такая собачка, беленькая, на лайку похожа. Хозяин на нее внимания не обратил, ушел со двора. Вышла хозяйка, собака ее давай к бане звать. Женщина тоже не сообразила, делала свои дела - подоила коров, подготовила их к выпасу.
Когда солнце было уже высоко, из дома появились двое детей, мальчик и девочка. Первая забава у них была собака. Она их встретила, закрутила хвостом, побежала к бане, стала лаять. Ребята сразу сообразили, что она на кого-то лает. Мальчик заметил дыру под крышей и полез наверх. Не убивать же его. Я решил выйти, как будто я тут один.
Он уже высоко залез, я схватил его за руку, чтоб не упал, он заорал. Девчонка тоже испугалась и побежала во двор. Я стал мальчишку успокаивать. Подбежала мать, за ней плелась старуха. Я спустился вниз, а собака стала хватать меня за что попало.
Вдруг старуха по-русски говорит мне:
– Ты бежал из лагеря, да?
– Да, да, бабушка, отведите собаку, все расскажу.
Бабушка успокоила молодуху и ребят, отвели собаку в конуру. Бабка посмотрела на меня с жалостью, взяла за руку, повела в хату.
Я ей сказал, что сделал побег из лагеря и пробираюсь на Родину, прошу помочь. Когда придут наши, отблагодарю вас. Наши уже отбили немцев от Ленинграда и теперь наступают, скоро будут у вас.
Я тогда точно этого не знал, сказал наобум, но оказывается, все почти так и было. Только наши еще не наступали, а трепака немцам дали крепкого под Ленинградом. В Эстонии они тоже зашевелились, стали отнимать работников-военнопленных у эстонцев и отправлять их в Германию.
В это время пришел хозяин, стали они вместе с женой ругать бабушку, что меня привела. Хотел он в полицию меня отвести, а я опять про наших:
– Если он отведет меня в полицию, с ним будет то же самое, когда придут наши, а они будут у вас скоро. Я ведь не один. Мы можем сделать и кое-что посерьезнее.
Он испугался. Понял я, что от положения на фронте зависела наша судьба. Когда там, на фронте, будет перевес в нашу сторону, здесь, в тылу разговор с нами будет другой и отношение другое. В дальнейшем, оно так и получилось.
День я провел в этом доме. Мне дали помыться, переодеться, накормили и с собой дали две булки хлеба и сала. Я все спрашивал бабушку о партизанах, но она ничего не знала.
Как стемнело, я мимо бани прошел к лесу, ребята за мной. Никто за нами не гнался. Хозяин побоялся нас выдать.


Мародеры.
Шли мы в сентябре, ночи уже были холодные, под открытым небом спать холодно. Старались ночью двигаться, а днем отдыхать. Одна ночь выдалась холодная. Пройдя километров пятнадцать, утром, мы подошли к хутору. Осмотрев его, решили дневать на сеновале. Собаки не было. Забрались удачно, укрылись сеном и уснули. Я дневалил первый. Рядом с сеновалом был хлев, в нем две коровы, лошадь, куры. Под сеновалом стояла лошадь, к сену был устроен лаз. Мы спрятались в верхней части, под козырьком, чтобы нас не заметили, если полезут за сеном.
Рассветало, ребята спали. Из дома вышла женщина, открыла курятник, выпустила кур. Пошла в хлев к тому лазу, по которому мы забрались. Я разбудил ребят, приготовились к встрече. Она полезла на сеновал, спустила вниз охапку сена, спустилась сама. Нас не заметила. Вскоре меня сменил Саша, а я заснул крепким сном.
Часов в одиннадцать меня разбудили, Сашка говорит:
– Тревога! Смотри, что во дворе.
Я смотрю, а к калитке привязывает лошадь кайтселийт с желтой повязкой. Из кошевки выскочил второй, тоже с повязкой, со свертком в руках, и направился во двор. В дом не стал заходить, пошел в хлев. Сашка говорит:
– Пропали!
Было похоже на это. Неужели выследили, сволочи? Но мужчина залез на сеновал, бросил в сено сверток и вернулся обратно. У нас немного отлегло, но он же скоро опять придет. Узел бросил, наверное, хочет спрятать от жены.
Бежать рискованно, место открытое, лес редкий. Нет, до темноты нельзя идти. Залезли дальше в сено, проползли под коньком крыши почти до середины сарая. Прежде, чем спрятаться, Руденко спустился к свертку и рассмотрел его. Руденко вообще очень смелый, все делает спокойно, без страха. И тут решил проверить, что он спрятал. Оказалось: платье, белье, туфли, жакет. Целый узел женской одежды. Сволочи, наверное, убили женщину, а одежду забрали. Петр завернул все так же и оставил на месте.
Последним на посту остался Руденко. Договорились так: если хозяин будет рыться в сене и обнаружит Руденко, он должен говорить, что один. Ждать долго не пришлось, хозяин через полчаса явился. Проводил друга, который уехал на лошади, а сам пошел на сеновал. Петька успел сделать пробку из сена перед собой и шепнуть нам, что хозяин лезет.
Он залез, стал искать место, где спрятать узел. Долго копался в сене, играя у нас на нервах, но ничего не заметил. В этот день у нас был плохой отдых, но кое-что мы и тут для себя сделали. Руденко увидел, где несутся куры, и взял яиц, а из сарая набрали сумку картошки. Как стемнялось, тронулись дальше.


Вот так полакомились!
С едой мы устроились хорошо, всегда были сытые, быстро стали поправляться, набирать силы. Правда, хлеб доставать было очень трудно, а остальное не составляло труда, ведь была осень. Овощи были и на огородах, и во дворах, и в сараях. Молоко ночами брали из колодцев, находили и яйца в курятниках. А вот хлеб приходилось просить, ожидая всего, вплоть до пули.
В Эстонии у крестьян было много ульев, и вот в одном дворе мы решили снять мед. Руденко заверил, что знает, как это делается. Залезли в пасеку - он подошел к улью, давай орудовать. Наковырять-то наковырял, а меда не вытащил. Бросил все и убежал, а на следующий день стал неузнаваем, лицо распухло от укусов. Искусаны были и руки. Около суток ходил, стонал. Так мы и не попробовали медку.
Ночевать и дневать пришлось в лесу. Ночью наварили каши, наелись, а днем отогрелись на солнышке. Были уверены, что обязательно пройдем к своим. Уже приспособились, осмелели, стали часто рисковать. Целью было пробраться к русским или найти партизан. Партизан найти нам так и не удалось.
Эстонцы народ своеобразный - выжидали, как дело на фронтах пойдет, кто верх возьмет.
Несмотря на все обстоятельства, я до сих пор думаю, что у нас тогда, пройти к нашим, к русским, была возможность. Нужно было быть смелее и осторожнее. Да и видно, судьба наша такая.


Встреча со своими.
В лесах Эстонии было очень много нашего русского брата, ведь целый военный корпус здесь был разбит на части. Кто пленен, кто убит, а кто и остался в лесах. Некоторым удалось пройти к своим, на большую Русскую Землю - об этом каждый русский военнопленный мечтал. С такими мечтами и пробирались мы в Ленинградскую область. А вот почему именно туда, именно на Ленинград мы стремились? Когда распустили нас при прорыве фронта под Таллином, строго-настрого наказали пробиваться мелкими группами на Ленинград. Наверное, выполняя это приказание, мы и лезли на рожон к врагу в лапы.
Сашка Рощин, ленинградец, стремился встретиться с родными. Пробивались на Ленинград, а взвесить обстановку мы не имели возможности, и не додумались, что надо забраться в дебри, непроходимые болота, леса, и понемногу партизанить своей группой. Ну что сделаешь, было еще неопытные...
Однажды мы встретились с группой наших, сколько их было, я не знаю. Встретились только с их разведчиком, молодым парнем, который рассказал нам многое, чего мы не знали. Мы попросили его принять нас в их группу. Он сказал, что поговорит с ребятами, но нас к ним не повел, сказал:
– Ждите ответа здесь.
Когда вернулся, сказал, что командир группы против того, чтоб мы объединились, говорит:
– На шиш нужны нам нахлебники и дополнительная забота, пусть идут своей дорогой.
Вот так ответили нам однополчане. Мы пошли дальше – на Ленинград.


Не получилось разговора…
В один день не нашли ничего подходящего, как спрятаться в стоге сена на опушке. Приготовили на всякий случай толстые палки, закопались в сено. Около десяти часов утра увидели, что к стогу идет эстонец. Подошел, стал его осматривать, нас не заметил. Мы попытались его окружить и расспросить обо всем, о партизанах, но разговора не получилось. Он побежал от нас, но Руденко выскочил с другой стороны из-за стога, ударил его жердиной. Удар был такой сильный, что эстонец уже больше не встал. Оттащили его в болото, забросали ветками и ушли в лес. Иначе мы не могли поступить.


Засада на мосту.
На троих у нас была одна гражданская одежда. Одевали ее по очереди. Кто был в гражданской одежде, тот ходил в разведку, доставал еду. В последний день в гражданской одежде ходил Рощин. На рассвете он пошел в один дом – попросить еды и, если получится, расспросить хозяев.
Он вернулся, принес большую круглую булку хлеба и рассказал, что эстонцы знают, что под Ленинградом идут большие бои. На его слова о том, что русские уже наступают на Эстонию, хозяева только посмеялись. О партизанах они ничего не знают.
Надо бы отойти от этого хутора подальше, но уже рассвело, передвигаться нельзя. Решили быстро искать укрытие. Нашли вывернутую с корнем березу, рядом еще одну. Мы сделали из них что-то вроде шалаша, сверху накидали сучьев. Место оказалось удобным, обзор хороший, и нас не видно. Наелись вареной картошки с хлебом и молоком, Рощин с Руденко улеглись спать, я сидел наблюдателем.
Оказывается, мы находились в трехстах метрах от шоссейной дороги, идущей на северо-восток, к Нарве. Движение по ней было не маленькое, проходили машины, лошади. Я сидел и считал, какие проходят машины, с чем, какие подводы. Думал, что хорошо бы подойти к дороге и запрыгнуть в кузов машины. Но это можно попробовать одному, а вот троих точно заметят.
Днем меня сменил Руденко. Вечером он заметил четырех кайтселийтов, идущих по дороге по направлению к Нарве. Нас это насторожило, но мы не придали этому большого значения. Думали, просто куда-то они пошли.
Стало темнеть, мы собрались в путь. Решили пересечь дорогу и лесом двигаться вдоль нее. Перешли, прошли по лесу, впереди показалось поле. Дождавшись темноты, пошли дальше и наткнулись на небольшую речку. Надо было раздеться и переплыть ее, так нет, решили выйти на дорогу и перейти мостом. Мост мы заметили, когда выжидали темноты в лесу.
Поперлись туда, к мосту. Ведь никто из нас не мог догадаться, что эти сволочи шли на охрану моста, в засаду. Мы уже перешли мост, и тут из-под него выскакивает человек и кричит:
– Стой, руки вверх!
Мы бросились бежать, он открыл стрельбу, но стрелял не в нас. Если бы в нас, повалил бы всех троих.
Сашка Рощин кричит:
– Разбегаемся в разные стороны, может, кто жив останется!
Но навстречу нам уже бежали люди, топот только слышно было. Потом они заорали и стали стрелять вверх. Сволочи эти были, видимо, опытные и не первых нас на этом мосту ловили.
Пришлось сдаться.
Вот только тут мы и узнали, что хозяин, который дал Рощину хлеб, сразу понял, что тот был не один, пошел в полицию и все рассказал. На нас устроили засаду. Так 14 сентября 1942 года мы попали в гестапо.


В тюрьме.
Вечером нас увезли в Таллин, там надели наручники - Руденко одному, а нас с Рощиным заковали вместе. Повели по городу. Шли мы улицами Таллина под конвоем эстонцев. Одни прохожие плевали нам в лицо, другие подходили и давали оплеухи, третьи жалеючи качали головой. Один прохожий шепотом сказал по-русски:
– Мужайтесь, ребята, победа все равно будет на вашей стороне.
Завели нас во двор тюрьмы, бросили в камеру. В ней мы были до 8 октября 1942 года.
Кормежка была лучше, чем в лагере. На допросах мне, как руководителю побега, доставалось больше всех. Я твердил, что сбежали, потому что умирать от голода не хотели, убивать охрану не планировали, никто нам не помогал.
Недели через две допросы прекратились. Наручники сняли, но излупили нас так, что не знаю, как мы выжили. Ждали наказания. Соседи по камере нас успокаивали и говорили, что нас пошлют в лагерь:
– Они не имеют права расстреливать. Вот когда будет разбираться немецкое гестапо, тогда другое дело. Так что у вас еще есть надежда на жизнь.
На какую? Никому не пожелаешь ту жизнь!

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Здание администрации минералогического музея в г. Реж.
Т Творчество

Знаю много городов и рек уральских. Жил, учился, женился в прославленном городе Серове. Строил и работал в городе Краснотурьинске, который славен не только красотой, а еще алюминиевым заводом БАЗ. Бывал в Карпинске, Волчанске, Североуральске, Ирбите, Нижнем Тагиле. В Нижней Туре сын живет с семьей. Знаю и другие мелкие города. Бывал на реке Сосьве, жил на реке Молве в ссылке. Посчастливилось порыбачить на красавице Чусовой. А на реке Реж не бывал. Сказывают бывалые люди, что она славится своей красотой и величием. Режевские скалы не только не уступают Бойцам реки Чусовой, но порой и превосходят их.

На режевской земле в первозданном виде сохранилось несколько уникальных памятников деревянной культуры. Например, такие, как Арамашевская крепостная башня-острога.

Но самое большое достоинство и слава режевской земли – в ее чудесных камушках-самоцветах, которые создали ей всемирную славу. Такие как аметист, топаз, изумруд, александрит, турмалин, шайтанский переливт.

Академик А. Е. Ферсман назвал режевскую землю страной самоцветов и написал о ней: «Трудно во всем мире найти такой уголок земли, где было бы сосредоточено большее количество ценнейших драгоценных камней». История самоцветной полосы начинается давно, аж с 1668 года, с замечательных находок братьев Тумашевых в районе Туринской слободы. Михаил отыскал здесь цветные камни, о чем сообщил в Москву и получил огромную в то время награду – 164 рубля. Слухи об этой находке разбудили азарт поиска дорогих камней. Появилось много старательских «кумпаний» и одиночек. Нередко фартило здорово! Например, в 1900 году по-настоящему легендарной личностью стал В. Л. Зобнин из Шайтанки. После вскрытия турмалиновой жилы за несколько лет он превратился в богатейшего в округе купца.

Для защиты богатства самоцветной полосы создается национальный парк «Самоцветная полоса Урала» как важный просветительский и туристический район, а в Реже – музей «Самоцветная полоса Урала».

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

В военные годы вся мужская работа легла на плечи старшеклассников 

Россия издавна торговала с западными странами лесом, смолой, дегтем, серой, древесным углем. Удобным местом отгрузки этих товаров был морской порт на Белом море — Архангельск. Этот город в то же время является и речным портом на реке Северная Двина, по которой лесные грузы поступают из обширного северного лесного края. Архангельск в предвоенные и военные годы  — это главная лесопилка страны. Здесь было более двадцати крупных лесопильных заводов, на каждом — двадцать - тридцать лесопильных рам. Заводы стояли прямо у реки, по которой сплавлялся для обработки лес. 

Но заготавливали лес не только на Северной  Двине, но и по берегам многочисленных ее притоков, как крупных, так и совсем небольших, сплав по которым возможен только весной, в большую воду. Одним из таких притоков является Вага — ранее судоходная река шириной до ста метров. В лесах рядом с ней постоянно велись крупные лесозаготовки. Бревна молевым сплавом шли по ней в Двину и дальше в Архангельск. Молевой  сплав — это когда лес плывет по реке отдельными  бревнами, а не связанными плотами.

Плывет, но не всегда так, как хотелось бы людям. Иной раз какое-нибудь полузатонувшее бревно упирается в дно, останавливается и тормозит весь поток бревен, идущий за ним. Бревна напирают друг на друга, скатываются в несколько рядов, и если вовремя их не раздергать, они накопятся во всю ширину реки,  перекроют ее — а с верховьев реки все идут и идут новые  бревна. Затор метр за метром будет возрастать по длине реки. За день вся река метров на сто закроется лесом, а за неделю — почти на километр. Вот это и есть залом. Заломы случаются летом, в мелководье, но чаще — осенью, когда люди спешат столкнуть в воду как можно больше леса до того, как река замерзнет. В это время лес почти полностью покрывает все зеркало воды — реки не видно, сплошь бревна. 

Один из таких заломов случился на нашей Ваге, в конце войны. Председателю колхоза пришла разнарядка направить на залом десять человек мужчин, а какие в войну в колхозе мужчины? Только ребята старших классов. А дело было ближе к концу октября. Река обычно замерзает в ноябрьские праздники. 

Собрали вещмешки с картошкой и хлебом на две недели и в путь, на залом — километров за двадцать от нас вверх по реке. Пришли, а на заломе море леса и тьма людей. Вдоль берега костры, возле них люди сушатся после очередного падения в воду. Место открытое, дует холодный осенний ветер. Нашли распорядителя, он отвел нас на реку, сплошь покрытую бревнами, и показал участок, на котором мы должны раздергать бревна и сделать как бы русло реки шириной метров десять. По нему потом и должен был пойти лес. То же самое по всей длине залома делали другие бригады. Сразу приступили к работе, багры были с собой. К вечеру на своем участке разделали в бревнах полынью. Лес в воде был в три-четыре наката. В бревно втыкали несколько багров сразу и тянули, стоя на бревнах. Нередко скользили и оступались в воду, а к концу работы были мокрыми по пояс. Когда начало темнеть, все потянулись на берег, и мы тоже. Выбрали место посуше и развели костер, начали сушить одежду, обувь. Поблизости от нас горел костер, над которым висел большой котел. Подошли. Это оказался пункт питания, организованный сплавконторой, их по берегу было много. Нас прикрепили к этому ближайшему и выдали по черпаку каши из дробленого зерна и по сто граммов древесного спирта. Пить его мы не стали – слышали, что от него можно ослепнуть. 

Наступила ночь. Летом на севере она короткая, а осенью, да на открытом месте, хоть и около костра, она нам показалась очень-очень длинной. Утром перекусили хлебом с печеной картошкой и снова пошли на свой участок залома. А в его голове несколько тракторов и взрывников пытаются растащить или подорвать бревна, которые образовали весь затор. Работа это ответственная и очень опасная. То и дело кто-нибудь оказывался в воде, и к нему спешила спасательная лодка. Вытащенный из воды бежал к костру, чтобы согреться, подсушиться, выпить немного спирта - и снова за дело. 

Постепенно и наша, и соседние полыньи удлинялись и превращались как бы в узкое русло реки. На работе, хоть мы и были постоянно мокрые, но не мерзли. Мерзли ночью у костра, потому что и одежонка была неважной, и укрыться было особенно нечем. Натаскали веток, хвои и сделали шалаш.Через неделю наша полынья соединилась с верхней и нижней по течению, а через десять дней новое русло реки среди бревен заработало на протяжении всего залома — двух с лишним километров. Река шириной сто метров, загнанная в десяти-пятнадцатиметровое русло, мчалась с бешеной скоростью, а по ней буквально летели бревна. Теперь наша задача была сделать так, чтобы бревна не встали поперек русла, и поток леса снова не остановился. Стоять на краю и подправлять поток бревен было очень опасно. Если раньше человека, соскользнувшего с бревна в тихую воду, товарищи быстро вытаскивали, то попасть в этот бурлящий поток воды и леса – сразу пиши пропало. 

Но работа была сделана, сплав восстановился, и с радости контора привезла нам деньги за отработанные дни. Мы получили по здоровой пачке денег, на которые в те времена в деревнях ничего и нигде купить было невозможно. На следующий день утром мы с удовлетворением посмотрели на результаты своего труда и труда сотен людей, которые сделали нужное и опасное дело - сняли багры с багровищ и, положив их в пустые котомки, отправились домой. Уже шел небольшой снежок. Но лес, идущий по проделанному руслу, еще успевал дойти до Архангельских заводов и попасть на последние, до замерзания Белого моря, иностранные суда, как оплата за военные грузы, которые они нам привезли. 

Так работали люди в войну и в лесу, и на сплаве, и на добыче золота. Работали, чтобы победить и не быть никому должными. 

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Живет у нас на улице
Веселый умный дед.
По паспорту ему уже
За восемьдесят лет.


Но паспорт ни о чем еще,
Друзья, не говорит:
По-прежнему здоров он,
Разговорчив, деловит.


Я помню, был субботник
В нашем доме в сентябре.
С лопатами и метлами
Сошлись мы во дворе.


Не захотел отстать от нас
И старый дед Егор.
Сравняли мы дорогу,
Очистили весь двор.


Бывает, в чьей-нибудь семье
Случается беда.
Свои дела оставив, дед
Спешит уже туда.


И делом и советом он
Помочь тебе готов -
Припомнит случай памятный
Из прожитых годов…


Живет на нашей улице
Веселый умный дед.
По паспорту ему уже
За восемьдесят лет.


Но дед здоров и деловит,
Без дела не сидит.
Того и старость не берет,
Кто для людей живет.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Кадр из мультсериала "Школа вампиров".
Т Творчество

В старом замке было одиноко и пусто. Запустение коснулось всего, даже древних камней, хранивших страшные воспоминания. Но замок еще не умер окончательно. Хотя четыре сторожевые башни уже разрушились, а постоянно осыпающийся донжон проделал в крыше главного зала немало дыр. Но в подземелье еще теплилась жизнь, если так можно выразиться по поводу вампира.

В подземелье был образцовый порядок. Все вещи, а их было не так много, находились на своих местах, так как хозяин очень сердился, если не находил на месте зачитанный томик Данте или статуэтку маленького дьяволенка, стоявшую на каминной полке, между двумя подсвечниками в виде оскаленных волчьих морд.

Сверху тихими шажками спустился старенький горбун, в его руках горел небольшой фонарь, который плохо рассеивал тьму, но горбуну это не мешало. Именно он ухаживал за подземельем, пока хозяин спал, поэтому знал, где и что стоит, и с какой стороны это обойти. Дойдя до камина, горбун вздохнул и принялся разводить огонь. Пламя жадно взялось и вскоре уверенно горело. Еще раз, вздохнув, горбун направился к дальней стене, где находились не очень нужные вещи, а среди них был небольшой холодильник «Харьков». Открыв его, старик взял большую бутыль и поставил на столик рядом с камином, туда же перекочевал раритетный хрустальный бокал и золотая ложечка. Поправив подушечку на кресле, горбун громко прокашлялся и прохрипел:

– Доброй ночи, хозяин! Солнце село!

На эти слова отозвался скрип открываемой крышки гроба:

– Что, опять пора? – донеся почти детский голосок.

– Да, хозяин! – торжественно ответил горбун и помог подняться вампиру.

Не сказать, что это был грандиозный вампир, это был вполне заурядный отпрыск великого графа Дракулы. Ни один из его потомков не смог с ним сравняться, а этот и вовсе был изгнан из родного дома за несносный характер и пристрастие к мальчикам. Роста он был небольшого, сказать точнее – маленького, один клык был поломан, глаза никогда не находили себе места. Летать вампир не умел, так как для этого нужна была кровь девственницы, хотя бы один раз, а с девушками у него всегда были проблемы

– Пить чего-то хочется, – вампир протянул ручонку в сторону бутыли. Ручонка, как всегда, не стала удлиняться, и пришлось вампиру ковылять к бутылке самостоятельно.

– Хозяин, Вам послание.

– Это от кого же? – удивление приукрасило вампира, глаза налились огнем, клыки оголились, профиль заострился – Давай его сюда! О, так это от матушки, старая летучая мышь еще не сдохла.

Горбун тем временем налил из бутыли немного крови в хрустальный бокал и отошел на свое место, потому что лицо хозяина исказила такая гримаса, что повидавший на своем веку горбун не на шутку испугался. Вампир же, отбросив письмо как святое распятие, жадно припал к бокалу, но этого ему не хватило и он, откупорив бутылку, принялся пить прямо из горлышка, чем несказанно удивил горбуна:

– Они собираются меня женить, – жалко пропищал съежившийся на кресле вампир. – Меня, женить, – последнее слово он проговорил почти по буквам, ужас, мелькавший в его глазах, затопил, видимо, весь имеющийся в наличии мозг, и готовился вылиться из ушей.

Вампир вскочил с кресла пробежался по потолку и стенам, припал к решетчатому окошку, негромко поскулил, громко пошипел и успокоился, сидя на холодильнике, подтянув худенькие коленки к подбородку. Горбун, знавший хозяина с пеленок, поспешно достал платочек и промокнул пару слезинок, но тут слезы полились ручьем, хозяин самозабвенно рыдал и театрально заламывал руки.

Немного успокоившись, маленький вампир горестно вздохнул и пошел, как он выразился, на лоно природы.

Как только хозяин ушел, горбун поднял письмо, достал потрескавшиеся очки и начал читать: «Королева ночи и душительница покоя Валарка, своему три тысячи четыреста двадцать второму отпрыску Гарьке.

Маленький гаденыш, спешу обрадовать тебя первая. Тебе подобрали невесту, в ней есть всего один минус – она уже вампирша. Но зато она обладает преимущественным плюсом, ты будешь ее шестнадцатым мужем. Все семейство, жутко радо за твою устроенную судьбу, так что, недомерок, готовься к свадьбе и к смерти тоже. Твоя ненавидящая матушка, великая Валарка».

 

В ночь перед полнолунием Гарька напился до чертиков и почти до самого рассвета орал песни благим матом и выл на луну. На следующую ночь горбун еле добудился Гарьку, вампир никак не хотел вставать из гроба, аргументируя это тем, что он сюда не вернется и ему хочется подольше полежать в своем стареньком гробике. Наконец, поднявшись и кое-как одевшись, Гарька и горбун отправились к месту свадьбы. Ночь стояла светлая, люди спали, собаки, как всегда, облаивали маленького вампира и трусливо бежали прочь от его спутника. Гарька не смотрел под ноги, поэтому упал бесчисленное количество раз, в конец запачкал свой единственный парадный костюм, успев так же порвать на нем рукав и напрочь лишиться кармана. Подойдя к развалинам библиотеки, горбун стукнул по лбу статую горниста и открыл вход в подземелье. Спустившись, Гарька забился в уголок и начал тихо скулить, а горбун отправился известить об их прибытии.

Через некоторое время скулеж несчастного вампира привлек внимание молодой симпатичной, правда, кривоватой, вампирши.

– Привет, что случилось? – обратилась она к Гарьке. – О, да ты вчера перебрал, вижу. Хочешь, принесу тебе тепленькой крови? – Гарька обреченно вздохнул и прекратил скулить.

– На, пей, сейчас все пройдет.

Припав к миске с кровью, Гарька осушил ее за один глоток.

– Ух ты! Молодец, а я вот так не могу, вечно вся перепачкаюсь, поэтому трубочкой пользуюсь.

– Я тоже, но сегодня я и так весь грязный, последний раз решил побыть настоящей свиньей, – горестно проронил Гарька.

– Почему последний, исправляешься?

– Нет, просто меня сегодня убьют.

– Так беги отсюда, быстрее, – сказала вампирша и открыла вход в подземелье.

– Не могу, они все равно найдут меня и сделают то, что им вздумается. Я обречен, моя мамаша никого особенно не любит, но я для нее хуже священника.

– Да, с родней не повезло. Мне тоже всю жизнь не везет, проклятие это родовое. А так хочется простого вампирского счастья, вставать с закатом…

– Потягиваться до ломоты в костях…

– Неспешно вылезать из гроба… Твоему сколько лет?

– Мой уже старенький, лет 200, я полагаю, но ты знаешь, он так чудесно пахнет…А, кстати, как тебя зовут? Меня Гарька, – и, криво улыбнувшись, он протянул ей руку.

– Меня Вышка, – зардевшись, произнесла вампирша.

– А почему Вышка? Ты, вроде, невысокая.

– Потому что папашка мой, подыхая, прошептал «Вышка», вот матушка в память о его последних минутах и назвала меня так несуразно. Всю жизнь маюсь. Мало проклятия на мою голову, так еще и имечко дурацкое.

– А меня вообще убить при рождении хотели, но тут мой братец заявился с молодой женой, и я выжил, а молодушку тогда до дна высосали, с тех пор я женщин стороной обхожу, – разоткровенничался Гарька

– Да, не повезло. А я, как мамашу грохнула, так ищу, как от проклятия избавиться…

– Как грохнула? – оторопело проговорил Гарька – Совсем?

– Нет, ты что, по голове я ее грохнула, что бы мозги на место встали, а то загуляла как кошка, теперь, зато с молодым муженьком процветает.

– А здесь чем занимаешься, работаешь?

– Нет, меня сюда пригласила подружка моя, та еще гадючина. Но вампирам выбирать не приходится, все кровь сосем.

Оба одновременно рассмеялись и продолжили беседу. Вскоре Гарька поймал себя на мысли, что Вышка очень симпатичная и кривизна ей только к лицу. Они выяснили, что у них много общего, и если бы не сегодняшние события, то Гарька, наверное, в первый раз позволил себе влюбиться в девушку и пригласить ее домой.  Вышка же подумала, что более красивого вампира она еще не встречала. Столько неповторимого шарма и скрытого очарования она нашла в Гарьке, что готова была убить каждого, кто осмелиться его обидеть. Так, за приятной беседой, их и застал горбун:

– Хозяин, – прохрипел он, – пора.

– А что, матушка уже здесь? – потерянно спросил Гарька

– Нет никого, но сказано, что есть наблюдатели.

Повернувшись к Вышке, Гарька вздохнул и тихо проговорил:

– Сударыня, если бы не странное стечение горестных, для меня обстоятельств, то я бы никогда не встретил столь прекрасное и совершенное создание ночи как вы. Прощайте, моя нечаянная и навсегда потерянная королева, – и, развернувшись, поплелся за горбуном.

– Прощай, мой любимый, – прошептала Вышка и пустила слезу.

Вышка бы пустила не только слезу, а целый поток, но ее страдание нарушила эффектная вампирша в короткой юбке и с расцарапанным лицом:

– Чего стонешь? Пошли, что ли.

– А кто тебе рожу подправил? – ехидно спросила Вышка.

– Хочешь, и тебе подправят, – огрызнулась ее собеседница

– Мне дальше уже не куда. Ты зачем меня звала, объяснишь или покажешь?

– Я знаю, как твое проклятие снять и сниму сегодня же, буквально через пятнадцать минут.

– Ура! – грянула Вышка и принялась прыгать по потолку – а как снять то? – успокоившись, спросила она.

– Все легко и просто, подруга. Ты все свои пятнадцать раз выходила замуж за смертных, а надо было один раз за вампира и жили бы припеваючи. Ты бы уже давно была матушкой почтенного семейства, а не кривой холостячкой.

– И все? – обескуражено спросила Вышка.

Идя по темному коридору за своей подругой, Вышка с горечью думала о Гарьке. Ах, как бы им было хорошо вместе, но судьба выкинула свой очередной финт и навсегда лишила ее любимого.

 

Тем временем Гарька и горбун тихо стояли перед черным алтарем и терпеливо дожидались невесты, которая опаздывала, как простая смертная девица. Темный священник, уже совершил обряд над Гарькой и нетерпеливо расхаживал туда и обратно, Гарьку это очень раздражало, но пререкаться с темным священником он не рискнул, поэтому отвернулся к стенке и закрыл глаза.

– Ну, наконец-то, нехорошо, милочка, опаздывать на собственную свадьбу, даже если она шестнадцатая, – проговорил священник и начал обряд.

Гарька, так и не открыл глаз и не взглянул на невесту. «Насмотрюсь на смерть свою еще», – подумал он и начал перебирать в памяти дорогие ему вещи. Он пожалел, что не составил завещание и не обзавелся дружками, пожалел, что родился и бездарно прожил жизнь. Перебирая в уме свое жалкое существование, он пришел к выводу, что у него есть только один миг, простого вампирского счастья, и с нежностью вспомнил Вышку и ее милую сердцу кривизну.

– Теперь вы навеки скованы тьмой, и пусть снизойдет на вас ее сила, – заключительные слова обряда повисли в воздухе. – Эй, жених, невесту полагается укусить, если ты не забыл, – священник явно издевался.

«Все, прощай, жизнь, и смерть тоже», – подумал Гарька и смело открыл глаза. Его невеста стояла у алтаря в черной праздничной накидке и мешком на голове, как того и требовал обряд. Подойдя к ней на непослушных ногах, Гарька еще раз вспомнил Вышку и сдернул мешок.

– ТЫ!!!

– ТЫ!!!

Горбун стоял и тихо млел от счастья, такого радостного хозяина он не видел с самого детства. Он тихонько выбросил букетик бессмертников, которые приготовил на его могилку, и стал мечтать о том, сколько еще маленьких вампирчиков ему предстоит укладывать в маленькие гробики и снимать с балок старого замка…

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Рыбак на озере Иртяш.
Т Творчество

 

Я не буду рассказывать обо всех эпизодах на рыбалках с удачным клевом и уловом. А вот об одной случайной, врезавшейся в память, встрече на Белоярском водоеме не могу умолчать.

Это было в марте 1966 года. Из семи заработанных мною отгулов шеф Иван Федорович дал мне три. Я решил среди недели отдохнуть с удочкой на льду. Приехал к водоему утром на рейсовом автобусе. Прошелся по нему в сторону Ржавчика. Обычным способом просверлил лунку. Настроил удочку. Крючок с леской и насадкой (малинкой) опустил в воду. Ждал-пождал. Клюнуло. Подсекаю – неудачно. Еще две подсечки, но не то. Решил проверить насадку на крючке. И что же вижу? На крючке сидит чудо, похожее на таракана. Но это оказался ершишко такой «чудовищной» величины…

Я выругался, сорвал «рыбину» с крючка и со злостью бросил в воду. Смотал леску на зимнюю удочку, схватил ящик, подарок Иосифа Адамовича Штайнбах, и пошел по водоему, сам теперь не зная куда. В тот день рыбаков близко не было, только в стороне виднелись мелкими точками. Пошел в другую сторону. Немного пройдя поближе к высоковольтной линии, заметил чью-то рыбацкую фигуру, которая изредка шевелилась. Иду к ней. Вижу, рыбак машется, и не впустую. Иду еще ближе. В руках блестит серебристый чебак приличных размеров. Сажусь на ящик рядом с незнакомцем. Спрашиваю его с волнением в голосе:

– На какую насадку ловите чебака?

Но он молчит. Начинаю сердиться. Тогда он, заикаясь, вымолвил мне в ответ:

– М-м-мормыш.

И тут же достал самодельную деревянную коробочку с откидной крышкой. Достал тремя пальцами 15 мормышей и четко сказал:

– На.

Хотя у самого осталось около полсотни штук. Значит, он никакой не скряга, а хороший рыбак.

Обрадованный, бегу по льду в сторону. Пинаю фанерку, а под ней готовая, оттаявшая лунка. Настроил леску, прицепил мормыша, спускаю в лунку, и моя леска чуть-чуть дрогнула. Подсекаю, тяну из лунки – и вот он, желанный чебак с розовым брюшком в моей левой руке. И пошел процесс. Рыбка по рыбке, радость за радостью, да еще солнце ласково спину греет, чем не праздник!

Поймал 15 увесистых чебаков и все. Мормыш кончился. Больше просить не стал. Достаю свою коробку, полную малинки. Цепляю на крючок, спускаю леску в лунку, и вдруг – резкая поклевка, леска, как струна. Тяну вверх, и что же? В моей руке трепыхается не чебак, а красноперый красавец-окунь. Потом клевали только окуни, и много, пока не заполнил ящик. Пришлось заканчивать рыбалку. Ящик был полный. Подхватив его и радуясь удачному улову, заспешил домой, домой, домой.

Радость была неописуема. Но огорчение было в том, что я не узнал имени моего встречного рыбака. Он ушел незаметно и рано. Кто он, чей он, откуда приехал, я не узнал. О чем до сих пор жалею.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Как ныне сбирается вещий Олег 

Отмстить неразумным хозарам,

Их селы и нивы за буйный набег 

Обрек он мечам и пожарам; 

С дружиной своей, в цареградской броне, Князь по полю едет на верном коне… 

Из темного леса навстречу ему 

Идет вдохновенный кудесник, 

Покорный Перуну старик одному, 

Заветов грядущего вестник, 

В мольбах и гаданьях проведший весь век. И к мудрому старцу подъехал Олег…. 

«Скажи мне, кудесник, любимец богов, 

Что сбудется в жизни со мною?..» 

… 

«…Но примешь ты смерть от коня своего»… Из «Песни о Вещем Олеге» А.С.Пушкина

 

Не только в пушкинские времена, но даже и в наши дни иной раз удивят гадалки своими предсказаниями и открытием тайн судеб человеческих. 

В северных краях Архангельской области редко встретишь южного человека, правда, в доколхозные времена можно было встретить цыганскую повозку. Но вот в годы Отечественной войны, когда в Бессарабских краях загремели взрывы, цыгане массой потянулись и на север. Через нашу деревню, куда мы с мамой тоже были вынуждены вернуться из города, потоком шли цыганские повозки и летом, и даже зимой. Не много, но что-то от местного населения им перепадало, а сколько – зависело от их умения, иной раз честно, а когда и обманом. 

В основном повозки выглядели бедно, с худыми лошаденками, а шатры, которые они иной раз ставили где-нибудь на окраине деревни, у реки, были  изодранными, как и в стихах у Пушкина: «Цыгане  шумною толпой по Бессарабии кочуют, они сегодня  над рекой в шатрах изодранных ночуют». 

Но вот однажды к нам в деревню заехали несколько довольно богатых повозок с хорошими конями и красивой сбруей на них, исправные телеги, целые надповозные укрытия, хорошая, яркая одежда  на цыганках и детях. Но главное, что нас удивило, - среди повозок была карета, какие мы видели только на картинках прошлого, а в карете сидела, вся в шелках и бархате, яркая цыганка. Карета остановилась в центре деревни, и прислуживающие цыганки пошли выбирать наиболее добротный внешне дом, с хозяйкой которого и договорились о размещении своей «царицы». Это был дом одинокой женщины, ее муж и сыновья были на фронте. В дом, цыганки притащили кресло, а затем зашла и уселась в кресло та знатная цыганка. 

Был обеденный перерыв, и мы с приятелем Колей, прямо с поля, пришли поглазеть на редких по виду цыган. А хозяйка дома, увидев нас с Колей, попросила нас посидеть вместе с ней в доме, пока там цыганки начали прием сельчанок для гадания. Первая женщина, вышедшая от гадалки, удивилась ее знанием судеб своих близких. В основном все хотели узнать про сыновей и мужей, которые на войне. А мы с Колей сидели рядом на лавке недалеко от двери, в какой-то мере в качестве охранников хозяйки. А женщины, оторвавшись от своей работы, все подходили, и по одной заходили в  дом к гадалке.  

Подошла и моя мама. Только переступив порог двери, мама услышала:  

– А твой муж не на войне, он в тюрьме, - и  цыганка сделала «решетку» из пальцев двух рук и показала ее маме. 

– Я знаю, - тихо сказала мама. – Я пришла узнать про сына. 

Отца у нас не было уже с 37-го года. 

Цыганка раскинула карты, внимательно посмотрела на маму, так и стоявшую у порога, и сказала: 

- А сын жив. 

И действительно, тогда мой брат Павел был еще жив, но письма от него давно уже не было, хотя до этого он писал часто. Но вскоре брата не стало, на него пришла похоронка. 

Мама ушла, а мы с Колей продолжали сидеть.И  тут цыганка, обратив на нас внимание, сказала, указав на Колю: 

– А ты утонешь…

Коля, посидев немного, ушел, конечно расстроившись, так как это была уже не первая цыганка, которая обещала ему плохую судьбу. 

С каждой «пациенткой» после гадания уходила одна из обслуживающих процесс «сотрудниц» - получить у гадавшей плату на дому. Я обратил  внимание, что той, которая ушла к нам, долго нет, и пошел к себе домой, но дверь в избу оказалась на крючке. Я начал резко стучать, почуяв неладное. Наконец, дверь открылась, и я увидел, что мама в платок цыганки сложила весь хлеб, и еще какую-то  крупу, горох, и начала складывать уже вещи… Я  заметил, что она как во сне.Пришлось вытряхнуть все из цыганского платка, оставив немного хлеба и крупы, и показать цыганке на дверь к выходу. Она что-то закричала, но быстро ушла. О таких цыганских «штуках» мы были уже наслышаны… 

Поздно вечером цыганский отряд из деревни отбыл, оставив людей в изумлении от точности предсказаний и определении судеб людей деревни. Груз полученной мзды был не мал, потому и табор этот выглядел таким богатым. А эту решетку из пальцев цыганки я помню до сих пор и удивляюсь ей.  

После этой встречи с цыганами загрустил Коля - когда мы все купались в реке, Коля сидел на берегу, опасаясь заходить в воду. После окончания школы Коля поступил в Архангельский техникум связи морского флота по специальности радист. 

Условия для учебы в первое послевоенное  время были подходящие: бесплатные питание, общежитие и морская форма. Но после окончания Коля попал по распределению на рыболовный морской сейнер с командой из пятнадцати человек. По совместительству он должен был быть еще поваром и фельдшером судна. Команды таких судов бывают в плавании по шесть месяцев, и затем шесть месяцев отдыхают. А рыболовецкий сейнер – это океан, а океан – это и штормы, и бури, и все это Коля должен был терпеть, помня предсказание цыганки… Но постепенно привык на такой работе, прослужил до  пенсии, и уже с юмором, будучи постоянно на берегу, вспоминал эти свои опасения, которые с годами так и не сбылись. 

У цыган не всегда жизнь легкая, но работать они не любят, в основном живут обманом людей. Слово «надувательство» пошло от деятельности цыган. При торговле лошадьми, чем цыгане раньше часто занимались, они через трубочку в задний  проход лошадь надували и она становилась гладкой и красивой. Крестьянин, купив такую лошадь, сначала радовался, а потом, когда воздух из лошади выходил, она превращалась в обычную клячу, он проклинал цыган, а люди смеялись над ним - надули! 

В какой-то мере любая торговля – это в той или иной мере цыганское надувательство, и оно особенно распространено в последнее время у нас, в нашей экономике. В Березовском до 90-х годов было тридцать шесть магазинов, в которых работала одна тысяча человек.  Сейчас четыреста магазинов, в которых работает пять тысяч человек, занимаясь, если честно, официально в определенной мере цыганским надувательством.

В первые послевоенные годы правительством страны были изданы законы, обязывающие цыган кончить с их бытом и начать работать на производстве. К нам на шахту милиция направила двух цыган для устройства на работу. Одного цыгана мы удачно пристроили на конный двор, и он там неплохо работал, а другого цыгана определили в шахту, вот с ним намучились. Во-первых, он  постоянно прогуливал, во-вторых, начал симулировать несчастные случаи. Городские власти разрешили все это в статистике не учитывать. Года три их приучали работать, но так ничего из этого не получилось. И сейчас, в наше время, они занимаются  продажей наркотиков, спекуляцией автомашинами и другими мошенничествами, но не работают.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Фотография старшего брата и его письма с фронта.
Т Творчество

Отцы и братья писали нам с фронта: «Учись, не бросай  школу».

 

Во второй половине Великой Отечественной войны техническая помощь союзников нашей стране увеличилась. Но она не была бесплатной. Почти единственной нашей возможностью для расчетов в то время были золото и лес. Золото- и лесодобывающие предприятия срочно наращивали объемы производства. Если Березовский рудник в 1943 году добыл 550 кг золота, то в 1944 году - уже 1150 кг. То же самое происходило и с заготовками леса для отправки его за границу. В предвоенные годы и в первые годы войны на лесоповале работали заключенные, но ко второй половине часть заключенных взяли в армию, а остальные просто погибли в лагерях от голода и болезней. Свободные люди, работающие на производстве, сидели на полуголодных пайках, а заключенных и подавно кормить было нечем. Поэтому заготовка и транспортировка леса, а это в основном сплав, легли на плечи сельских жителей – женщин и подростков. Труд шахтера для женщины непрост. Но в войну они освоили его и работали шахтерами. Лесоповал – тоже физически очень трудное дело, но и его женщины вынуждены были освоить, и основные планы заготовки и поставки, в том числе за границу, выполняли женщины. Самые крупные заготовки леса были в то время в Архангельской области, поблизости места его отгрузки. Караванов с вооружением с запада шло все больше, соответственно возрастала заготовка и обработка леса для загрузки этих караванов в счет оплаты за полученное военное снаряжение. Немцы знали об огромном значении Архангельского порта для военных действий и постоянно его бомбили.

В городе тогда проживало около пятисот тысяч  человек. От бомбежек в войну погибло около сто пятьдесят тысяч. О том, насколько тяжело доставались жителям города обработка и отгрузка леса, говорит тот факт, что от голода погибло тридцать тысяч человек. После войны, за большой вклад в победу в Великой Отечественной войне Архангельску присвоено звание «Город Военной Славы». Этот город был на передовой трудового фронта - так же, как Березовский, добывающий золото для закупки военной техники и сам производящий снаряды; и Уралмаш, делающий танки, и другие города, поселки и деревни. Вся страна жила одной мыслью — сделать все возможное для скорейшей победы над врагом. Может быть, когда нибудь придет такое время, когда страны и народы научатся решать спорные вопросы мирным путем, без страданий и убийств, но пока еще люди гордятся созданной ими, например, водородной бомбой, которая может уничтожить целый город, награждают разработчиков автомата для убийства людей вблизи или ракеты, убивающей издалека. И ничего с этим не сделаешь, пока человечество находится на этой стадии  развития. 

В войну, вместо мужчин, ушедших на фронт, на лесоповале стали работать женщины, а подростки на лошадях подвозили бревна к лесной речке и скатывали их в штабель. Весной, когда речка - как наша Пышма — на короткое время наполнится талой водой, эти бревна скатывали в воду и сплавляли в большую реку, которая может нести их и летом. Выполнить эту весеннюю недельную работу в военное время в северных районах поручали ребятам, старшим школьникам.

Плывущие по узкой реке бревна, то и дело встают поперек, образуются заторы, которые надо срочно раздергивать. Беготня по бревнам на реке — это совсем не для женщин. Работа эта для подростков тоже опасна: вода снежная, холодная, сапоги дырявые, но что поделать... И ребята работали. Хорошо, что паводок длится только неделю, что это май и бывает солнце, которое немного сушит одежду.Можно нарвать старой сухой травки и сменить стельки в  дырявых, полных воды сапогах и некоторое время поработать с сухими ногами.

Пропуск леса по речке — дело азартное, только поворачивайся, не замерзнешь! Но вот все бревна, заготовленные зимой, скатаны в речку. Неделя прошла, паводок кончился. Весь лес уже в большой реке, в своем новом путешествии. Можно снова идти в школу, продолжать свое главное, даже в войну, дело - учебу. А отцы и братья с фрота — если они еще живы — в своих письмах пишут: учись, не бросай школу. Знают, что многие, кто постарше, вынуждены  были пойти работать, чтобы помочь матерям растить младших. В те годы семьи, как правило, были большими, а основные кормильцы ушли на фронт. Многих не стало. 

От моего старшего брата, Павла Земских, сбитого в  воздушном бою, осталось несколько фотографий, фронтовых писем и похоронка. А в письмах о себе писал: «25 июля 42 года. Я себя чувствую прекрасно, воюем, уничтожаем немецких мародеров».

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Изданный графический роман "Один день одного дракона" разошелся по магазинам и библиотекам России. Три истории рассказанные от лица дракона, на самом деле истории из детства автора комикса. Черно-белая рисовка отсылает к старому фильму, пародией на который является первая история "Хеллоуин", к тому же с черно-белыми кадрами ассоциируется что-то далекое, из детства, позабытое в альбоме со старыми фото.

Кадровка от первого лица, как будто снятая на экшн-камеру сразу подкупает, а истории рассказанные простым языком, порой даже с использованием сленга, придают ощущения что все это происходит с читателем.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Автобус номером 18
Т Творчество

ДЕЛА МОРКОВНЫЕ.

Если бы мне пришлось играть в ассоциации со словом «театр», мне бы первым на ум пришел «Вишневый сад» Антона Палыча.

У нас в городишке улочка с именем Чехова лежит глубоко – просторная, с частными домиками. С одной стороны – частный сектор, с другой – поля, на которые когда-то мы ходили морковь собирать, в школе еще. Года два-три подряд в сентябре, в старших классах. Начинался новый учебный год, и несколько дней уделялось работе на полях. И в солнце, и в проливной дождь. В рюкзаки набивали бутерброды и бутылки с водой, нож, перчатки. На ноги – сапоги резиновые. Одевались теплее. И дружно шли работать.

Что-то со времен коллективизации. И так в каждой школе своя миссия, как мне помнится.

Дни проходили весело. Прилетит в голову морковка – и начинается. Учителя со всеми справиться не могут. А школьники отдыхают таким образом. По окончании рюкзаки проверить бы – а там морковь. Чего ж домой-то килограммчик не утащить?

И вся эта коллективизация – как дань прошлому. Пережитки и своеобразное искусство. Как любое искусство, и наше должно быть прекрасным. Заканчивали раньше – уходили, по дороге забирались на какой-нибудь стог сена или усаживались на свежескошенное поле, доставали еду и сидели компаниями. Такое в наше время только в кино увидишь.

Красных галстучков мы уже не застали, зато брат мой, на семь лет старше, был еще пионером. И я помню, был у него этот красный платок. Сейчас такие девушки на шеи повязывают, как аксессуар. Пару лет назад и вовсе на каждой второй было.

 

«МОЛОДЫЕ ЛЮДИ, ГДЕ У ВАС ТУТ ДРАМТЕАТР?»

В Екатеринбурге, если встать на набережной со стороны Дома Союзов, можно увидеть поистине театральную картинку. По левую руку – драмтеатр, по правую – полуостровок, который порос кустами и деревьями, нависающими над водой. А по воде – лодочки, с парочками. Как тут не вспомнишь Чехова?

Любой драмтеатр должен на своей сцене поставить Чехова. Иначе это не театр получается. Не настоящий какой-то.

 

Мы неслись напролом по непризнанному проспекту Свердлова, утром, в седьмом часу. В самом-самом начале седьмого. Смеялись, кричали и плакали. То мы перебегали дорогу на красный. Но утром субботы совершенно пусто. Машин почти не имелось. И людей было совсем минимально. То мы садились на первый попавшийся паребрик или ступеньку магазина. То срывались вновь и бежали. Она все пела эту песню... как там? «Целуемся на каждом светофоре...»

– У вас там встреча назначена? – спрашиваю я у девушки, которая, даже задав вопрос, не повернулась в нашу сторону, а уставилась куда-то вверх, будто разглядывая крыши домов на другой стороне улицы. –  У драмтеатра?

– Да, – отвечает она.

– Какое нехорошее место для встречи, совершенно неудобное. Вам же сейчас никак не пройти напрямик. Все обходить придется. Но мы вам покажем, пойдемте!

И поманили девушку, чтобы та шла за нами, а сами сделали несколько шагов вперед, обгоняющих, чтобы она позади за нами была, как за проводниками.

– Вы, наверное, не отсюда? – обернувшись, спросил я.

– Да. А вы так рано гуляете? – поинтересовалась девушка.

Я присмотрелся к ее лицу, не мог понять сначала, что не так? Почему она не смотрит на нас, когда спрашивает что-то. А потом понял – у нее глаза раскосые. Один смотрел прямо на меня, второй в другую сторону.

Я отвел взгляд, подумал немного, как оправдать свое шумное поведение в раннее утро выходного дня. Потом собрался с духом и ответил просто:

– Мы гуляем!

 

ЗАГС УЖЕ НЕ РАБОТАЕТ.

– Ты едь. Сядь на какой-нибудь троллейбус, любой. Они все равно все привезут тебя ко мне. Ты только попроси остановиться вовремя – на архитектурной академии. Запомнила? И когда ты прибудешь, ты мне сообщи. Я встречу!

– Хорошо.

– Я выйду и встречу тебя.

– Хорошо.

– Едь...

Так мы сначала договорились. Вечером предыдущего дня. Я сидел в кафе, пил кофе. Перекусить хотелось чего-то съедобного, но здесь были только десерты. Тортики всякие, странные. Хотя один я пробовал, раньше. Он был вкусный. И название у него было какое-то, не помню сейчас уже. То ли со Швецией связано, то ли с лесом. Но точно там первая буква Ш была. Такая буква странная. Русская-прирусская. Как еще Ц, или еще Ю. Таких никто никогда не прочитает, будь он оттудова, из-за границы.

– Приехала? – отвечаю, когда телефон зазвонил.

– Я напротив музкомедии. На другой стороне улицы.

– Ой, ну что же ты. Я тебя встретить должен был. Но ты все правильно сделала. Обернись, вот видишь, позади тебя здание, такое с колоннами. Сделано в эстетике каких-то там лет. Желтое. Вот туда заходи.

– Неприглядное какое-то.

– Оно было лучше чуть-чуть, когда только отремонтировали. Тут внутри еще невыразительнее, чем снаружи. Заходи.

– Какая у тебя фамилия?

Она удивилась, с чего бы это я вдруг спрашиваю про фамилию. А я у всех ее спрашиваю. Люблю фамилии, и называть людей предпочитаю по фамилии, а не по имени. И она, думается мне, достанет сейчас из своего кошелька визитку, а вместо этого протягивает мне водительские права. Я расплылся в улыбке от фото, которое там было. Такое нелепое. И такое милое. Наверное, я один из немногих, кто нравится себе на фотографиях из паспортов, студенческих билетов и остальных подобных корочек.

– А паспорт у тебя есть? – спрашиваю я, возвращая права.

– А ЗАГС разве еще работает?

Я даже засмущался от такой наглости. А потом сижу, думаю: да, нет. Не работает. Уже ведь вечер поздний, к полуночи близко, а мы не в каком-нибудь Лас-Вегасе.

Достает она паспорт, протягивает мне. Читаю пару строчек, еще раз смотрю на фотку – не сильно отличается. Смотрю на прописку. Улица Клары Цеткин. Я зачитал вслух, а она, перебив, затараторила, что не проживает по указанному адресу.

– Да я и не собирался ехать по этому адресу, – среагировал тут же я.

 

ДОМА СЕКС ЛУЧШЕ.

Вокзалы всегда во мне вызывали такие противоборствующие чувства. От отвращения до умиления. Самое странное, что у меня случается в местах подобного рода – уставлюсь на кого-нибудь, и не могу оторвать взгляд в течение нескольких минут. Это же целая жизнь протекает, пока ожидаешь поезда или самолета. Либо автобуса на автовокзале.

Вот там, в коридоре справа от входа, стоят в ряд сиденья, на которых, обложившись сумками, спят две женщины,. Одна сидит, согнувшись как-то неприятно, другая – разлеглась, не смущаясь. Тут же неподалеку семейство цыганское. Дети бегают. Старший сын все ходит, скребет деньги по карманам и с родителей, чтобы купить кофе в автомате. А малышня носится вокруг с криками: Вася, абду абды архаим нурахмам. Непереводимое что-то. Я восседаю на подоконнике между киоском с прессой и лавкой, торгующей церковной атрибутикой. Крестики там всякие, иконки.

– Ты крещеная? – спрашиваю я.

– Ты что, еще и крестить меня собрался?

Думаю про себя: наверное, это значит «нет».

Встаю-сажусь. Не могу отважиться на какие-то решительные действия. Не могу смотреть в эти глаза. Я их отчего-то безмерно смущаюсь.

– Что, твердо? – интересуется, наблюдая за моей неусидчивостью, – попу отсидел?

– Да нет, попа уже привыкла к твердому, – отвечаю я, снова усаживаясь.

– Приедешь сейчас домой, там тебя встретят. Ты скажешь, что тебя на работе долго задержали. Будут тебе и поцелуи, и секс будет.

– Естественно, а ты как думала? Я скажу, что начальники совсем бессовестные. И будет мне теплый прием. И секс. Это лучше, чем заниматься им в подъездах или между гаражами.

 

НУ, ВООБЩЕ…

Кондукторша была такая сальная женщина. С пепельно-пергидрольными волосами. Сидела она сзади, болтала с двумя другими, поприличнее. И все, ею сказанное, сопровождалось по-театральному громкой фразочкой «Ваабще кашмар!»

Я все ехал, подглядывал за ней и думал: ну вы такая странная. Как из кино. Такая недоброкачественная на вид, и внутри – пусто. Ну, зато хоть сын на одни пятерки по математике учиться. Хоть и проблемы у него с русским. У меня вот всегда с математикой не было человеческих отношений.

– Он у меня в математике вообще первый. Одни пятерки. А вот русский с литературой – вообще кошмар. Ну, я ему говорю: бизнесменом будешь. Он у меня телец, как раз по знаку зодиака бизнесменом ему хорошо стать.

Тут одна из поприличных повернулась, посмотрела в зеркало водителя и говорит:

– А ты чего сегодня с чужим водителем разъезжаешь?

– Ваабще кошмар, вы че, уже моего водителя прям наизусть выучили? Да, с чужим сегодня езжу, – заигрывающе махнула рукой сальная, приподняв правую бровь.

Дурная такая дамочка, скажу я вам.

– Мой так поорать любит, – продолжает тут же она, – на всех орет, на меня – нет! А, конечно, как тут не заорешь? Там же ваабще кошмар, че творится! – и показывает куда-то в сторону.

Все понимают, что речь идет про дороги. День-то ливневый такой. Сыро, дороги – страшная вещь. Пробки, поди, кругом непробиваемые.

Мне сейчас ехать некуда было. Я так – от работы до дома. Парочка остановок. Утро сидел вспоминал, да ночь. И подслушивал сальную заодно. Смотрел на телефон и все не хотел, чтобы это молчание затянулось надолго. Так уж мне не по себе от этого молчания стало.

 

Я ПОРАБОТАЮ НАД ЭТИМ.

На конечной остановке дама была с собачками. Образ, как из классики. Тоже что-то из Чехова. Только дама такая осовремененная. И собачки у нее – таксы. Не всякие там шницели, или как они там еще называются. Короче обыкновенные таксы. Три штуки. Одна самостоятельная – без поводка. И все пытается сгрызть пластиковую бутылку. А дама ей все кричит: отойди, отпусти бутылку.

У меня люди с собаками зависть вызывают. Сам я всегда мечтал, чтобы у меня собака была. Настоящая такая, средних размеров или больше. Чтобы не игрушечная. И лаяла чтобы по-настоящему, красивым голосом. Там, конечно, не разберешь, красивый ли у того или иного представителя голос, пока не вырастет. Но вот такое желание у меня давно уже появилось. Еще когда в детстве в нашей семье ротвейлер жил.

И тут она мне рассказывает что-то по телефону, я и не разобрал сначала, а потом переспросил даже:

– У тебя что, собака, что ли, есть?

– Да! У тебя ММС на телефоне работает?

– Ой, нет. Я такие вещи не практикую. Это же надо позвонить в справочную, сказать, что хочу функцию приема штучек всяких медийных. Как-то уж все мне не до этого.

– Ааа, – тянет она в ответ, – а то я бы тебе показала собаку, или еще что-нибудь.

– Ну, я подумаю. Завтра. Обещаю подумать над этим.

– Над этим работать надо, а не думать.

– Ну, тогда я поработаю. Завтра.

И вот сижу я, представляю себе, как у нее какой-нибудь бигль. Ей бы такой пренепременно подошел. Охотничий, лапы короткие. Шерсть тоже не длинная. И уши чтобы висели. И окрас обычный: белый, коричневый и черный.

– Вот я очень рад, что ты собаку завела, – говорю я, – я люблю собак. Хорошо, что не кошку.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Деревянных дел мастер, Евгений Спасибухов.

Посуда будет обладать эксклюзивным видом, являться авторской и радовать своих владельцев нетипичностью только, если мастер уйдет от общепринятых шаблонов и будет смело воплощать свои истинные задумки. При этом важно чувствовать дерево, видеть его структуру и уметь выразить все это в разных формах.

Слово «миска» появилось на Руси в XII веке. Тогда, большую общую миску, из которой ели несколько человек, Даниил Заточник, один из первых писателей Древней Руси, называл «солилом». В XVIII-XIX веках название миски разошлось по всей России. Миской даже стали называть и другие предметы утвари — блюдо, тарелку, чашу.

Деревянная посуда была обычным делом в домах древних славян, людей из среднего сословия и бедняков. Богатые люди дерево на кухне не жаловали - не солидно, им керамика по статусу была положена. Нынче же дерево приобрело особое значение для любителей русской культуры и сельского быта. Посуда из натурального дерева обладает особой фактурой, "теплая" по цвету и на ощупь, изготавливается их натуральных спилов березы, осины и других, растущих в уральской природной зоне лиственных деревьев. А как смотрится на столе, да как вкусно из нее кушать - пока не попробуешь, не поймешь!

Тарелок в русском стиле у мастера великое множество!

 

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

ВАЖНЫЕ ЗАКОНЫ

Немало на свете законов,
Их все мы не можем познать,
Но самые важные все же
Обязаны мы соблюдать.

Их в кодексах Вы не найдете,
И их в конституции нет,
Это законы Божьи
Знать их должны с малых лет.

Так, порой обидев близких,
Вспомнить надо «чти отца…»,
Подойти, обнять покрепче
И без гордого лица.

А завидовать не стоит,
Лучше радуйся тому,
Что сосед твой дом построил,
В гости ты придёшь к нему.

Мы не знали бы предательств,
И не знали бы измен,
Нет на свете обстоятельств
В оправдание темных дел.

И как часто мы крадем
Собственное время,
В Божий храм мы не идем
Утром в воскресенье.

Любим время проводить
Больше в интернете,
Так мы можем жизнь прожить
Попусту на свете.

Средь каждодневной суеты,
Круговорота дней
Не нужно, люди, забывать
Про десять заповедей.

*  *  *

Мой Березовский любимый-
Самый лучший для меня.
И зимой, и в день дождливый
На него любуюсь я!

Здесь родился мой братишка,
Много лет живу здесь я.
Здесь пошла в лицей я с книжкой
В день дождливый сентября.

Стал лицей моей семьей,
Родными стали стены.
Ведь каждый день все веселей,
Уроки с переменами.

Большой семьей идем в поход,
А вот бежим кросс наций
И что-то важное нас ждет.
Ведь впереди еще два класса.

И школа нам родная, дом,
Мы учимся в ней и живем
Здесь научили нас писать,
Складывать и вычитать.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Осень. Скоро 1 сентября, начало учебы в  школе. Ребята деревни собрались на берегу реки в  конце дня после работы, чтобы починить лодки, в  которых придется каждый день переправляться - школа на другом берегу.  

Через реку, в школу 

Предстояло заделать швы между  рассохшимися за лето досками, просмотреть их и всю  лодку отремонтировать или заменить изношенные  уключины, сделать недостающие весла. В деревне пятнадцать дворов, и ребят, которые пойдут в школу за реку тоже пятнадцать – десять парней и пять девчонок. Паклю, смолу,  инструмент – все принесли с собой.  

Конечно, починить лодки – дело серьезное, но  мужчин в деревне нет, все на фронте. Три старика  есть, так они уже давно рассказали, как что  надлежало делать, и ребята делали, и видели ошибки, и на этот раз пришли на ремонт со знанием  дела. Парни конопатили, а девчонки промазывали  швы и всю лодку разогретой смолой. Разогревали тут  же на берегу, на костре. 

На костре же поставили в огромной медной  старинной кастрюле-меднике вариться свежую  картошку, чтобы всем хватило поесть после  окончания ремонта. За картошкой девчонки сходили в  соседнюю деревню, где земля песчаная и картошка  очень рассыпчатая и вкусная. Ближе к концу ремонта  девчата «случайно» задевали лица парней своими  испачканными смолой руками. А смола есть смола,  ведь недаром пословица говорит: «ты что, прилип ко мне как смола». В общем, к концу ремонта лица  парней, которых особенно обожали девчонки, были  изрядно вымазаны, и предстояло только с песком  отмывать их в реке, т.к. мыла в войну ни у кого не  было, и отмывались, в том числе и в бане, щелоком - золой из печки. А по окончании работы все  садились вокруг костра есть картошку.  

Хотя парней было много, но девчонки  особенное внимание оказывали Ваське, очень добродушному симпатичному парню, который всегда  улыбался, и особенно, когда говорил с девчатами. С  ним всегда и везде всем было весело. Так проходила  деловая вечеринка каждый год, когда готовили лодки  к новому учебному году. 

Когда начинали ходить в школу, обычно девчонки своей группой шли отдельно от ребят, до  школы был путь после переправы еще пять километров хода по лугу или по лесу. Иной раз они затягивали в свою  компанию Ваську, с ним время шло быстрей, и дорога казалась короче. Но переправа через реку шириной метров триста-четыреста всегда немного опасна, а особенно  когда дул сильный ветер и на реке поднимались  волны, они иной раз начинали и захлестывать в  лодку. В такие дни перед отплытием все немного  боялись, а девчонки боялись вслух, они начинали  командовать перед отплытием: «Ленька, Васька, на  весла!» (это самые здоровые ребята), «Витька, на правило!». Это уже мне, т.к. они считали, что я лучше  других умею править лодкой с веслом на корме. Мы  подчинялись командам девчонок и всегда видели молчаливую благодарность на их лицах, когда  благополучно приставали к другому берегу. 

Осенью, как правило, в праздник 7 ноября, плывущий лед на реке вставал, река замерзала, и мы  всю зиму уже спокойно ходили через реку в школу, и тоже отдельными компаниями с девчонками. Лишь когда метель заметала дорогу, они шли за нами по нами же протоптанной дорожке. 

Весной, опять в праздник 1 мая, река освобождалась ото льда. При этом разливалась, иногда на всю протяженность нашего пути. Луг, по которому мы ходили, иной раз полностью на несколько дней  заливало, и мы плыли по нему в лодках. Когда вода несколько спадала, дорогу приходилось буквально выискивать между островками и оставшимися лужами  воды, и тут девчонки снова шли по тропочке, которую мы прокладывали. И Васька был обязательно с ними. Была ВЕСНА! 

Весна – значит начинали распускаться деревья, появлялись подснежники и птицы, которых мы раньше как-то не замечали, а тут они шумели, так же, как Васька с девчонками по пути в школу. 

Иной раз, по весне, в такие дни до школы добирались уже к третьему уроку, особенно когда приостанавливались, заглядывая в гнезда птиц на деревьях, или когда разводили костер, чтобы высушить носки и обувь при преодолении в брод преград. Заодно и посмеяться у костра над маленькими происшествиями при переправах. 

Так, несмотря на трудности военного времени, проходили зимы, весны, осени, и трудовые летние месяцы, и пришла пора сдавать экзамены после десятого класса, на впервые введенный в 1944 год,у аттестат зрелости. 

Деревне Першта, по архивным налоговым бумагам, более 400 лет. В ней исстари было пятнадцать домов  – это, видимо, диктовала площадь пашни и лугов, которые кормили скот, а скот кормил селян. 

Но вот прошли те устойчивые времена, и сейчас нет уже колхоза «Красный Октябрь», который  давал работу, кормил сотню жителей и, наверное, на свою продукцию еще кормил сотен пять людей в городе. 

Сейчас осталось три дома – дачи, в которых  живут, кстати, три девочки из тех пяти, которые  участвовали в описанном ремонте лодок – это Серафима, Наташка и Анюшка. Из ребят Васька оставался после школы в деревне, но из-за женщин его убили в пьяной драке в соседней деревне. 

Ленька после школы поступил в горный техникум в Мурманской области и работал затем на драге на Миасском прииске. Коля Стрелков, единственный из нас, кто свободно переплывал нашу реку Вагу, поступил в высшее Архангельское морское училище и служил на Дальнем Востоке, в Находке. Ким Земских остался в деревне, со временем стал  председателем поссовета, и благодаря ему многие из нас получили трудовые книжки из колхоза, по которым был определен нам стаж работы в военные годы. Толя Власов окончил ФЗО и стал клепальщиком-сварщиком на судостроительном военном заводе в Архангельске.  

И, наверное, там, по всей прекрасной Важской долине, не осталось больше никого, все в городах. А поля заросли, а луга, нетоптаные копытами скота, покрылись мхом. Но люди приезжают – дачники, охотники, рыбаки, так как сюда из Архангельска проложена хорошая асфальтовая дорога. Не такая, как раньше, когда можно было добраться только летом на пароходе, а выбраться – на лодке, как мы с Колей на лодке уплыли по реке на Двину, где он на пароходе уехал в Архангельск, а я в Котлас и дальше на поезде в Свердловск.

А недавно там, рядом с нашей деревней, на другом песчаном берегу, проводился слет молодежи Севера – Архангельской, Вологодской, Костромской областей, наподобие слетов на озере Селигер.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

В БОЛЬНИЦУ

Ту, что век не бывала в больнице,
А старалась по дому всю жизнь –
Надо ж этой напасти случиться! –
Врач в больницу велел положить.

А она, будто бы виновата,
Зла на немощь свою, на себя,
Все белье простирала ребятам
И оправдывается меж ребят.

Мужу: мол, я совсем ненадолго,
Ну, простыла, так я ли больна?
Пообследуют там, да и только.
А болезни кой толк от меня?

Да и что мне там делать-то летом?..
Ну, а муж ей: - Ты, мать, отдохни!
Слава богу, грудных у нас нету –
Поживем с месяцочек одни.

Ей не легче от слов, а обидно:
Что ж одни… Так, должно быть, она
Не особо нужна тут, как видно,
Будто вовсе не мать, не жена?

И опять на себя осерчавши,
Мол, не глупо ли так рассуждать,
Говорит: - Приходите почаще.
И уж чуть не в слезах: - Буду ждать!..

МАТЕРИ ДРУГА

Бессонными днями, ночами,
Отца не дождавшись с войны,
Себе урезая на чае,
Она вас растила, сыны.

Учила, обула, одела,
Чтоб не были хуже других.
А если глаза проглядела,
Простите, на вас на одних.

А если ресницы смыкались,
То даже во сне всякий раз,
Все также родная смекала:
Что нужно бы сделать для вас…

Сегодня на первую смену
Впервые ей сына будить:
Присела на койку, не смея
Коснуться сыновней груди.


К СОЛНЦУ

Постучи ко мне утром рано
Тонкой тростью луча!
Наберу я воды из-под крана,
Заварю крепкий чай.

Пусть ко сну еще сладко манит,
Ты меня разбуди.
Пусть спокойно подремлет мама
С малышом на груди.

Пусть братишки мои и сестры
Улыбаются снам.
Я отца разбужу, мы взрослые –
И на фабрику нам.

Мы уйдем с ним в рассветную первость,
Зная, что за спиной
Есть семья, есть любовь и верность,
Солнце есть над страной.


ДЕД

Прожив свой век в сосновом доме
И постаревши вместе с ним,
Дед загрустил среди содома,
Заполучив квартиру – сник.

Уже подъехала машина,
Комод выносят – берегут…
А по его лицу морщины,
Как рябь по озеру, бегут.

Он ходит, доски подбирает,
И вдруг застыв в дровянике
О днях прожитых вспоминает
И рукавицу мнет в руке.

В углу – ломы, на полке – скобы.
Лопаты, метлы, черенки,
Веревки, чучело из робы,
Ремни, ботинки, ползунки…

Скамья на всю большую семью,
Не стоящая и гроша,
Давно им вкопанная в землю,
Вдруг показалась хороша.

И вот, жены увидев платье
С роскошно вышитым цветком,
Он говорит, волненье пряча:
- Вы поезжайте… Я – пешком!


ВРЕМЯ

Еще не всмотришься как следует
В осенний, в пятнах охры лес,
И в дождь, как снег уже последует
С лохматых ветреных небес.

Еще в упавший снег не верится:
Неужто пахнет? Ужто он?
Как вдруг камыш, карниз и деревце
Уронят в день капели звон!

Еще весной одною дышится,
А полю бредится жнивьем.
Все чаще, чаще рядом слышится:
Ох, как мы медленно живем!

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

На рукав листок тихонько лёг,

Будто кто-то нежно окликает…

Покидая дорогой Восток,  

Вновь на запад птицы улетают.

Им, понятно, надо выживать, 

Не для них российские морозы.

Россиян я не могу понять, 

Коих манят западные грёзы. 

Птицы на чужбине не живут –

Наши холода переживают, 

Их обратно крылья принесут,

Лишь снега и льды озер растают.

Счастья ищут те в чужом краю,

Родина кому не угодила, 

Я же навсегда люблю – свою,

Где меня за ручку мать водила,

Где негромко пели до поздна,

Подоконник оседлав щербатый,

Три подружки, и ещё одна…, 

Где жилось, как будто небогато.

Но в достатке было нам тепла

И любви, заботы друг о друге…

И сейчас я много б отдала, 

Чтобы жизнь вернуть своей подруге….

Нет, мы не стремились за кордон,

Где в садах причесан кустик даже,

Где Ивана называют Джон, 

И гуляет Мэри, а не Маша, 

Не по-русски шелестит листва,

И в лесу грибном не заблудиться…

Слышать непонятные слова 

И всю жизнь глядеть в чужие лица!

Поменять себя на новый лад…

Кто-то думает – к земному раю…

Жить, где не по-русски говорят,

Лично я, ребята, не желаю!

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

НАЧАЛО

А ты заметила, заметила,
Как распустились тополя,
Как ярко солнце лето встретило
И приняла его земля.
А каждый кустик к небу просится
И не боится умереть,
И так березам белым хочется
Куда-то с ветром улететь.


* * *
Есть что-то грустное в весне,
В ее неистовых разливах,
В живой ее голубизне
И вечерах неторопливых,
Едва умолкнут небеса
И ляжет тень последней ночи,
Печально чьи-то голоса
Мне боль извечную пророчат.
Замкнутся в стаи тополя,
Как будто улететь желая,
А боль моя, а боль моя
Гудит и бьется, как живая.

ЛЕТО

День безоблачный счастлив и весел,
Ветер улицы взялся мести,
Кто-то сохнуть белье поразвесил,
А он хочет его унести.

Где-то слышится смех у опушки,
Говорок неумелей ребят,
Как гусята, спеша друг за дружкой,
На прогулку идет детский сад.

Тихо дремлет ленивая кошка,
Трону ветку рукой невзначай,
А за маленьким светлым окошком
Увядают цветы Иван-чай.

За дорогою сосны-подружки
Шепчут что-то, а, может быть, мне?
Наберу земляники я кружку,
Мне зимой она снилась во сне.


ОСЕНЬ

Шумит под ногами метелью листва,
Склонилася осень над парком,
Резные из солнца сплела кружева
И замерла в убранстве ярком.

Как жаль, что, поверив разлуке земной,
Уйдет она легкою думкой,
Умчится, растает мечтой золотой,
Заменится первой снежинкой.

Не в той безотчетной печальной поре
Останется сердце незримо.
Как только метель заметет на дворе,
Пойму я, что было любимо.

И хрупких листков золотистая гладь,
Сплетенных в едином узоре,
И мостик в саду, что уж стал подгнивать,
И липы в багряном уборе.

Искрящийся пух облаков и жнивье,
Небесная робкая просинь.
Какою я прежде видала ее,
Такой и люблю мою осень.


ЗОЛОТАЯ

Наступила осень,
Осень золотая,
Стали дни короче,
Птицы улетают,
Солнце светит мало,
Не дает тепла.
Дождик мелкий-мелкий
Моросит с утра.


ВЕСНА

Широкой волной в поднебесье
Ударила звонкая трель -
Волнуется, плещется песня,
Звеня, как пастушья свирель.

И солнца, и радости море
Вдруг выплеснет волны на всех,
И все неудачи и горе
Потопит в них радость и смех.

Проснулась, расправила косы,
Шагнула весна на поля,
Земле подарила не слезы,
А звонкое пенье ручья.


* * *
Никак от этих туч не убежать,
Ломает ветки сонная усталость.
Дождю не надоело поливать,
Змея стальная в небе распласталась.

Да и куда бежать, куда спешить,
Ведь мне мой край от счастья и до боли
Знаком, как дом, как солнечная нить,
Как эта горстка маленькая соли.

Промчится десять, двадцать, тридцать лет,
А он один - и был, и есть, и будет,
Где каждый день встречаю я рассвет,
Где так близки и дороги мне люди.


* * *
Я спаслась от глухой усталости,
К молчаливой сосне припав,
Сберегу я песню до старости
О семи попутных ветрах.
Будет солнце смеяться весело,
Одурманивать тихий звон,
А от этой зовущей песенки
Станет радостно, как весной.
Унесут меня крылья радуге
Неизвестно в какую даль,
А меня мои годы радуют
И ничуть не страшит печаль.


* * *
Я люблю эту землю гораздо нежней,
Чем могла бы поведать об этом словами.
Вековые озера - приют журавлей –
То глаза твои, Русь, с голубыми бровями.

Не понять мне до дна, в чем бессмертье твое,
Ни одной красоте не сравняться с твоею.
Если б вечно с твоим билось сердце мое,
Я б и смерть приняла не робея.


* * *
Узкой лентой вьется побережье,
Где море вырвало кусок.
Оно волною гладит нежно
Прибрежный камень и песок.
А там, где отступило море
И виден берег далеко,
Бежит девчонка на просторе
Куда-то быстро и легко.
Она бежит навстречу морю,
В его объятия упав.
Она плывет, с волнами споря,
А иногда их обогнав.
А море яростно клокочет
И белой пенистой волной
Оно обнять девчонку хочет
И опрокинуть с головой.
Девчонка весело хохочет,
Увертываясь от волны,
И плыть все дальше в море хочет,
И не боится глубины.


* * *
Я когда-то мечтала об этом.
Что под звоны осенних дорог
Стану самым любимым поэтом
И что жизнь проживу без тревог.
А теперь эти мысли иные.
Кем-то быть мне еще суждено,
Только знаю: дороги России
Позабыть мне уже не дано.
И какой бы то ни было силе
Я отдаться уже не смогу.
Что бы делала я без России
На далеком чужом берегу?


БЕРЕЗА

Белая береза, ты всегда грустишь.
Одиноко в поле ты одна стоишь
И колышет ветер пышный твой наряд.
Опустившись, ветви тихо шелестят.
Никому березу белую не жаль,
Некому развеять всю ее печаль,
Лишь усталый ветер шепчет сказки ей,
Расправляя кудри молодых ветвей.


ДЕТСТВО

Уходит быстро детство босоногое,
И так не хочется его нам отпускать,
Как будто лист зеленый осень трогает,
А он совсем не хочет отпадать.

Но никуда от времени не деться.
Мы вдруг услышим сердца твердый стук,
И улыбнется ласковое детство,
С прощальной песней выпорхнув из рук.

Воспоминания о детстве
Я возвращаюсь к пройденному снова,
И этого не надо бы, да вот...
Припомню за домами лес сосновый
И журавлиной ветви перелет.

Оно далеко, как оно далеко –
Не детство вовсе, а другая жизнь.
А небо все такое, не поблекло,
И только как бы вытянулось ввысь.

Грустят о доме, о весне, о лесе,
О скошенных ромашках на лугу,
Грустят о дорогой забытой песне,
А я тоску о детстве берегу.

Оно умчалось в дальние заливы.
О нем ли ивы плачут по весне?
Не плачьте, ивы, не грустите, ивы,
Оно уж не воротится ко мне.


МАМЕ

Февраль уснул до следующего года,
И ввысь взметнулось небо синевой.
Отряхивает снег с ветвей природа,
К солнышко любуется собой.

Зима еще цепляется за сучья,
Со страхом прижимается к земле,
Чего-то ждет, себя напрасно мучая,
Она давно у солнца в кабале.

И этот день, он вовсе не случайный.
Нет, это жизнью выбрано самой,
И он не может выбран быть нечаянно,
Он счастьем должен быть и лишь весной

А мне сегодня столько много хочется!
Ах, если бы на час всесильной быть,
Чтобы заставить зло от злости корчиться,
Чтоб ложь и подлость навсегда убить.

И у тебя пусть все на свете сбудется,
А это будет, будет все равно,
А где-то для тебя, поверь мне, будет сад
Цвести, чтоб лечь букетом на окно.

Заставлю солнце сжать в лучах ненастье,
Чтобы светило из последних сил.
Я подарю тебе, родная, счастье.
Как Данко людям сердце подарил?


* * *
Я уже не мечтаю о дальних тревогах,
О дорогах, ведущих в чужие края,
Потому что близки они, эти дороги,
И взрослеет наивная юность моя.

Сколько яростных гроз над моей головою
Собиралось, готовых весь мир разнести.
Только ты их заботливой, нежной рукою,
Своим любящим сердцем смогла отвести.

Где-то годы оставят все наши печали,
Будут новые ливни стучать по весне.
Мы, как будто впервые, с тобой повстречаем
Самый добрый и нежный, счастливый рассвет.

Только б жаркое солнце светило упрямо
И в меня ты б поверила, бед не тая.
Пусть счастливыми будут глаза твои, мама,
Пусть останется прежней улыбка твоя.


В СТЕНГАЗЕТУ

Прошел урок, звенит звонок,
Торопится весь класс,
Скорей, быстрей бежим, спешим.
Звонок был дан для нас.
Володя Таню оттолкнул,
Подножку ей подставил,
А Юрка Сашу в бок толкнул,
«Фонарь» под глаз поставил.
Валерка ринулся вперед
И вылетел из класса.
И сразу трое человек
В дверях застряли разом.
И вот окончен этот «бой»,
Закончено сражение.
Но что за вид? Один подбит,
Другой в углу сидит, сопит,
И все лишь за мгновение.
А у вас как?


ДРУГ

Друг тебе не изменит,
Правду скажет в глаза.
Если друг настоящий,
Будешь с ним до конца.

Дружба - вечное слово,
Будет дружба крепка,
Если друг не оставит,
Лишь случатся беда,

Если руку протянет
И с тобою пойдет,
Если чем-то поможет
И беду отведет.

С другом горы своротишь,
Перейдешь океан,
В небо ринешься птицей
И не сдашь в ураган.


* * *
Если друг тебе не доверяет,
Если он обиду затаил,
Думая, что дружбе помешают,
Значит, дружбой он не дорожил.
Если друг тебе во всем поможет,
Если сможет он в беде прийти.
Будь и ты, как друг, таким же тоже,
Им гордись и дружбу береги.


ДОРОГА

Дорога, дорога,
В какие края умчится
Счастливая юность моя?
Какие сугробы
Мне жизнь наметет?
И кто не обманет,
И кто подведет?
И где я оставлю
Свой тоненький след?
Дорога, дорога,
Скажи мне ответ,
В рассветные дали
Уходят пути.
Всего будет много
У нас впереди.
Нам солнце и радость
Подарит весны
Всего будет много,
Дорога - одна.
И будут ошибки,
И будет печаль.
И нам перед нею
За них отвечать.


* * *
Мои стихи наивны,
Как ручеек весной,
Как медленные ливни,
Над голою стрелой,
Как белая пороша,
По утренней звезде.
Как ветер, что полощет
Листочки в ивняке
И я мотаюсь снова,
По строчкам и словам,
И голос не суровый,
И рифма не нова.
Какая злая сила
Свела мои уста,
Колышется осина
По-летнему проста,
Хохочет ветер грубый,
И ночь, презрев покой,
Меня целует в губы
Холодною листвой.
А утро все не ближе,
Я вглядываюсь в тьму,
А может, что увижу,
А может, что пойму?


МОЯ РОССИЯ

Память моя, Россия
С детских далеких лет,
Как я тебя просила
Дать мне на все ответ.

Сколько на свете правды?
Сколько на свете лжи?
Мама моя, Россия
Выслушай, расскажи.

Молчит родная Россия,
Плотно сомкнув уста,
Не спрашиваю я, знаю
Жизнь не так уж проста.

Буду сама искать ответ.
Трудно. Знаю, что нелегко.
Он совсем близко быть может,
А может быть далеко.


МОРЕ

Узкой лентой вьется побережье,
Где море вырвало кусок,
Оно волною гладит нежно
Прибрежный камень и песок.

А там где отступило море
И виден берег далеко,
Бежит девчонка на просторе
Куда-то быстро и легко.

Она бежит навстречу морю,
Вего объятия упав.
Она плывет, с волнами моря,
А иногда их обогнав.

А море яростно клокочет
И белой пенистой волной
Оно обнять девчонку хочет
И опрокинуть с головой.

Девчонка весело хохочет,
Увертываясь от волны
И плыть все дальше в море хочет
И не боится глубины.

НАДОЕДЛИВЫЕ МЫШИ

Котик беленький бежит,
Хвостик беленький дрожит.
Котик, ты беги скорей,
Переловишь всех мышей,
Потому что эти мышки
В нашем доме, как воришки.
Корка на столе лежала,
Мышка-цап! И убежала.
Вот какие эти мыши!
Кот, беги скорее, слышишь!

МАМЕ

Сегодня день рождения
У мамочки моей
Что на день рождения
Подарю я ей?
Подарить ей мишку?
Подарить ей книжку?
Нет, не надо мишку
И не надо книжку.
Подарю пятерки ей
В тетрадочке своей.

ПРО МЕДВЕДЯ

Жил в лесу косолапый мишка,
Был у мишки свой домишко,
Но домишко был очень мал,
Мишка еле в него влезал.
И решил тогда мишка
Сделать новый домишко.
Прибежали все звери,
Белка спрыгнула с ели,
Прилетели орлы и вороны,
Посмотреть, как же будет он
Строить дом себе новый.
А косолапый мишка
На бурелом набросал
Всего понемногу
И получился не дом
А просто... берлога.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Послевоенный 500-веселый поезд
Т Творчество

В свою родную деревню, на реке Ваге Архангельской области, из прифронтового города по эвакуации, мы с мамой приехали поздней осенью. С 1-го октября мне предстояло идти в школу, в 7-й класс. Сразу возникла проблема с питанием: в магазинах абсолютно ничего не было кроме хлеба по карточкам для служащих на зарплате от государства, таких, как учителя и работники больницы. Работники колхозов получали что-то в колхозах, но у них ничего не было, все сдавали государству по налогам, а колхозники питались продуктами со своих огородов и из леса.

Понимая наше положение, сосед (пожилой мужчина, но еще не старик, явно больной человек) сказал маме: «Пусть сын походит со мной в лес, все пригодится на зиму». И я стал ходить с ним в лес, а иногда с нами шел и его сын Коля, мой сверстник. Коля уже работал в колхозе, а меня пока не брали, так как я еще почти ничего из деревенских колхозных дел делать не умел. А дела для таких ребятишек – это работа с лошадью на различных перевозках. В лесу отец Коли показывал мне места, где растут разные грибы, где ягодные места с брусникой, черникой, морошкой. Я узнал, что красные волнушки для соленья лучше растут по склонам пригорков, красноголовик можно встретить как в лиственных, так и в хвойных лесах на сухом месте, а вот груздь для засолки – он любит места в осинниках, потому он еще 6 и называется подосиновик. Бруснику лучше брать после первых заморозков, она так слаще и лучше хранится, может стоять в кадке хоть три года и зимой, и летом. Так я освоил премудрости, нужные для жизни в деревне, а в кладовке стояла кадка с солеными грибами, и в кухне порядочный мешочек с сушеными опятами, красноголовиками. Пока, может, этих запасов хватит не на всю зиму, но в последующие годы их уже хватало достаточно, чтобы каждое утро завтракать день – картошку в мундирах с ягодами, второй день – картошку в мундирах с солеными грибами, а на обед суп из сушеных грибов с картошкой и луком. Это было меню на все военные годы. Хлеб зарабатывали на трудодни в колхозе, картошку и лук выращивали на своем приусадебном участке, который выделял колхоз – 5 соток.

Отца Коли в первую зиму нашей жизни не стало, а с Колей мы нередко вместе ходили в лес и на озера, когда председатель в дождливую погоду объявлял выходной день: чтобы колхозники позанимались своими делами на огороде, заготовкой дров в лесу и сходили в лес за грибами и ягодами (если это был сезон для их сбора и заготовки). У Коли старший брат был на фронте, и у меня тоже, и мы гордились этим. Наконец война подошла к концу, а у нас с Колей учеба…

Я поехал сдавать экзамены на аттестат зрелости в районный город, т.к. в нашей семилетней школе учителя в большинстве не имели нужного образования. В районном городе Шенкурске мама нашла каких-то немного знакомых людей, и я поселился у них на квартире. Мама привезла на пароходе картошки, крупы и хлеба на полмесяца, и хозяйка из этих продуктов делала мне еду. Они сами, будучи уже очень пожилыми людьми, жили только на том, что вырастят на своем огороде.

Из тридцати десятиклассников решили сдавать основные экзамены четырнадцать человек, шестнадцать остались добровольно на второй год, чтобы надежней сдать экзамены в следующем году. В то время не сдавшие не имели права сдавать на следующий год. Шестнадцать человек, оказалось, сделали правильно, так как из четырнадцати нас сдало только четыре человека – две девочки и два парня… Шенкурск Мы, сдавшие, поехали в вузы, не сдавшие разъехались по техникумам. Я подал заявление в Свердловский горный институт, так как здесь была самая высокая стипендия – триста рублей, и общежитие. В Ленинграде в таком же институте общежития не было, оно было разбито в войну и еще не восстановлено. Коля не стал сдавать, но и не остался на второй год, поехал поступать в Мореходное училище связи в Архангельске. Когда мы поехали из деревни, пароход ходить перестал из-за обмелевшей реки, и мы сели у деревни в бесхозную очень маленькую лодку. Матери помахали с берега нам рукой, и мы поплыли, в прямом и переносном смысле, в новую жизнь.

Мы плыли вниз по течению реки на Северную Двину, но ветер дул нам навстречу, мы гребли изо всех сил и смозолили все руки. Затем река повернула, и ветер оказался нам попутным. Мы вышли на берег, срубили густую елочку, поставили ее в нос, и лодка понесла нас с неимоверной скоростью, мы даже забоялись перевернуться и выбросили елку. Когда мы плыли уже без остановки и сна почти сутки, по реке пошел очень густой сплавной лес, это было опасно. Но главная опасность нас поджидала на Северной Двине, где нам до пристани плыть еще километров десять. На своей маленькой лодке мы боялись выходить на середину реки, а у берега несся с водой лес, и нас в одном месте чуть вообще не перевернуло, хорошо, что мы успели выставить весла вперед, чтобы смягчить удар. И пронесло. Пристали к пристани. Коля стал ждать парохода по Двине вниз на Архангельск, а я – вверх на Котлас, а затем на поезд и на Свердловск.

Ожидая парохода на пристани и вокзале, мы посмотрели концерт бродячего циркача. Он грыз зубами бутылку стеклянную, потом снял дверь вокзала с петель, лег на пол, взял ее на грудь, и пригласил всех желающих встать на эту дверь, и люди встали, наверное, человек шесть-семь, и он выдержал. Потом все ему заплатили за это зрелище, кто сколько мог.

В Котласе я сел на пассажирский поезд и на удивление в вагоне почти никого не было. Я поставил ботинки на полу и свои два чемодана тоже. В вагоне горел только один фонарь со свечкой. Через некоторое время подошли два проводника, положили мои чемоданы мне под голову, и ботинки тоже. Это была забота военного времени в городе. В деревне за четыре года я не помню ни одного случая какого-либо воровства. Лишь один раз проходящий через деревню нищий зашел в незакрывающийся никогда дом, достал из печи суп, поел, что вечером заметила мама, но потом он через месяц, проходя снова через деревню, зашел и извинился, сказав, что очень хотел есть и сильно замерз, так как дело было зимой.

Доехав до Кирова, я должен был пересесть в другой поезд, но вместо него оказался поезд для пассажиров, но с товарными вагонами, их тогда называли 508 – «пятьсот веселый». Вагоны были забиты, залезть невозможно, уже залезшие больше никого не пускали. Я, как многие другие, полез на крышу, и так поехал. Проблема держать чемоданы: вагоны вибрируют, чемоданы ползут вниз. Через определенные промежутки поезд останавливается, все бегут в лес в туалет. Ладно – из вагона, а как с крыши? Так я проехал сутки, день и ночь. На второй день меня окликнул пассажир из вагона и говорит: ладно, залезай, парень, к нам в вагон, потеснимся.

В вагоне оказались немцы с Поволжья, которые рубили лес в Кировской области, и их перебрасывали на Урал. Я был очень благодарен этим людям, так как по крышам ходили нередко темные личности и слухи доносили всякое. В таких более шикарных условиях я доехал до Свердловска, вышел на площадь и увидел – продают мороженое, деньги у меня были, брат в свое время присылал, а в деревне ничего за деньги не покупалось и не продавалось, и я купил мороженое. В дороге у меня был хлеб, а на станциях кипяток.

Уже поздно вечером я пришел в приемную в институте, там был дежурный круглые сутки. Эту женщину я помню до сих пор. Предварительно посмотрев на себя в зеркало, я понял, что на крыше от паровозного дыма я был похож на негра, умылся, получил направление в общежитие, и там направили сразу в баню в прожарку. К утру я лег спать в общежитии горного института. Встал на довольствие, получил карточку, начал питаться в столовой, и очень неплохо: овощной суп, горошница с постным маслом, сладкий чай, какого я не пил всю войну…

Начались экзамены, был конкурс. Не скажу, что все сдавал на отлично. Помню, физику принимал фронтовик без ноги. Сначала разговор был по физике, потом он, видать, не получив нужного ответа, стал спрашивать о жизни, и понял, что надо этого парня из далекой архангельской деревни пропустить, и поставил нужную для этого оценку. Половина поступивших были фронтовики, понятно, они уже все позабыли. После поступления у нас половина отсеялась в первые два года, но не фронтовики. Они подтянулись и даже потом очень неплохо учились, а дальше успешно работали на предприятиях. Упорство к учебе, к работе тогда предопределила война.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Раннее утро. Вы просыпаетесь, в улыбке растягиваете губы и шепчете:

– Доброе утро, Люди и Солнце! Доброе утро, Небо и Земля!

Солнце тоже просыпается и сообщает всем об этом нежно-голубыми просветами на Востоке. Пока общаетесь с окружающим миром, протираете глаза, обозреваете окружающие вас предметы, выплескиваете на лицо струи живительной холодной воды, Восток окутывается нежно-оранжевой пеленой.

Это богиня Эос, дочь титана Гипериона, сестра Солнца, юная женщина с необыкновенными длинными волосами, распространяющими живительный свет, распростерла свои руки над Землей. Ее нежно-розовая кожа покрыта легкой вуалью, меняющей свои оттенки. Богиня оседлала двух коней, запряженных в золотую колесницу; она легко и проворно мчится по восточному склону неба, освещая силою отблесков своего тела путь младшему брату.

Теперь небо розовое, с золотыми оттенками. Все звезды при приближении богини меркнут, лишь одна остается освещать путь необыкновенной царице, да и та погасла – не выдержала…

Небесное светило уже выкатилось на проторенную дорогу, а красавица-сестра обуяла необъятные просторы неба. Оно приветливо и улыбчиво.

От Солнца исходят первые редкие лучи. Они касаются травки, выпивая капельки росы; притрагиваются к головкам птенцов в гнездах; птенцы, проснувшись, требуют еду от родителей. Они пищат. А птица-мать давно легла на крыло. Она знает свой долг – дети будут накормлены.

Солнце набирает силу, оно выплыло на свои просторы; это еще не раскаленный диск, это нежное, щадящее все вокруг существо.

Проснулись зайцы, лисы, ежи и мошкара, лоси и медведи. Проснулись люди.

Небесная богиня слилась со своим братом, она давно освободилась от колесницы. И теперь они вдвоем, крепко обнявшись, выполняют задание всемогущего Зевса – обогреть Землю и создать для нее приволье. А людям создать благодать.

Все вокруг радуется Солнцу, Теплу и Свету. И наступившему утру.

– С добрым Утром! – шепчете вы снова.

– С добрым Утром! – приветствует всех небесное Светило.

– Здравствуйте! – с любовью встречает вас автор.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

АВТОБУС

Мимо спящих кварталов
Автобус бежит.
Видно, за день устал он
И весь дребезжит.
В темь глазищи уставил –
Такой не уснет!
Пассажиров усталых
Устало везет.


С РАБОТЫ

Когда автобус в час ночной
Меня заносит в город мой,
И я домой к себе спешу,
Тропинку на снегу пишу,
Мне хорошо, пусть я устал,
Но за день я сильнее стал.
Неверно кто-то бы сказал,
Что силу не вернешь назад.
Работа льет ее в меня,
И ей обязан счастьем я.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Анна - автор совсем НЕ с маленькой буквы. На волне модного нынче веяния, ее смело можно назвать авторкой. Свое хобби - рисование иллюстраций, Анна сумела трансформировать в личный бренд "KAS" и открыть одноименную студию художественной татуировки. Этот тот самый случай, когда повар-кондитер вместо кексов печет татуировки.

Мужские и женские, парные, тематические в стиле фэнтези, аниме, романтик и комиксов... К празднику, в подарок, в качестве исполнения мечты или просто захотелось увидеть себя в другом свете.

И все это о тату от мастера Анны KAS.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Шахтный пожар в выработанном горнодобывающем стволе.
Т Творчество

К сожалению, еще нередко мы узнаем о трагедиях на шахтах: завалило породой, погибли от взрыва, остались под землей при пожаре… Они погибли, а сколько были на краю, но – спаслись, переждали, выбрались, помогли товарищи, выручили горноспасатели и специальная система мер безопасности. Сколько были на краю – счета нет. Шахта есть шахта, и Берёзовский рудник – не исключение.

1975 год. Май выдался теплым и сухим. В лесу начались пожары. Чаще вначале загоралась сухая трава, потом огонь быстро добирался до леса, а то и до каких-нибудь окраинных строений.

Один из старых стволов шахты «Южная» выходил на поверхность в лесу за Первомайским поселком. Как потом выяснилось, под землей на глубине 120 метров он был сбит с горными работами. Этот ствол очень старый, он был выведен из работы уже несколько десятков, а то и сотен лет назад. Конечно, его когда-то, как и положено при консервации, перекрыли. Но со временем перекрытие сгнило, и через него воздух стало подсасывать в действующую шахту.

Старый ствол выходил на лесную поляну с травой. Сухая трава по неизвестной причине загорелась, огонь подошел к незаметному выходу ствола и зашел в него. Загорелось старое деревянное крепление. От температуры струя перевернулась, и огонь пошел не в шахту, а на поверхность, поэтому в шахте его вначале не почувствовали.

Случайный прохожий сообщил, что в лесу костер, огонь поднимается на пять-семь метров из-под земли и гудит. Диспетчер срочно доложил об этом. Мы с главным инженером и его заместителем по технике безопасности минут через 15 были на месте. Да, огонь рвался из-под земли, а температура уже не подпускала ближе 10 метров. Мы поняли: пожар связан с вентиляцией шахты. На шахту были срочно вызваны горноспасатели, к месту пожара – пожарные, и дан сигнал о выводе людей на-гора.

На «Южной» по чертежам искали возможное место связи этой шахты с действующими выработками. В это время внезапно огонь перевернулся и… пошел под землю, в шахту. А под землей в смене работало более 500 человек, так как все малые шахты уже были сбиты с шахтой Южной.

Пожар такой силы мог в считанные минуты заполнить дымом с угарным газом все подземные выработки. Люди под землей оказались в смертельной опасности. Но струя по команде, с помощью вентиляторов, была перевернута. Горноспасатели своевременно нашли по чертежам и закрыли перемычку. Попадание огня и дыма в шахту, где в это время уже шел форсированный вывод людей на поверхность, было остановлено.

А огонь вернулся в первоначальное положение и с ревом вырывался вверх. Вода из нескольких пожарных машин никак не влияла на степень горения, и только когда в дело вступила машина с пенным тушением, пожар стал затухать.

В ликвидации этой аварии активное участие приняли опытный главный инженер рудника В. А. Морозов, начальник производственного отдела Б. А. Летягин, заместитель главного инженера по технике безопасности А. Е. Большаков, начальник шахты «Южная» П. П. Пеньковский, начальник вентиляции шахты, старший маркшейдер. Начальники участков и мастера организованно и быстро вывели людей на поверхность. Слаженно действовали горноспасатели и пожарные. Все сработали четко и без ошибок, поэтому пострадавших не было.

Конечно, пожары бывают разной интенсивности, но этот пожар менее чем за полчаса мог задымить все подземные работы, а на вывод людей потребовалось бы минимум около часа. Исход этой аварии мог быть ужасным, несмотря на наличие самоспасателей и других мер для таких случаев. Но помогли профессионализм людей на всех уровнях, знание аварийных планов и знание всеми работниками рудника правил поведения в таких обстоятельствах.

К сожалению, у рудника много сложностей при ведении горных работ, но большинство из них должны были быть сняты начатой и не законченной до сих пор реконструкцией. Реконструкция в значительной мере уводила горные работы от контакта со старыми разработками, освобождала от эксплуатации уже достаточно поработавшую шахту «Южная», упрощала схему вентиляции. Давала еще ряд преимуществ перед существующей схемой отработки.

Но реконструкция давала не только преимущества в безопасности. Вот сейчас государство ставит перед предприятиями задачу на ближайшие годы: повышение производительности труда в три-четыре раза. В значительной степени решить эту задачу на руднике позволит только окончание реконструкции с совершенствованием технологии по всем передачам.

На Берёзовском руднике очень опытный коллектив инженерно-технических работников, толковый состав рабочих. Все они успешно ведут производство в непростых горных условиях, но время требует большего, чем есть сегодня. Только надо подняться на это большое дело.

Когда все меры по ликвидации аварии в рассказанном случае были приняты, я стоял у ствола на приемной площадке, куда клеть поднимает людей из шахты, и ждал последнего горняка из-под земли. Я всматривался в лица выезжающих и видел – это были спокойные и мужественные лица, в глазах – ни тени испуга и растерянности. Только лица мастеров были бледней, ведь им надо было выйти не только самим, но, главное, вывести всю смену. И они это сделали.

Сейчас рудник, да и, к сожалению, не он один, в сложном положении. Можно сказать, в экономически аварийном. Объявленный всеобщий план действий в экономике как бы оказывается не для всех, ответ министерства о судьбе рудника неопределенен.

Но, вспоминая тех людей при выходе из шахты, нет сомненья, что и из этого положения они выйдут. Выйдут, потому что они шахтеры. Потому, что они бывали и не на таком краю.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Есть в нашем городе волшебный уголок природы. Это очень короткая широкая улица, застроенная слева и справа от основной дороги стандартными домами на три окна. Называется она Пионерская. Окна по берёзовской традиции обращены на проезжую часть улицы. Еще в давние времена, когда добытчики золотоносной руды возили ее в палубках на толчею, хозяйки выглядывали из окон на дорогу, чтобы успеть вынести главе семьи крынку молока с горячими шанежками к обеду. Традиция эта сохранялась долго, но со временем, конечно, канула в Лету. А вот дома до сих пор так и строят окнами на дорогу.

Промытые до блеска окна старых домов на улице Пионерской спокойно смотрят на дорогу, а добрые пожилые хозяйки провожают утром молодых на работу и в школу.

Кстати, школа в этом спокойном от транспорта и сутолоки микрорайоне есть, только не используется она – за ненадобностью. Звучит очень похоже на то, как закрывались детские сады в девяностых, тоже за ненадобностью. Сирой стоит просвещенческий дом, а люди, привыкшие к гаму и муравьиной детской возне, скорбят по былым временам. Они наблюдают, как порой подростки, собравшись группой, прочищают дорожку вокруг бывшей школы. А порой просто собираются возле родного, но осиротевшего здания… Тоже, видно, скорбь донимает.

И не верится, что берёзовскому управлению образования не нужна эта дополнительная площадь. А ведь в городе нет Дома детства, нет детского технического клуба, да мало ли еще чего нет…

Позволю себе привести эпизоды из жизни школы № 4 в трудные военные годы.

 

Воспоминания о школе

 

Небольшое одноэтажное кирпичное здание стоит на окраине города. Здесь учатся дети с первого по четвертый класс. Здание добротное, с печным отоплением. Его строили пленные солдаты в 1918 году, и оно стоит на ул. Пионерской, в южной стороне города. Лягушевка – так называлось в народе это местечко.

Война в семьях изменила режим и микроклимат. Мужчины все на фронте, дома хозяйствуют бабушки и дедушки, если они есть, или сами подростки. А мамы все работают на нужды фронта.

Школа самое людное место в этом районе. Здесь проходят собрания, лекторы-общественники делаются обзоры событий на фронте. Сюда приходят матери и бабушки, чтобы пообщаться с учителями, узнать об успехах или неудачах своих детей, рассказать новости: пришло письмо с фронта, корова Зорька принесла теленочка, Ванюшка научился играть на отцовском баяне. Или – соседи получили «похоронку», у Сереги умерла мама, а Гера живет теперь у бабушки, так как мама его болела туберкулезом. Да мало ли о чем еще рассказывали… В этой школе неработающие подписывались на военные займы.

В помещении тепло. Дрова на зиму были заготовлены летом учителями, хотя во многих семьях уже экономили топливо и еле-еле поддерживали живую температуру. Уют создают до белизны вымытые некрашеные полы, чистые стены, до блеска промытые стекла окон. Это делает старенькая тетя Нюра, которая служит здесь верой и правдой за 75 рублей. Она и сторож, и истопник, и техничка, и повар. Любят тетю Нюру не только в школе, но и во всем околотке.

Школа пользуется высоким авторитетом среди населения. А работают здесь совсем юные учительницы, некоторым еще нет и восемнадцати: Елена Семеновна Бякина, Екатерина Константиновна Алексеева, Зинаида Андреевна Пономарева, Раиса Петровна Архипова.

По-доброму влияет на молодежь пожилая учительница Софья Дмитриевна Ганцева. Она – честь и совесть выше названных педагогов, они во всем подражают своей наставнице, хотя официально так ее никто не называет. Чувство признания, а может быть, даже любви друг к другу, было всегда в общении этих людей.

…Около восьми часов утра учительницы входят в школьную раздевалку и очень доброжелательно, как желанных гостей, встречают своих учеников. Помогают отогреть руки, снять ветхие шубенки и латаные валенки. Это делается от чистого сердца, а не по графику дежурства. Дети платят своим учительницам таким же добром и почтением… Перед уроками обязательно проводится утренняя зарядка под гармошку, на которой кем-нибудь из учителей или учащихся исполняются медленный вальс или марш. Зарядка нужна, чтобы поднять жизненный тонус детей и организовать всех на рабочий лад.

После уроков никто не спешит домой. Одни остаются выполнять домашние задания, другие – позаниматься дополнительно, третьи идут на репетиции в танцевальный или акробатический кружки. Руководит всей внеклассной работой старшая пионервожатая Зинаида Андреевна Пономарева. Делает она это на общественных началах.

А какой был хор! Дети знали все новые песни военного времени. И надо было видеть лица хоровиков, когда они в свои девять-десять лет исполняли:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна –

Идет война народная,

Священная война.

Зажигательные танцы «Лявониха», «Русский перепляс», «Тройка» громом аплодисментов встречали раненные госпиталя, куда приходили дети с концертами. Ребята прекрасно читали стихи, выполняли акробатические номера, играли на народных музыкальных инструментах, учились сами организовывать свой досуг и проводить игры с младшими.

Конечно, время было особенное. Из каждого дома кто-нибудь ушел воевать, поэтому письма с фронта ожидались с нетерпением. При получении радовались не только те, кому они адресованы, радовались соседи, радовались знакомые. Их читали и перечитывали по нескольку раз. Письма полевых почт, свернутые треугольниками, читались в классах, на общешкольных линейках, порой на них отвечали коллективно.

А при полученной «похоронке» поминали погибшего воина, отца или брата ученика школы минутой молчания. Или в его честь проводилась траурная линейка.

Много таких линеек было проведено в этой маленькой школе, где и училось-то не более 350 человек.

В 1942 году в Красную Армию добровольно, по зову сердца, ушли три учительницы: Пономарева, Бякина, Алексеева.

Трудно забыть тот день, когда ученики третьего класса провожали на фронт свою любимую учительницу Екатерину Константиновну Алексееву. Дети давали ей наказы, плакали и, конечно, гордились потом тем, что их учительница тоже воюет с фашистами в частях связи. Она дошла до Берлина.

Елена Бякина служила во флоте, охраняя Ленинград и северные воды. Зинаида Пономарева волею судьбы стала штабным работником. Ушедших на фронт заменили учителя, эвакуированные из-под Москвы…

 

***

 

Я хочу, чтобы читатель почувствовал, как добры и открыты были люди окраинного микрорайона города в то военное время. И сейчас они не обладают богатством, не заражены завистью. Они живут по-соседски дружно, берегут своих детей. И ждут, когда здание бывшей школы оживет, детские голоса в ней возродятся.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

Кабанский рудник, одно из подразделений Красноуральского рудоуправления. Здесь медная руда добывалась сначала открытым способом – карьером, а нижняя часть рудного тела - подземным, шахтным способом. Кабанское месторождение состояло из нескольких рудных тел, расположенных одно от другого примерно в полкилометра, и назывались они Кабан 1, Кабан 2, Кабан 3, Кабан 4. С наиболее высоким содержанием меди – Кабан 5. Местность рудника холмистая, и в ней выделялась своими размерами гора Кабан. Если посмотреть издали, она действительно напоминала спину кабана, внутри которой и были эти Кабаны – 1, 2, 3.

Территория и горы вокруг покрыты лесом, в равной степени хвойным – елью, и лиственным, на удивление очень разным. Тут и береза, и осина, а в некоторых местах – рябинник. Разные леса – разная ягода: то брусничник, то черничник, а то и все вместе.  По склонам ручьев и ложков можно встретить малину, шиповник. А поскольку разный лес, разная ягода, да разный рельеф, значит, и разнообразие дичи и всякого зверька, вообще живности. Для охотников, ягодников да грибников вокруг Кабанского поселка – раздолье. И для некоторых, приехавших сюда, главным была не работа, а богатая природа, она и скрашивала скромный быт. И жители рудничного поселка были как - будто немного не такими, как в ближайших заводских городах - Верхняя Тура и  Красноуральск, не знаю сказать – какие, но не такие. 

Как-то группой сотрудников рудоуправления мы приехали на рудник по своим делам. Холмогоров Николай Федорович – командир горноспасателей - должен был определиться в этих краях, перед проходкой нового ствола. Заодно он привез на всякий случай один кислородный  аппарат, пока нет самого подразделения. 

Николай Дьячков, инженер по взрывным работам, должен был проверить состояние охраны склада взрывчатых веществ, порядок расхода и отпуска. Это для первой половины дня, а во вторую мы решили поохотиться, и взяли с собой ружья. Маркшейдер рудника Алексей Акилов, общественный егерь, зная о нашем приезде, раскидал по просеке приманку для рябчиков – ветки спелой рябины. Когда мы пошли в лес, из дома вышел проходчик Владислав Морозиков, отвязал от конуры свою собаку, а та, увидев ружья, все поняла сама - ей надо, к ее большой радости, с нами в лес. Пока мы стояли и разговаривали, слушали  советы Акилова и Морозикова, собака прыгала, повизгивала, поторапливала нас быстрей идти в лес, ведь не здесь, а там настоящая благодать для человека и собаки. И наконец, по ее упорному настоянию, пошли, а лес там рядом – сразу тропинка, и благодаря жителям того поселка, на окраине леса – сразу лес, а не свалка, как это бывает у городов. 

Не прошло и десяти минут, как шли мы по заданному маршруту, а Дамка – так звали собаку – позвала нас к дереву, где сидела белка, и заливалась лаем до тех пор, пока не поняла, что мы не будем стрелять. Мы посмотрели белку с удовольствием и пошли дальше, и Дамка не обиделась, она уже, наверное, поняла, что ее хозяин тоже всегда белок оставляет в покое, но мимо пробежать, не облаяв белку, она все равно не могла. А дальше та просека с рябиновыми ветками, мы приготовились, сняли ружья с плеча, замолчала и Дамка, понимая, что здесь ей лучше молчать и быть около нас, чтобы не спугнуть дичь. Да, это была собака! 

А рябчики у рябины действительно оказались, и Николай Дьячков, самый реактивный среди нас, быстро подстрелил первого рябчика. Больше всех радовалась Дамка, принеся этого рябчика нам. Пошли дальше, увидели вдали шиповник, пошли туда – и там оказалась дичь. Но, видать, ждать долго нас не стала, и мы, поклевав ягод, которые тут же сняли усталость и придали бодрости, пошли дальше. 

По пути на пригорке увидели хорошую полянку, решили присесть передохнуть, а Дамка тут же прилегла около нас, но слушала не наши разговоры, а слушала лес, и на каждый какой-либо звук поднимала уши, а то и голову. А мы, увлеченные природой в начале пути, теперь уже разговаривали о работе, о делах текущих, но больше, как бывает в лесу на привале, о будущем своих дел, в данном случае о делах Кабанского рудника, по делам службы каждого из нас. И мысли в такой обстановке нередко оказываются чрезвычайно интересными и полезными, снимаются какие-то копившиеся заботы и нерешенные дела. 

На обратном пути Никола подстрелил еще одного рябчика. Когда вернулись в поселок, уже темнело. Дамка вызвала хозяина своим лаем из дома, мы зашли к егерю, живущему в этом же доме, переобулись из резиновых сапог в ботинки, и тут зашел Морозиков с полной сковородой жареной дичи. Это была, да после такой прогулки, незабываемая вкуснятина! Домой в Красноуральск на горноспасательском «газоне» вернулись к полночи, но все равно отдохнувшими.

Через много лет я с Морозиковым встретился снова. Меня назначили в Совнархозе директором Гумешевского рудоуправления в городе Полевском, и в ЖКХ рудника предложили пока пожить без семьи с подселением в трехкомнатную квартиру в одну из комнат. Хозяин этой квартиры согласился, чтобы я у них пожил.  

Когда я зашел в квартиру, хозяином оказался мой старый знакомый проходчик Морозиков. Закончив стволы на Кабане и узнав, что такая работа есть в Полевском, причем с предоставлением квартиры, он тут же согласился, и вот уже третий год работает на  Гумешевском руднике, жена – медсестрой в больнице, а дети ходят в школу. 

Проходка стволов – это одна из сложных, трудных физически и опасных работ. Как правило, в стволе льет вода и проходчик вынужден надевать две прорезиненные спецовки, а под низ теплое белье. Грейферный уборщик взорванной породы,  подвешенный на тросе, весит три тонны, и водить его по периметру ствола – надо иметь большую силу. Морозиков, ростом под два метра и очень крепко сложенный, это делал, и причем не без труда. Шпуры, пробуренные вниз, после зарядки под дождем, несмотря на все меры, нередко замокали и оставались частично не взорвавшимися, что было опасно при уборке. Вот так трудился Морозиков. Правда, и зарплата у него всегда была примерно равной зарплате директора рудника. Утром, когда он работал в первую смену, а его жена была на дежурстве в больнице, завтрак он готовил сам, и я, конечно, тут же, на одной кухне. Я жарил яичницу из двух яиц, а он из…десяти. Я ему говорю, ведь у тебя еще в столовой на завтрак перед работой спецпитание на целый рубль в то время, и которого мне хватало на обед, и я даже не мог все съесть, когда для проверки покупал такой обед. Он смеялся над таким обедом для проходчика… Вот такой могучий был Проходчик Морозиков, как работал, так и ел.

Живя с ним, я узнал, что у него тут есть собака Дик, которого он держал у товарища в частном доме. И эта собака – от Дамки на Кабане. А Дамка, оказывается, за свои качества имела несколько выставочных медалей. 

Через год ствол на Гумешках был пройден, и проходчики могли бы перейти на другие проходческие работы. Но они узнали, что проходчики ствола требуются на новом руднике на Украине, в городе Днепрорудном, и что там тоже дадут квартиру, и  Морозиков долго думал, как быть с Диком, предложил его мне, и я согласился, ведь уже жил тогда вместе с семье в доме, и собаку можно было держать во дворе. И Морозиков уехал в Днепрорудный, просидев час с Диком при прощании. Почувствовал  ли Дик отъезд своего хозяина, с которым он был со своего щенячьего возраста? Наверное, почувствовал. В его уме я убедился за 6 лет, пока он был у меня. Внешне Дик отличался от своей матери Дамки, был, пожалуй, не столь ласков к людям и едва ли пошел бы в лес с кем-либо кроме меня, но преданность хозяину он мне демонстрировал не один раз. 

Как-то я пошел с ним осенью побродить по лесу с ружьем. По просеке он бежал метрах в пятидесяти, то с одной, то с другой стороны, но вот я увидел идущего навстречу человека. Дик тоже заметил его и сразу же подбежал ко мне и побежал буквально рядом с ногой. Идущий человек стал приближаться и оказался знакомым, подойдя близко, стал протягивать руку, чтобы поздороваться. Дик тут же прыгнул и вцепился в его протянутую ко мне руку. Я не ожидал этого – не знал еще Дика как следует, но тут же окрикнул его, сказал: «Нельзя!», и он быстро, как мне показалось, извиняясь, ушел в сторону. И я тоже извинился перед встреченным знакомым. Но он не обиделся, увидев такую преданность собаки хозяину. И в дальнейшем, я заметил, что пес всегда вступал в мою охрану, когда я даже и не подозревал, что он это будет делать. В лесу на привале, где-нибудь у пенька, он ложился рядом, получив половину взятого с собой бутерброда, но через каждые десять - пятнадцать минут оббегал вокруг нашей стоянки, посматривая, не идет ли кто - нибудь к нам. 

А как-то я сидел на берегу речки с удочкой, и к нашему месту подошел еще один рыбак. Дик внимательно стал следить за ним, и как только рыбак стал закидывать удочку с плеча, взмахнул в нашу сторону - Дик кинулся на него, и рыбак бросился бежать прочь от нас, глядя на внушительный вид серьезной собаки. Свои охотничьи способности Дик тоже не раз мне показывал. Они, видимо, были не от учебы, а заложены от природы, так же, как и охрана своего хозяина, места, где расположился хозяин, его дома. Он не терпел запах спиртного, уходил сам или рычал и отгонял такого человека от себя. Команды «нельзя» и «на место» он выполнял четко и без повторений, несмотря на свои внушительные размеры и соблазнительной возможности проявить свое "я". Вот таким был Дик, который был моим верным товарищем шесть лет, пока мы жили в Полевском и я там работал до переезда в Березовский.

 

Как ничто шахтера с его подземной работой оздоравливают физически и морально лес, рыбалка,  охота, а одним емким словом – природа. В девяностые годы реформ не стало Гумешевских рудников, не стало Дегтярского рудника, но остались самые хорошие воспоминания о тех местах, и о том времени. Успешная работа на шахтах, сделанное для социальных нужд людей, прекрасный коллектив сотрудников, замечательная природа – лес, озера, охота, рыбалка, хорошие контакты с соседними предприятиями, соседями по дому, хорошие отношения на работе у жены и дружба сына с  соседскими ребятами… в общем, Полевской – это,лучшие мои годы работы и жизни. 

За прошедшие годы в моей жизни уже многое изменилось со времени оставления Полевского, были переезды, была смена мест, но вроде как все было сделано правильно, но всякое могло быть, если бы я поступил не так, как поступал. А может быть, были утрачены более интересные жизненные пути, все может быть. Конечно, какие-то ошибки были, но первое, в чем я не ошибся, так это в выборе своей спутницы, Людмилы  Васильевны.

Я сидел в комитете комсомола на Красногвардейской шахте, и мы обсуждали повестку ближайшего собрания, когда по окончании я вышел, то увидел девушку, идущую по дороге, в красной кофточке, с тонкой талией, черными вьющимися волосами. Я смотрел на нее, она смотрела на меня и шла мимо, но я почему-то подумал: она моя. И уже на следующем вечере во Дворце культуры города я с ней танцевал и проводил домой. Узнал, что она студентка иняза, и сейчас на каникулах у родителей, и что она перешла на последний курс.  

Все лето мы встречались, а к зиме она уехала в Свердловск заканчивать последний курс. Она жила на частной квартире в доме рядом с домом-музеем Бажова, я помогал ей материально, ведь в ее семье было шесть человек, а работал один отец, лесничим Красноуральского лесничества. Все в семье были очень хорошие порядочные люди. Людмила поддерживала хорошие семейные отношения благодаря своему характеру, и в основном она воспитала нашего сына. Конечно, жена, на своей работе завуча, в школе, была немало занята, но и дома, честно говоря, я ей помогал не так много, находясь на работе по двенадцать часов, сына она  воспитывала совместно со школой.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

НУЛИ

Бьётся снег в окно грустного дома,
Солнце где-то во тьме - далеко.
Я смотрю в пустоту, мне знакома
Та картина, где сердцу легко.

Страсть уходит, приходят привычки,
Вместе с ними приходит и грязь
Не гореть - жить, как мокрые спички,
Ведь не мне одному довелось.

Золотая, холодная вьюга
Ты ушла, и как будто навек.
Мне сегодня приснилась подруга,
Близкий мне по душе человек.

Не бегу, жду спокойно и слышу,
Как реальность играет со мной,
Как она, мою тихую душу
Бьёт своею костлявой рукой.

Я возможно пойму, как ужасно,
Как прекрасно, там, что-то вдали.
Всё что есть у меня - помню ясно.
Не хочу умножать на нули!

МУЗА

Направив на меня свой величавый взгляд,
Ты в душу смотришь мне холодными зрачками.
Не лезь ко мне! Знай, я тебе не рад!
Не трогай душу липкими руками.

Я кротко тут сижу, и чувствую как ты;
По комнате шагаешь каблуками.
Как ими давишь милые мечты,
И душишь в строчках их, красивыми руками.

Поверю вдруг - уже я больше не поэт.
Я чувствую, как тихо умирает
Мой ритм и стих, и строк печальный бред
Уже, как раньше, больше не пылает.

Приходит чаще всё, холодная Хандра.
И грустно руки мне кладёт на плечи.
С надеждою, что Муза умерла.
Ну что ж, возможно. А пока, до встречи...

Я ВРАЛ...

Как можно жить на свете без любви?!
Ведь нам приятна горькая отрава.
Нам неизвестно то, что впереди,
И так мила начальная забава.

Я врал губами о любви,
И вёл борьбу с собой, со своим сердцем.
Пытался приоткрыть в него я дверцу,
Но нет ключа, все заперто, прости...

Я вечно вру губами о любви,
Но ты пойми, я также, как и ты, страдаю
И каждый вечер будто умираю.
Встаю с утра: и пишутся стихи.

Любовь - болезнь и дикая хандра
И ты хандришь со мной, а я - строками.
Открой же наконец себе глаза
Я вру так горько, сладкими словами

Ты плачешь... Может хватит слёз.
И мне наверно, не протянешь больше руку.
Тоска перерастает в муку,
Ведь сердце покалечено всерьёз.

Любовь... Печальная любовь...
С развратом все смешалось непонятно,
И вот я снова вру - уверено и внятно.
От этой лжи кипит и стынет кровь...

И больше не поверишь ты в любовь.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Предвыборная листовка в действии
Т Творчество

Придя с ночного дежурства и позавтракав, я легла отдыхать. Только-только задремала, как зазвучала трель звонка. «Кого там еще черт принес?» – выругалась я от досады. За дверью стояла сухонькая дама, примерно моих пенсионных лет, с объемной синей папкой в руках.

– Я – агитатор, разрешите войти, – она шагнула в приоткрытую дверь, не ожидая моего приглашения.

– Ну что же, входите, – запоздало ответила я и провела ее в комнату.

Присев, агитаторша открыла папку с бумагами, вооружилась ручкой и еще раз напомнила:

– Я – агитатор, давайте знакомиться.

Невежливо не познакомиться, я назвалась. На агитационном листочке мгновенно появились мои фамилия и адрес. Только теперь я обратила внимание на красочный заголовок листа, повернутого ко мне вверх ногами.

– Я поддерживаю кандидата в депутаты…

Листочек мгновенно повернулся ко мне лицом с одновременной просьбой женщины поставить подпись. На нижнем краешке листа, ранее прикрытом локотком записывающей мои данные дамы, я разглядела фамилию кандидата. Возмутившись, я сказала, что подписываться не буду, этого кандидата ни выдвигать ни голосовать за него не стану.

– Ну что же вы так-то? Я вас уже записала.

Агитаторша укоризненно смотрела на меня. И вдруг она, умоляюще глядя мне в глаза и сложив домиком ладошки, сказала:

– Да голосуйте вы за кого хотите, только поставьте свою подпись! Я очень прошу вас!

Мне захотелось плюнуть в лицо богатому бизнесмену-кандидату, нанявшему за мизерный заработок эту старушонку на время предвыборной кампании. Для нее это пусть временный, но довесок к ее такой же мизерной пенсии. Посмотрев в умоляющие глаза агитатора поневоле, я поставила свою подпись. Подумалось: «А как же он тебе оплачивает твой труд? Оптом за общее количество собранных подписей или в розницу за каждого сагитированного?»

Между тем, женщина, не глядя мне в глаза, быстро пробормотала:

– Спасибо, потом голосуйте за кого хотите, – и стремительно бросилась к двери.

«Вот и сагитировали», – хохотнула я и закрыла за дамой дверь.

 

Итак, первое действие пьесы закончилось. Я плохо сыграла чужую (а может, свою?) роль в плохом спектакле и удалилась за кулисы, то есть под одеяло. Но сон пропал. В уме я проигрывало второе действие пьесы – выборы депутатов. А если в первом действии плохого спектакля мои сограждане-актеры так же плохо сыграли свои роли как я? Поговорила с соседями по подъезду. Оказывается, практически все подписались за кого-то, чью фамилию забыли. Так я убедилась, что приняла участие в массовке первого действия. Выдвинули кандидатов – теперь не задвинуть!

Так за кого же голосовать? Бюллетенем не предусмотрено голосование «против». Надо обязательно ставить «птичку». Можно поставить не одну, а все пять. Только почему жаль даже одну «птичку» отдать. Закрываю глаза, тыкаю пальцев в бюллетень и щедро дарю ему «слепую птичку». Ха-ха-ха! Опять сыграла чужую (или все же свою?) роль.

Заканчивается второе действие плохого спектакля в жанре жизни. Занавес закрывается. Не слышу ни аплодисментов, ни криков «браво». Сценарист и режиссер известны. Так как спектакль плохой, они пожелали остаться в тени. Зато какие декорации! Они были продуманы до мелочей – начиная с агитационного листа и кончая бюллетенем. Не говоря уже об агитаторе – здесь женщина сыграла сама себя. Декорации и роль агитатора – единственные плюсы спектакля.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Заготовки менажниц.
Т Творчество

Тарелки суповые, для второго блюда, блюда-хлебницы, тарелки для подачи мяса, пирогов, рыбы... Как много разной посуды придумано, просто уму непостижимо! А откуда пошло название "тарелка" знают не все.

В средние века, в Европе, посуда была, в основном, глубокой, а то и вовсе плоской. И если глубокой посуде давали название в зависимости от ее формы или предназначения, то плоская посуда долго никак не называлась. Много позже у плоской ёмкости появилось свое имя «талер» - круг. Однако, с легкой подачи одного из европейских королей, который в состоянии пьяной неги не смог правильно произнести это слово - «талер» стал «тарель». Тарели так понравились богатым подданным, что каждый хотел иметь такую в пользовании. Но продолжительное время, из-за дороговизны, тарель была предметом декора, которым можно было похвастать перед друзьями и гостями дома. Ее ставили на самое видное место в доме и только в дни великих праздников тарель выносили с самым дорогим и вкусным кушаньем.
До обычного люда тарель дошла в XV веке во Франции, когда ее стали делать из дешевых материалов – олова и дерева.

Почему тарелка?

В России слова "тарель" или "тарелка" не существовало, а были «блюда». Редкостью материала, из которого ее делали, посуда обозначала статусность владельца. И только с XVII века «тарель», которую русские быстро переиначили в «тарелку», стала входить в повсеместный обиход, а с начала XVIII века стала широко использоваться при употреблении пищи.

Откуда пошли рыбные тарелки.

Рыбные тарелки впервые начали производить в Греции, в Афинах, в конце пятого века до нашей эры. На них изображали рыб, животами ориентированных к внешнему краю тарелки. Изначально их изготавливали из красной глины с черным глянцевым блеском.
Форма тарелки получила название "Pinax" или "пинакион", что означает "таблетка". Это был круглый и плоский диск с небольшим углублением для соусов в ​​центре тарелки. Стоял пинакион на высоких ножках в середине стола, и в нем подавали одновременно рыбу разных сортов.

Рыбный четверг.

Старшее поколение помнит, что в Советском Союзе четверг называли рыбным днем. В этот день во всех столовых на предприятиях давали блюда приготовленные из рыбы. Рыбный день придумал и ввёл в советский быт министр Анастас Микоян, в 1932 году. Именно он был инициатором приказа Наркомснаба СССР «О введении рыбного дня на предприятиях общественного питания». В это время в стране не хватало мяса, к примеру, с 1929 года во многих городах существовала продуктово-карточная система. А рыбным днем был выбран именно четверг потому, что у верующих постные дни приходятся на среду и пятницу, и четверг облегчал прохождение поста нетяжелой рыбной пищей.

Позже, это явилось поводом для появления в советских сервизах и подарочной посуде рыбных тарелок - селедочниц, имеющих овальную форму. На них выкладывали как цельноприготовленую рыбу, так и порционную.

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Нежности улиток.
Т Творчество

(винегрет с добавлением французского деликатеса)

 

Порция первая

 

– Как ты можешь любить этих мерзких созданий?

– Это не мерзкие создания! Мне нравится…

– Это то же самое, что есть сырую рыбу.

– А ты пробовал?

– Нет! – на секунду замолчал я, а потом добавил, – …и диван у тебя твердый.

– Чтобы спина не помялась…

– …Странная ты…

– Какая есть!

 

Мы не знакомились. Мы однажды встретились и, как будто уже знали друг друга, пошли гулять. А вот сегодня сидим у нее дома, и она показывает мне свою Коллекцию улиток. Идиотизм какой-то! Несколько аквариумов с разными породами слизких существ, куча книг по разведению и уходу, откуда она это выкопала?

Лидка училась в том же университете, что и я. Мы не часто виделись, но случалось, столкнемся где-нибудь и стоим, пялимся друг на друга несколько секунд. А потом расходимся, как ни в чем не бывало. Она мне не нравилась, в смысле как девушка. Даже было некое раздражение при встрече. Раздражение скорее потому, что пялимся друг на друга, а познакомиться никак не можем.

А тут получилось, что я зашел в магазин товаров для животных… даже и не помню зачем, по-моему, за ошейником для своего кота (хотя я всегда хотел завести собаку), а у витрины с «морскими существами» стояла Она. Что-то так внимательно изучала. Я подошел и спросил, вглядываясь в аквариум:

– Что там?

– Улитки, – как-то загипнотизировано ответила Лида.

– Улитки?

– Да, улитки…

– И что? Что такого?

– Ничего, улитки и все.

Потом она развернулась и пошла к кассе. Я присмотрелся к мерзкому комку слизи, ползущей по стенке аквариума. Лида подступила сзади и зачем-то сказала:

– Пойдем?

– Куда? – ответил я, не оборачиваясь.

– Ну... просто.

Мы вышли из магазина и молча пошли вдоль улицы. Вокруг было слишком тихо, до раздражения.

 

Порция вторая

 

По вечерам я заходил к ней домой (всегда в одно и то же время). Лида поила меня остывающим чаем, и обязательно с печенюшками. Потом я просиживал ее твердый диван, а она скромно умещалась в кресле напротив (как раз между аквариумами, в которых ползали противные улитки).

Смотрели в разные стороны: я в аквариум, а Лида в окно. Время от времени переводил взгляд с ползающих в воде существ на Лидку. В эти моменты я даже замечал между ними некое сходство, и где-то внутри, про себя, произносил: «Лидка-Улитка». Глупо так, по-детски.

Меня завораживала ее странная манера поведения. Наверное, поэтому я не мог оторваться от нее. И именно поэтому я проводил с ней вечера, даже не задумываясь о том, что в мире происходит много всего интересного, в чем я непременно мог бы принимать участие. Но мне и здесь было неплохо. Ее совершенная непредсказуемость в том, что она скажет, останавливала меня, когда я стоял на пороге ее квартиры и уже собирался выходить.

 

– Я вот тебя сегодня видела! – не отводя глаз с окна, сказала Лида, без единого намека на какую-нибудь (ну хоть самую скудную) эмоцию.

– Неужели?..

– Ну да. Ты стоял с девушкой какой-то, около столовой.

– И что мы с ней делали?

– Ничего, просто стояли друг против друга и молчали…

– Это ты была.

Лида рассмеялась. Громко. Так, что тишина порвалась. Я посмотрел на нее взглядом «дура-что-ли?», но не нашел слов что-либо ответить.

 

Порция третья

 

Мы остановились на третьем этаже. Встали около подоконника. Лида с одной стороны, я с другой – напротив. В один момент прикурили и молча втягивали дым. За окном было темно, Луна спряталась где-то за деревьями, а фонари здесь отродясь не хаживали. Разве что один, который сейчас тускло просвечивает воздух где-то в стороне и бледная лампочка с нижнего этажа немного заглядывает. Но в основном темно, и видно вокруг мало.

Лида переминалась с одной ноги на другую. В руке она держала сигарету, другой тянула чулок за самый край.

– Ты что-нибудь скажешь?.. – неожиданно спросила она.

– Что? Зачем? – лениво ответил я.

– Ну, чтобы я не порвала чулок, хотя бы!

– А мне-то что?

– Но они дорогие! – немного возмутилась Лидка.

– А мне-то что? – повторил я.

– Ну, скажи хоть что-нибудь! Я скучаю!

– Я тоже.

– Ты куришь.

– У тебя тоже сигарета…

После этого Лида замолчала и села на корточки, прижавшись спиной к стене. Тишина снова была готова поселиться в подъезде, но из какой-то квартиры начали доноситься крики:

– Ты – женщина. Я – мужчина! – низким голосом хрипел мужик.

– Да? Ты – мужчина? Да ты, ты… ты просто тряпка! – истерично привизгивал женский голосок.

– Молчи, сволочь!

– Да, именно, тряпка.

– Я – мужчина! Я..!

– Нет, тряпка!

– Заткнись! – с обрывом в конце крикнул мужчина, после чего послышался тупой грохот.

 

Лида, сидя на полу, недолго помолчала, а потом почти шепотом сказала:

– Мы бы хоть поругались…

Я не ответил ничего. Смотрел в пустое окно.

– Мы бы хоть поругались, – с той же интонацией сказала Она.

Я перевел взгляд на Лиду, которая теребила пояс от плаща и не поднимала головы:

– Поругались бы! – чуть громче сказала она, а потом резко закричала, – Мы бы хоть поругались!

– Зачем?

– Чтобы я не сдохла, сидя в этом прокуренном подъезде, ясно? А?

Это был первый раз, когда я слышал, как Лидка кричит в порыве обиды. Она закрыла лицо руками, а потом поднялась, отряхнула запачканный об пол плащ и подошла к окну. За мутным потрескавшимся стеклом отдыхала ранняя ночь. По узкой дорожке шли, обнявшись, девушка с молодым человеком. Медленно, наслаждаясь каждым мгновением, прожитым вместе. Лида наблюдала за ними, затаив дыхание. Я почувствовал вдруг ее боль, слезы, которые рвались из глаз. Сидел на пыльной ступеньке, поглядывая то на Лиду, то на небо, темно-синее и пустое.

– Мы никогда так близко не были, как они! – вздохнула Она и растерла рукой слезу. – …Никогда и не будем так близко, уже. А ты вот просто сидишь на грязной лестнице, кем-то уже истоптанной, куришь сигареты, которые воняют! Дурно, противно воняют! И ты никогда не подойдешь ко мне сзади, не обнимешь… Ничего вообще не сделаешь для меня! Так, наверное, и просидим в этом подъезде всю свою жизнь, пока не умрем.

 

Порция четвертая

 

Мы ехали от друзей. Ее друзей, у которых сегодня праздник. Ничего особенного с праздника я не запомнил, весь вечер просидел за столом. Наблюдал за Лидой. За ее поведением, таким расслабленным и веселым. В университете и дома, когда мы наедине, она совершенно другая всегда – спокойная и не разговорчивая. Было немного непривычно видеть ее Счастливой.

Она долго ходила вокруг да около, пока, наконец, не подошла и не спросила:

– Ты что, заскучал?

– Ты стала, такая, другая… да, совсем не такой, какой была раньше. Еще час назад ты была совершенно по-другому… а теперь, вот…

– Я тебе такая не нравлюсь?

– Я не сказал, что не нравишься… просто непривычно видеть тебя другой.

– А что во мне другого сейчас?

– Ну, не знаю. Просто ты веселой стала.

– Тебя это удивляет?

– Ничего меня не удивляет, иди веселись!

– Как хочешь! – сказала Лидка и пошла на кухню.

 

Вечер тянулся так долго, что я успел устать за время пребывания в этой квартире. Изредка ко мне подсаживались кто-нибудь из Лидкиной компании и пытались завести разговор. Я был не очень склонен к беседам, поэтому надолго наши диалоги не растягивались: пару фраз и все. На полке слева я обнаружил толстую книгу. Не разобрав название, которое было указано на обложке, я стал перелистывать страницы, пробегая взглядом по отдельным моментам. Ничем интересным они не отличались, поэтому вспомнить, о чем шла речь в этой книге я не смогу. Да и незачем.

Гости стали расходиться. Кто парами, а кто поодиночке. Лида носилась по квартире с какими-то вещами. Кричала и радовалась, смеялась. Провожала, говорила кучу всяких слов, которые еле-еле можно было связать воедино. После того как гости кончились, села рядом со мной и глубоко вздохнула:

– Устала что-то я.

– Тогда, может, домой поедем?

 

Долго ждать такси не пришлось. Через несколько минут мы сидели в автомобиле по разные стороны сиденья и пялились в окна. Разговор никак не клеился. Каждый пытался сказать что-то свое, но шум мотора заглушал наши тихие полуночные голоса.

 

Порция пятая

 

Лида открыла дверь и прямо на пороге начала плакать. По-детски. Так, что мне хотелось развернуться и уйти.

– А я вот сидела, и думала, придешь ты или нет? Почему-то боялась я, что не увижу…

– Только не плачь, а!

– Я же боялась, просто хотела, чтобы ты пришел сегодня.

– Ты улиток своих покормила?

– Нет, я же тебя ждала.

– Иди, покорми, а то передохнут все.

Лидка улыбнулась и побежала в комнату. Я закрыл дверь и прошел за ней. Лида сыпала корм в аквариумы и кричала:

– Проходи, я быстренько им насыплю, быстренько…

– Прошел я уже.

– Я сейчас, быстренько.

– Куда ты сыпешь так много? – подошел я к аквариуму и попытался отобрать коробку с кормом.

– Так я ведь их целый день не кормила, тебя ждала.

– Господи, Лида… Не от голода, так от передозировки этой гадостью сдохнут твои суши.

– Суши – это не улитки.

– Какая разница…

 

Порция последняя

 

Лидка схватила банку с улитками (она всегда складывает их в банки, когда чистит аквариумы) и побежала в туалет. Я сначала не понял, какие действия должны последовать с моей стороны, а потом также резко сорвался с дивана и побежал за ней. Она стояла над унитазом и собиралась вылить содержимое банки в канализацию.

– Ты что делаешь? – подбежал я к ней и вырвал банку из ее рук.

– Я решила их убрать.

– Зачем?

– Чтобы ты не ушел…

– Дура ты. Я и не собирался уходить.

– Но ты ведь их не любишь!?

– Я тебя люблю!

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60
Т Творчество

«Диана», «Маргарита», «Анна» – такие названия у старательских шахт Кочкарского золотодобывающего рудника. Женские названия нередко давали своим кораблям моряки, так сказать, для удачных надежных плаваний. Старатели тоже всегда надеялись не только на свое усердие, но и на удачу. Золото, как море, со своими непредсказуемыми капризами: то есть, то нет, особенно в прошлые времена слабых познаний, а иной раз недооценки геологоразведочных работ.  

У Свердловского горного института в 1947 году был заключен договор со старательским рудником им. Кирова в городе Пласт Челябинской области. А мы, студенты, на практике работали в партии по прогнозным определениям запасов на Шеклинских жилах, на их глубине и по флангам. Старатели деньги в сомнительные дела не вкладывают, а в наш договор верили, и они не ошиблись. Наши прогнозы, основанные на геометризации с небольшим количеством разведочных скважин, обеспечили им фронт дальнейших работ на их уже эксплуатируемых жилах. 

Этот старательский рудник неплохо работал, и нам неплохо платили. В то время на старательских работах платили своими деньгами – бонами, а деньги хорошо обеспечивались товарами в своих магазинах. И это первое условие для работы старателей: на деньги всегда было, что купить, с высоким качеством товара. Свой боновый магазин в Кочкаре внешне выглядел неказисто. Стены глинобитные толщиной по метру, маленькие окна, дверь из толстых досок с церковным замком. Церковный замок – это, в том числе, ключ весом килограмм пять. Но товаров в этом магазине – «завались»: английские ткани из шерсти, индийские из хлопка, китайские из шелка; прочная и красивая европейская обувь. А из продуктов питания – высших сортов мука, сахар, копчености, чай. Вот такие товары, студенты увидели в магазине местного строительного производства. Кое-что, мы, студенты третьего курса, в нем тогда купили. 

Первое условие старательской организации труда, а до этого и военных, и довоенных времен - постоянное золото государству нужно, ведь тогда нефтяных долларов у страны не было. Второе условие и принцип работы я хорошо уловил при организации новой артели в Висиме, когда работал на Невьянском прииске. На организационное собрание по добыче платины собралось человек тридцать. Зная пришедших, собрание повел пожилой человек, ранее работавший председателем одной из артелей Висима. А надо сказать, Висим, пожалуй, тогда стоял на втором месте по старательской добыче после Березовского. 

Узнав об основных условиях для новой артели, председательствующий в старой манере стал буквально спрашивать мнение и вопросы по условиям каждого из собравшихся. Когда один из присутствующих сказал, что не знает и пусть говорят все мужики, председатель грубо сказал - кто не хочет думать, так быть может ему покинуть собрание. На всех старательских собраниях заставляли всех думать, так же и работать, и люди понимали, что на своих совещаниях старателю нехорошо молчать, как бывает порой на государственных собраниях. А когда все думают, а не одни руководители, это совсем другое дело. 

Хорошо заставлять всех думать, а не только, скажем, работать одними руками на своем рабочем месте, или писать бумаги по указке. Акционерная форма собственности – это когда акционерами на предприятии являются, если не все, то большинство коллектива предприятия. С этим я столкнулся в Японии. 

На заводе «Хонда» нам сказали, что из коллектива пять тысяч человек, три тысячи являются акционерами. То же в автохозяйстве, на автобусах которого мы ездили. Тут, нам сказали, почти все работающие акционеры. И в этом случае почти каждый становится рационализатором, подавая свои предложения по улучшению работы на своем месте или предприятия в целом. 

Третьим условием, характерным для старательской работы, явилось, что руководитель – председатель артели – зависит от коллектива и его переизбирают на сроки. Помню случай в Невьянске. В артели из двадцати человек председатель был освобожденный, помню фамилию – Богадельшиков. При отправке руды в вагонах потребителю, было плохо налажено опрокидывание, а это задача председателя, и завод нашел недопоставку золота. Артели пришлось несколько вагонов формировать даром. И тогда артель постановила председателю на время формирования этих вагонов, кроме своих обязанностей, взять в руки лопату и работать, как все работают в артели. 

За дисциплиной в артели смотрит не один руководитель, а вся артель. В артели задарма работать никто не будет, мудрить с вычетами или другими не будут – просто исключат и все.  

Такие правила были в артелях прошлого. С семидесятых годов прошлого столетия артели стали несколько иного склада, и хотя работали все равно эффективней государственных предприятий, но уже не столь успешно. А последние десятилетия, совсем утратив старые принципы работы, из двухсот артелей  по стране в двухтысячном году сейчас осталось только сорок. Эти оставшиеся придерживаясь старых норм и принципов, неплохо работают.  

У нас в области, в Невьянске, хорошо работает артель «Нейва». В ней работает более пятисот человек, и  они добывают семьсот - девятьсот килограмм в год. Давно и успешно работает артель в Краснотурьинске, добывая около трехсот килограмм в год. Если посмотреть на историю старательской добычи, которой, наверное, уже около двухсот лет, то она развивалась волнообразно, в зависимости от потребности в золоте у государства. Так, в годы Отечественной войны, когда золото было крайне  нужно для закупки вооружения у западных стран, старательская добыча резко возросла, а после был некоторый спад. Подъем был, когда нефть подешевела, и мы тогда усилили золотодобычу. А вообще по предприятиям золотодобычи надо всегда иметь в виду, что при определенных обстоятельствах старательская форма добычи может оказаться полезной. И следует знать и помнить ее недостатки и достоинства. Из недостатков же, у старателей часто бывает недостаточная работа на перспективу. Артели нередко оказываются без фронта работ, по причине отсутствия своей хорошей геологоразведочной работы или надлежащей связи с разведочными предприятиями. Нередко не откладываются средства на покупку новых месторождений. 

Хорошие специалисты нужны, как для текущих дел, так и для организации будущего. Те артели, которые живут одним днем по принципу «после меня хоть трава не расти», такие артели, как и обычные предприятия, погибают. 

Редакция газеты «Золотая горка» Логотип газеты «Золотая горка»
623700, Свердловская область, Берёзовский, Восточная, д. 3а, оф. 603
+7 343 237-24-60

Редакция

Россия, 623700, г. Берёзовский,
Свердловская область,
ул. Театральная, д. 3,
3-й подъезд, оф. 80 
8(343)247-83-34, +7 904-98-00-446, gorka-info@rambler.ru, glav@zg66.ru

При использовании материалов сайта гиперссылка на zg66.ru обязательна. Ресурс может содержать материалы 18+

РЕКЛАМНАЯ СЛУЖБА

Берёзовский

Россия, 623700, Свердловская обл.,
г. Берёзовский, ул. Театральная, д. 3, подъезд 3-й, оф. 80.

E-mail: rek@zg66.ru

Тел/WA: +7 904 98-233-61
Тел/WA: +7 904 98-00-250
Тел/WA: +7 904 980-66-22