Срок минул немалый, и изменилось в жизни многое. Почти всё. Пронеслись на правительственных «мерсах» и рэкетирских «бэхах», ломая и давя всё на своём пути, смутные девяностые. Сначала павловская денежная реформа, а затем гайдаровская либерализация цен превратили многолетние сбережения граждан в пыль. Ещё позже полопались, как мыльные пузыри, бесчисленные «МММы», «РДСы», «Финтрасты» и «Хопёр-Инвесты», оставив с носом и «халявщика» Лёню Голубкова, и «одинокую женщину» Марину Сергеевну*, и миллионы им подобных среднестатистических граждан, ставших жертвами лохотрона уже по третьему кругу.
*Лёня Голубков и Марина Сергеевна — центральные персонажи рекламных роликов одной из самых известных финансовых пирамид 90-х годов — АО «МММ». (Прим. авт.)
Утонули в словесном потоке прочих невыполненных обещаний клятвы Самого «положить голову на рельсы», но вернуть гражданам до копейки всё у них украденное. Грохот башенных орудий танков, расстреливавших парламент, возвестил утверждение в России западного образца демократии. Хотя при этом демосом в нашем кратосе и не пахло, там прочно обосновались «Главные Буржуины» — памятная всем «семибанкирщина». А демос… Вчерашние геологи пошли в «челноки», профессора — в сторожа и вахтёры, инженеры — в дворники либо в бомжи. Сельским работягам, лишёнными работы на руинах, объявленных «убыточными» колхозов, оставалось только спиваться. Истеблишмент и молодой бизнес-класс на ходу «прихватизировали» всё, на что клали глаз. Распилили и сдали во втормет тысячи единиц военной техники. Сравняли с землёй десятки тысяч предприятий. Вывезли за «бугор» несметные тонны золотого запаса и прочих драгметаллов. Мамай при виде такого нашествия изошёл бы слюной от зависти: куда ему и его примитивным дикарям сравниться с цивилизованными варварами, безнаказанно растаскивавшими по кускам собственную страну! Словом, стране несчастной от сего приснопамятного десятилетия досталось так, что, похоже, и внукам нашим всю жизнь ещё придётся разгребать осколки.
Чего, тем более, говорить о таких, богом забытых медвежьих углах, как наш. Моему родному поселку о былом своём процветании, теперь суждено лишь вспоминать, как об историческом прошлом. Промышленность — в клочья, инфраструктура напоминает ныне развалины крито-микенской цивилизации...
Зато «тучные нулевые» равнодушно перешагнули нашу глубинку, как коровью лепёху, даже не придержав шага и отметив у нас своё бытие лишь календарными датами. «Оптимизация» и «экономическая целесообразность» — не та государственная стратегия, которая ставит перед собой цель восстанавливать разрушенное. Поэтому в курганской провинции тенденции остались прежними: не успевшее развалиться в девяностых продолжали добивать и в начале нового века. Того самого века, о котором когда-то я и мои одиннадцатилетние сверстники писали наивные школьные сочинения, описывая будущую жизнь почти что уже совершенного человечества в почти что уже идеальном обществе.
Сменились поколения. Ушли из жизни все старики — родня, соседи, знакомые, которых я знал с детства. И которых по молодости о столь многом не успел расспросить! Не так ещё давно дети моих бывших одноклассников приходили ко мне на уроки, садясь за те самые парты, за которыми сидели когда-то я сам, их отцы и матери. Теперь и они уже взрослые и вышли в самостоятельную жизнь. А в будущем учебном году ко мне впервые придут и дети моих первых, тоже уже давно выросших, учеников.
Меня самого с возрастом как-то незаметно перестали называть в очередях сначала пареньком, а затем уже и молодым человеком. Довольно пышной шевелюре, которой я в юности очень гордился, пришла на смену плешь стареющего рокера. Недостаток растительности на макушке пришлось компенсировать её наличием на лице, отпустив стилизованную бородку от лидера “Galaxy Hunter”. Обращение «вы» стало привычнее приятельского «ты», ибо официальное окружение с годами численно подавило собою окружение дружеское. И, конечно, был пройден многолетний путь от шофера ГАЗ-52 и охранника Сбербанка до учителя в школе, где я окончательно и нашёл своё настоящее место.
Двадцать один год. Ровно столько лет я, хоть и болел иногда, но никогда не лежал в стационарах и уже был уверен, что мои больничные университеты позади, если не навсегда, то хотя бы до старости.
Так бы, наверное, и было, если бы в октябре 2014 года чёрт не угораздил меня грохнуться на гололёде и серьёзно сломать ногу. Итог — две госпитализации в центр Илизарова, две операции с установкой аппарата и семь месяцев на костылях.
Мне приходилось ранее бывать в РНЦ им. Илизарова, тогда ещё КНИИЭКОТе, но только в качестве посетителя. Там когда-то лежал мой друг, там перенёс сложнейшую операцию мой отец. И я не ждал, ни гадал, что придётся познакомиться с этой больницей, как пациенту. Да ещё так серьёзно и надолго. За семь месяцев полупостельного режима в стационаре и дома я чуть плоским не сделался, как камбала. Опасался даже, что и глаза переползут на одну сторону головы, как у этой рыбины.
В тот осенний октябрьский вечер меня, лежавшего на обледенелой дороге со сломанной ногой, по моему звонку подобрал на машине отец. В «скорой» мне сделали снимок и сразу экстренно направили в илизаровский центр. Вёз меня туда тоже отец. Глубокой ночью, по страшному гололёду на трассе. Вёл машину со скоростью 40-50 километров в час. Устроил я ему весёлую ночку: ночёвку в машине на территории РНЦ и потом не менее опасную дорогу обратно.
Травматологических отделений в РНЦ несколько, они нумеруются порядковыми номерами. Первые четыре специализируются на том, что люди ломают чаще всего — на конечностях. Кроме того, в их сферу деятельности входят и лечение переломов ключиц. Так что в первой травматологии, куда я попал, каждый четвёртый был с таким же увечьем, как и я.
В палату меня привезли на коляске. Костылей у меня сначала не было — только трость, захваченная из дому, — поэтому первые дни я практически был лишён возможности ходить. Хорошо, что там в каждой палате свой санузел, и я до него был в состоянии допрыгать, чтобы умыться и почистить зубы.
Наутро, когда я, проснувшись, перезнакомился со своими сопалатниками. Один из них, Костя, молодой парень, постоянно похохатывающий по поводу и без повода, всплеснул здоровой рукой:
— Хе! Надо же! А я думаю: откуда ты взялся? — Он заговорщически понизил голос. — Меня-то выписывают завтра. Ну, и это... Мы тут с дружком решили вчера... Надо же отметить-то! Ещё потом в другое отделение пошли. А сегодня утром просыпаюсь, глядь! — ты на свободной кровати спишь. — Костя театрально вытаращил глаза. — Ё моё! У меня первая мысль, сразу: бляха-муха, мы где были-то вчера? Мы откуда этого мужика взяли-то? Он кто, ваще? Как его щас будить? И чо врачу скажем, когда она на обход придёт?
Неважно, шутил он или говорил правду. Палата, как я сразу понял, попалась не из скучных. Я не буду разграничивать свои первые и второе пребывания здесь, свалю их в кучу. Тем более что оба раза я попал в одну и ту же палату и на одну и ту же койку!
Тогда, в октябре, для всех травматологических отделений РНЦ настало время пик: после осенних дождей по всей области ударили морозы, и гололёд был страшный. Люди падали на улице и ломали рёбра, руки, ноги, расшибали головы, разбивались на трассе на машинах. В наше отделение чуть ли не каждый день кто-нибудь поступал, и преимущественно, экстренные... В один из дней привезли шестерых, в другой... девятерых! Тех, чьё состояние требовало безотлагательного хирургического вмешательства, увозили на операционный стол в первую очередь. Таким образом, помимо очереди из плановых больных, здесь периодически формируется параллельная очередь на операцию — из экстренных... Поэтому сам я, хоть и тоже экстренный, был прооперирован только на третий день.
На соседнюю кровать со мной вскоре положили мужика одних лет со мной. Сергей Чистов, из города Частоозерье. Он попал в жестокую аварию: на гололёде не вписался в поворот и врезался на легковушке в стоявшую на обочине «Газель». Рядом с ним сидела жена, и Сергей, спасая её, в последние секунды вывернул руль так, что весь удар пришёлся на его сторону. Чтобы извлечь его из искорёженной машины, пришлось раздирать её кузов, захлёстывая его с противоположных сторон чалками. Сам Сергей, правда, был без сознания и ничего этого не помнил. Жена отделалась переломом ребер, а Серёге здорово досталось. Обе ноги были сломаны, раздавлены коленные чашечки, поломаны рёбра и частично отбито одно лёгкое. Изранено лицо.
Но держался он молодцом.
— Ведь уж почти неделя прошла, с аварии-то, — сказал он. — Это меня до сих пор в Макушинской больнице держали.
— Да ты что? — не поверил я. — Целую неделю мариновали?
— Но! Потом хотели в Курган меня направить, в первую городскую... А шеф... Я сам-то на «Велесе» работаю, обвальщиком мяса. Шеф, Ильтяков, звонит туда, в Макушино, узнать, как и что у меня. Ему: так и так, мол... Он на них: вы что, типа, охренели, какая вам первая городская!.. Мужик весь изломанный, направление ему оформляйте и везите в Илизарова! И сюда позвонил, договаривался насчёт места.
— Молодчага! — сказал я. — Бывал я у вас, на «Велесе», на экскурсии в группе педагогов от Курганского ИРОСТа. И с Ильтяковым общаться приходилось по ряду вопросов, но только тогда, один раз.
— Да, если б не он, хрен бы я здесь оказался. — Сергей, подавляя боль, сжал губы и закрыл глаза.
Позже Ильтяков звонил и самому Сергею, справлялся о здоровье, всё ли там у него идёт по плану. Ведь находит же время мужик вспомнить и подумать о каждом своём сотруднике! А у него их там не одна сотня.
Действительно, порой попасть в наш РНЦ, даже экстренно — это не в магазин за хлебом зайти. Я потом сталкивался здесь с пациентами из других областей, которые смогли оказаться здесь лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств. Не наша клиника, конечно, этому виной. Дело в том, что в других субъектах Федерации врачи, по вполне объяснимой логике, зачастую крайне неохотно оформляют к нам направления, если у них на местах есть ортопеды-травматологи и хирургические отделения занимаются оперативным лечением переломов. Хорошо, что я здешний, а не какой-нибудь тюменский. Хотя тоже мог попасть в ту же первую городскую, а не в РНЦ. И я неоднократно вспоминал добрым словом врача из нашей поликлиники, который дежурил в ту ночь, когда отец привёз меня в «скорую». Он сразу оформил мне экстренное направление в Илизаровский центр. Потом, в поселке, при случайных встречах в поликлинике, он никогда не проходил мимо, а всегда останавливался, чтобы справиться о моём состоянии.
На операционные столы мы с Сергеем попали в один день. Его увезли в операционную раньше. Когда через пару часов туда же доставили меня, над Сергеем тогда всё ещё колдовали хирурги. Его оперировали четыре часа, со мною же управились за два с половиной.
Ещё в нашей палате лежал парень пятнадцати лет, из Тюменской области - Андрей. Тоже с переломом ноги. Славный парнишка был, ну совсем как я в его годы. Меня он называл дядя Женя. У меня такое чувство возникло, как будто я гляжу со стороны на себя, пятнадцатилетнего. Как, наверное, в своё время на «фазенде» Виктор Чагочкин или Саша Зубов глядели на меня самого. Андрея должны были оперировать в один со мной день. Парнишке немного было не по себе, но он старался этого не показывать. Потом, когда мы остались в палате вдвоём, всё же не удержался:
— Блин, даже страшновато немного как-то... — И тут же смолк, боясь, что я подумаю, будто он трусит.
Но я видел, что парню нужна была поддержка.
— Брось!.. Всё будет нормально. Если меня, — улыбнулся я, — привезут живым, то, значит, всё не так дерьмово!
И тут же в палату с громом вкатилась толкаемая сёстрами каталка — приехали за мной.
Андрея доставили в операционную сразу после того, как увезли обратно в палату «зашитого» в аппараты Сергея, а надо мной работа была в разгаре. Я, желая ободрить парня, показал ему рукой «о’кей».
Помню, помимо оперировавших врачей, обоих анестезиологов, делавших мне наркоз. Первый, немногословный, был несколько удивлён, когда я спросил, как его зовут.
«А зачем вам?» — спросил он, представившись.
Надеюсь, что мой ответ не показался ему пафосным, потому что произнёс его я просто и без апломба:
«Да знаете... Я как-то привык запоминать имена людей, которые мне делают добро. А уж тех, которые меня лечат, особенно».
Другой анестезиолог, уже во время второй операции, пожилой и с сединой, спросил меня сам, без церемоний, по-свойски и на «ты»:
— У тебя отчество-то как?..
Отчество? Хм…
— Николаич, — отвечаю.
— А я Максимыч, — отрекомендовался он.
Максимыч? Оригинально! Прямо как тот штабс-капитан у Лермонтова...
— Ну, давай, Николаич, работать с тобой...
Второго больного, на соседнем столе, он принял так же:
— Как тебя по отчеству? Викторыч? Очень хорошо, Викторыч, давай работать...
Такая манера обращения была, очевидно, его фишкой. Отчего его за глаза и коллеги Максимычем называли. Во время операции Максимыч иногда взывал ко мне из угла операционной:
— Никола-аич!..
— Ау?..
— Как ты там?..
— Ну, выше пояса — нормально. А ниже пояса... я за себя не отвечаю!
Нижняя часть тела, оглушённая анестетиком после люмбальной пункции, действительно «отсутствует», поэтому сама операция проходит безболезненно. «Весело» становится потом, часа через три, когда действие наркоза проходит. Вообще, первые трое-четверо суток послеоперационного периода болезненны для всех, и в эти сутки утром и вечером больным вводят трамадол — сильное обезболивающее. Однако долго применять его нельзя: он из группы опиатов, почти наркотик. Поэтому позже пациенту начинают ставить более привычный для всех кеторол.
В первую ночь мы, прооперированные одновременно, кряхтели всей палатой, тщась заснуть. В конце концов, вещь эта терпимая, но одно дело — всего восемь спиц в голени и ступне, как у меня, другое — когда их десятка три, и в обеих ногах. Это я о Сергее, закованном в железо до самого пояса. Ему было хуже всех. Вдобавок, его несколько ночей подряд трепала лихорадка. Но он держался. Когда на его лице зажили раны и он оттёр с кожи остатки зелёнки и побрился, оказалось, что выглядит он совсем молодо, несмотря на то, что ему было за сорок.
Бывали и комические истории. Вот одна. Я свидетелем её не был, мне рассказала медсестра. Больше похоже на анекдот, но на свете ведь каких только комиков не бывает. Автору этой клоунады, мужичку, лежавшему некогда в травматологии, не хватало получаемой им суточной дозы обезболивающих... Так он до чего додумался!.. Ну, идею точно из «Бриллиантовой руки» спёр. Он зажал в руке свежую корку лимона, вышел на костылях в коридор и стал ждать. Как только мимо прошла медсестра, он сделал вид, что идёт куда-то по своим делам, а сам незаметно бросил корку на пол и — якобы поскользнулся — хлоп на задницу! Его «чёрт побери!» звучало так: «Накидали тут корочек на полу! Куда санитарки смотрят! О-ой!.. Как раз больной ногой ударился! Давайте мне «обезбольку» скорей!»
Что говорить, бывают чудики в природе. При мне один старик, лежавший в соседней палате - вроде и не злой был, но вечно был недоволен тем, что ему не уделяют достаточно внимания. Всё время доставал медсестёр на посту: «А куда мне можно пожаловаться?» И по пунктам объяснял свои претензии. Когда его выписали, это сразу стало так заметно! Куда подевалось главное развлечение дня? Раньше мы хоть посмеивались, когда он на всё отделение заводил свою «демьянову уху».
Я не знаю, существует ли среди медиков сленг, определяющий эту категорию пациентов, но для меня лично её представители стойко ассоциируются с ёмким понятием «нытики». Хоть дождь, хоть вёдро — им всё не слава богу: то койка жёсткая достала, то медсестра не то сказала, то врач вниманием обнёс, то с супа прохватил понос. Конечно, нельзя забывать: больные есть больные, во многом они как дети, и некоторые их причуды приходится воспринимать как данность. Но «нытики» как раз больше капризничают, чем болеют на самом деле. Всем недовольны, вечно возмущаются, порываются написать жалобы, а то и напрямую скандалят... Известный тип людей. С такими бывает достаточно пробыть рядом пять минут, и уже делаешь вывод, что они и дома ведут себя так же и даже хуже, превращаясь для близких в этаких домашних тиранчиков-самодуров. Подчас откровенно невыносимых... «Это не от болезни, — сказал мне как-то один врач, — это, мягко говоря, от невоспитанности».
Одна такая бабушка тут лежала. В лицо я её, правда, не видел, зато её геликоновый бас из палаты давал резонанс по всему коридору отделения. Она постоянно ругала молодых девчонок-сопалатниц.
— До поздней ночи с телефонами своими, с наушниками этими!.. — прессовала она их голосом Нины Андреевой. — Уже свет выключишь — нет, всё равно лежат с ними! Совести у вас совсем нет!
И так чуть ли не каждый вечер.
«Бедные вы девчонки! — жалел я их мысленно. — Положили же вас в одну палату с этой отставной прокуроршей! Да если бы мне мешал жить только телефон с наушниками, я бы мог чувствовать себя счастливым!»
Ну, да бог с ними, с ворчунами этими. Вероятно, ворчание и недовольство наполняет их жизнь неким глубинным смыслом, особой экзистенциальной гармонией, недостижимой для простых, не ворчливых, смертных. Куда нам, толстокожим, до такого мировосприятия...
* * *
Не открою Америки, сказав, что злоупотребления некоторыми видами лекарств — прямой путь к наркотической зависимости. Но одно дело — знать, а другое — видеть воочию. Мне довелось увидеть, там же в РНЦ.
Не назову фамилию человека и не сказажу, откуда он... Пусть будет просто дед Иван. Так мы его и называли. Хотя ему и было всего шестьдесят с чем-то...
Он был моим соседом по палате. Мужик как мужик. Вполне нормальный. И мы поначалу ничего такого не подозревали.
Я, пожалуй, первый заметил, что он почему-то слишком уж много спит днём. Притом, что ночью бессонницей тоже не страдает. Потом и раз, и два он на ровном месте поскользнулся на костылях и упал. Тут уж и Паша засомневался: что-то здесь не то...
«Я заметил: он в какие-то моменты неадекват был», — сказал Паша мне позже.
И в один прекрасный вечер дед выдал себя с головой. Задал он там тогда ночку! У него разбалансировалась координация движений, он не мог даже самостоятельно дойти до туалета. Пришлось вести его. Несколько раз он упал в палате. Когда мы поднимали его и клали на кровать (один из нас одноногий и двое одноруких!), мне в нос шибанул сильный запах корвалола. Сам дед Иван вёл себя так, словно заглотил двести пятьдесят водки... Я вдруг вспомнил, что и прежде, приближаясь к кровати, где он лежал, я иногда чувствовал запах сердечных капель.
Мы всё поняли. Денис ругался вполголоса:
— Я же видел сегодня!.. Как он чуть не полпузырька корвалола себе в стакан хлестанул! Я ему: ты чо, дед, куда ты столько!..
Намучились мы с ним в ту ночь! Думали: хоть бы он очухался-то без последствий! Да врачи бы ничего не пронюхали... А то, если что, и нас край-ними сделать могут: чем, скажут, мужика напоили? Доказывай потом...
Полная картина выяснилась скоро. Дед оказался крепко подсаженным на транквилизаторы. Нам вспомнилось, как санитарка во время уборки выгребла у него из тумбочки несколько пустых пузырьков корвалола. Стало понятным и то, зачем у старика на поясе всё время висит сумочка с «молнией», и почему он чаще других уединяется в уборной, и почему спит так много.
Мне он сам на следующий день, когда проспался, обо всём рассказал. Я прямо расспросил его. Спокойно, с участием, без свидетелей и без наездов. Ведь от соседа Паши, деду досталось ночью по полной программе. И Пашу можно понять: ведь всю палату старый дурак на уши поднял!
— Сколько времени ты уже пьёшь это? — спросил я.
— Да уж лет пять.
— Ё моё!.. Только корвалол или ещё что-то?
— Валерьянку ещё, пустырник.
— Как же ты так подсел-то, дед Иван?..
— Сначала от давления пил. И как успокаивающее. Потом...
Многоточие было красноречивым. Ясно, как это происходит. Увеличение доз, частот приёма. И — крючок!..
— Уж вроде прятаю... — Дед с горькой улыбкой развёл руками. — Нет, всё одно дознались!
Что я мог сказать на это?
— Дед, бросай немедленно! Ломай себя и вяжи наглухо. Особенно этот чёртов корвалол! Там же фенобарбитал. Это психотроп! Хуже наркотика. А ты по полфлакона за присест хреначишь! Так когда-нибудь зайдёшься — и не отойдёшь! Бросай, дед Иван! Иначе пропадёшь!
Легко сказать — бросай! Тут не слова, тут нарколог нужен. Человек уже пропадает! В конце концов, и медсёстры обратили внимание на то, что дед всё время спит днём, и какие-то подозрения у них явно возникли.
Меня выписали раньше деда. Попрощаться с ним, как с другими, я не смог: он опять спал мертвецки...
Сергей Чистов, которого я позже встретил в поликлинике, рассказал, что дед Иван, в конце концов, попался. Врач и медсестра, придя на обход и застав его спящего, стали будить, а он — под кайфом! Видно, так нахлебался своей валерьянки с корвалолом, что еле языком мог шевелить. Ну, его живенько и выбросили за нарушение режима, церемониться не стали.
Я с ним тоже потом в поликлинике увиделся. Ни о чём таком уже не расспрашивал: ушей вокруг было много, да и обстановка не та.
Вот к чему могут привести — не спайс, не насвай — а общеизвестные и, казалось бы, безобидные лекарства. Не знаю, как выберется несчастный старик из этой паутины, и выберется ли... Если нет — я ему не завидую. Я поинтересовался у врачей, чем это кончается.
* * *
Говорят, не было счастья — так несчастье помогло. Находясь в РНЦ, я наконец-то бросил курить. Курильщикам в России сейчас вообще несладко: закон, якобы, печётся о здоровье некурящих, при этом так зажимая бедных курильщиков, что это уже граничит с маразмом. С одной стороны, вроде правильно. Наглеть курильщикам в общественных местах теперь действительно не удаётся. Но, как почитаешь текст закона... Как минимум улыбку вызывает притянутая за уши гуманистическая терминология и столь трепетная забота о здоровье граждан. В Интернете я как-то наткнулся на ироничное фото — панорама городской промзоны с клубами сизого дыма из труб, накрывшее город облако плотного смога, и надпись внизу: «С курильщиками они, б..., борются!» Вот уж действительно не в бровь, а в глаз. К тому же достаточно просмотреть систему штрафов за курение — от пятисот до 1500 рублей и ведь понятно, что «капуста» со штрафов — это так, для исполнителей, для дальнейшего поощрения их служебной ретивости. Коренные причины принятия подобных законов намного глубже. Народ и не подозревает о том, жертвой какого крупного международного бизнеса его в очередной раз делают. Антитабачный «ветер» дует от монополистов и лоббистов табачной и винно-водочной торговли. И народное здоровье тут абсолютно ни при чём.*
В подчинение закону, в РНЦ, ранее разрешая курить на балконах, потом запретили и это. Покурить там можно только в подвале, в курилке. Паша и Денис, тоже оба курильщики, предлагали возить меня туда на коляске. Тут я в душе возмутился: позориться, чтобы меня возили на коляске, как жалкого калеку... выкурить сигарету?! Да пошло оно!.. Ничего, курево — не «Спрайт», не засохну.
К большому моему удивлению, ни физического табачного голода, ни психологического дискомфорта я не испытывал. То есть вообще — ничего! Поразительно! Я, наслушавшись «страшилок» от бывших курильщиков, думал, что тоже на стену полезу, как они. А тут — ничего! Вернувшись домой после первой госпитализации, я раза три из любопытства закуривал, после чего окончательно понял: нет, всё, это уже не моё! До сих пор у меня дома, как память, лежит начатая пачка «Балканки», которую я распечатал аккурат в тот памятный день, когда шмякнулся на обледенелой дороге.
Отец мой, кстати, тоже бросил курить в больнице, в кардиоцентре.
Так что, бросить курить — это легче, чем думается. К слову, незадолго до больницы я купил себе таблетки против никотиновой зависимости, и начал было их принимать. Граждане, не повторяйте моих ошибок и не тащите в рот всякую гадость! Эффект от этих таблеток не больший, чем от горчичников при переломе. Вернувшись домой после больницы, я с усмешкой выкинул начатую упаковку в мусорное ведро: судьба решила вопрос лучше всяких плацебо.
...На вторые сутки после операции мне надоело лежать на кровати колодой, и я выпросил себе костыли. Никогда не думал, что первые шаги на костылях мне дадутся так тяжело! Со стороны всё казалось достаточно простым. Не тут-то было! Правильно переставлять костыли, переносить на них тяжесть тела, сбалансированно опираться как на подмышки, так и на ладони — это, оказывается, уметь надо! В первый день я, несколько раз одолев туда-обратно коридор отделения, вернулся в палату с выпавшим языком и мокрый. На следующий день болели плечевые мышцы и натёртые подмышки.
Однако прошло всего два дня, и я уже рассекал на костылях вдоль по штрассе так, что за мной двуногие не поспевали. Каждый день, стремясь поскорее восстановиться, я устраивал себе на костылях «марш-бросок» — от дверей палаты до центрального входа и обратно. Возвращался весь взмокший и плашмя падал на кровать. Отлежавшись, костылял в ванную, выстирывал насквозь мокрую одежду и принимал душ. Надо было быть настоящим виртуозом, чтобы ухитряться это делать, не замочив аппарат и повязки. Но без телесной чистоты я обойтись не мог. Из душа я выползал уже совсем почти на автопилоте и опять отлёживался, приходя в себя.
Сергей, видя это, даже вспылил однажды:
— Ты бы ещё больше прыгал! Скачешь целый день, а потом лежишь, кряхтишь да скрипишь зубами от боли!
Через несколько минут на обходе врач удовлетворённо констатировала, что отёк у меня начинает спадать, посоветовала больше ходить и начинать приступать на ногу.
— Вот видишь, — сказал я после её ухода Сергею. — А говоришь мне: чего прыгаешь? Да если бы я всю свою жизнь не прыгал, я бы давно сдох!
Мы с сестрой часто переписывались эсэмэсками по вечерам. Хотя я неизменно заявлял ей, что у меня всё хорошо, моя дорогая Леночка всё равно стремилась поддержать меня. Ей порой было достаточно одной фразы, чтобы этого достичь. Однажды я прочитал в её SMS полузабытое, но бесконечно знакомое: «Ем клюкву — и не морщусь!» Я не мог не рассмеяться. В этой любимой нами обоими с детства цитате из советского мультика «Тюк!» нами же самими было когда-то «зашифровано»: «Как бы ни было плохо, я живу и улыбаюсь!»
Нет, морщиться в любом случае недопустимо. Особенно если рядом находятся люди, которым не лучше, чем тебе, а то и похуже. Во время моей второй госпитализации на койке Сергея лежал парень по имени Максим и с простой фамилией Кузнецов. Совсем ещё юный, и первое время я принимал его за старшеклассника, пока он не сказал мне, что ему уже двадцать и что он учится в училище МЧС. Увлечённый спортсмен, он был в курсе всех спортивных событий, знал по фамилиям чуть ли всех российских призёров сочинской Олимпиады. Даже бедренную кость на ноге он сломал во время тренировки в спортзале. Он показывал мне запись на телефоне, как они, курсанты, отрабатывают навыки действий при ЧС, берут высотные препятствия с лестницами, тянут пожарные рукава. Словом, профессию парень явно избрал себе по призванию.
Носить аппарат на бедре особенно болезненно. От длительной обездвиженности фиксированной аппаратом части тела мышцы теряют эластичность и как бы повисают на продетых сквозь них спицах, и при любом движении сталь врезается в тело, порой даже прорезая живую плоть вдоль мышечных волокон и причиняя сильную боль. Масса-то у бедренных мышц солидная! Мне доводилось видеть, как зрелые мужики выли по-волчьи от этой пытки.
Максиму было ничуть не легче, чем им, но, несмотря ни на что, он дважды в день, пересиливая боль, с помощью сестры поднимался с кровати и ходил на костылях, каждый раз по тридцать-шестьдесят минут. Движения причиняли ему невыносимые мучения, но даже вовремя особенно сильных приступов боли он только сжимал зубы и шумно дышал. Лицо его искажалось страданием, на ресницах сверкали слёзы, но он молча стоял и ждал, пока боль хоть немного схлынет. Затем снова продолжал свой нелёгкий путь по больничному коридору. Максим посещал и ЛФК, откуда возвращался в полном изнеможении.
Однажды, когда его, лежащего на кровати, долго не отпускал приступ, я услышал, как он тихонько шепчет что-то про себя. Я навострил уши и вскоре расслышал, что Максим... читает стихи! Борясь с болью, он сквозь зубы шёпотом — не ругался, не проклинал судьбу, нет! — он декламировал стихи!
Когда его выписывали, мне так хотелось сказать этому замечательному, сильному парню что-то очень хорошее, доброе, но я вовремя удержался. Ибо люди, подобные Максиму, не нуждаются в подбадриваниях и тем более проявлениях сочувствия со стороны. Кого-то из них это может даже оскорбить. Поэтому я, пожимая ему на прощание руку, просто, как ровеснику, сказал только главное: «Всё будет пучком, Макс! Такие люди, как ты, не ломаются!»
«Выздоравливай!» — так же просто, по-товарищески, ответил он мне.
С тех пор в школе, когда говорю ребятам о сильном характере в частности и о сильных натурах вообще, я всегда рассказываю им о Максиме Кузнецове, обыкновенном парне, таком же, как и они сами. Говорю о том скрытом, что дремлет в каждом человеке и просыпается в нём в тяжёлую минуту, заставляя становиться и сильнее, и добрее, и человечнее. Говорю о том, что, пока на нашей земле рождаются такие парни, нам по плечу одолеть любые беды. И по выражению ребячьих глаз вижу, что большей частью слова мои не пропадают даром.
Получить увечье, особенно пожизненное — это одно из самых трудных испытаний, которые может послать человеку судьба. Даже временная потеря того, что к тебе потом, так или иначе, вернётся, что полностью или частично восстановится, всё равно тяжела. Потеря же безвозвратная, окончательная, которая навечно вырывает человека из полноценной жизни и делает его калекой, инвалидом — это то, чего не пожелаешь никому. Лишиться чего-то, чем ты наделён от рождения природой: зрения, руки, ноги, способности двигаться — страшная личная трагедия, и далеко не каждый в состоянии выдержать такой тяжкий удар и не сломаться. Ничуть не легче тем, у кого с рождения вообще нет того, что должно быть. Я видел и помню и тех и других. Я видел детей с жутко искривлёнными от рождения позвоночниками, четырёхлетнего мальчика с переломленной пополам ещё в материнской утробе ручкой, красивую ясноглазую девушку с отнятыми выше колен ногами, девочку пятнадцати лет, у которой вместо рук — короткие рудименты...
На ЛФК в одно время со мной в зал приезжал на коляске молодой чернявый парень лет двадцати пяти, обе ноги у него были отрезаны чуть ниже колен, и бинты ещё не все сняты. В первый день он опередил меня, заняв тренажёр для упражнений со штангой, и я, думая, что он скоро освободит место, покостылял пока к другим снарядам. Но не тут-то было! Парень занимался долго, по нескольку подходов, в разных положениях. Потом снял со штанги блины и крутил их в руках, сгибаясь и разгибаясь, делая круговые движения, отдыхая и затем снова продолжая... Освободив этот тренажёр, он перебрался на следующий, и в течение часа занимался на всех тех, иметь дело с которыми ему позволяло его увечье. И не было ни одного дня, чтобы, приходя на ЛФК, я не встречался с ним в зале. И всякий раз он упорно, подолгу занимался по очереди на всех снарядах.
Другой, без одной ноги, мужик лет под пятьдесят, разрабатывая культю, в разговоре с инструктором сказал, как о решённом, но без подчёркнутых акцентов: «Из больницы я выйду на ногах», имея в виду то, что уже здесь он наденет и обносит протез.
Кто знает, чего стоит таким людям не пасть духом, не поддаться унынию, не ожесточиться и не озлобиться на всех и вся. Кто знает, каких титанических усилий стоит им не только сохранить себя, но и даже приумножить не растерянные в порывах отчаяния сокровища человеческой души. И ещё делиться ими с другими!.. Какого уважения заслуживают эти простые, сильные духом люди!
И тем большее презрение после этого вызывает вид здоровых, в цвете лет, мужиков, у которых руки и ноги на месте, но которые палец о палец не ударят, чтобы элементарно выкосить травку перед палисадником собственного дома, не говоря уже о большем... Отвратительно видеть грязных, опустившихся алкоголиков, потерявших человеческий облик, и слушать их пьяные слёзные излияния, когда они жалуются — на что? — на жизнь! Парень, ты уймись уже! Тебе дана жизнь, которой у тебя вообще могло бы не быть! И ты поэтому несчастен? Одна женщина, от рождения лишённая рук, сказала: «Когда я вижу валяющихся в грязи пьяных мужиков, то думаю: господи, мне бы их руки — я бы горы своротила!» Тем не менее, она и без рук прожила полноценную жизнь, создав семью, воспитав двоих детей. Тебе-то, парень, что мешает жить? Мир ты, конечно, не заставишь прогнуться под себя, но свою жизнь сделать лучше, не бросая её под ноги, ты вполне в силах. Так в чём же дело? «Хочешь быть счастливым — будь им!» — говорил Козьма Прутков. Подними свою жизнь из лужи, помоги ей! И она не останется перед тобой в долгу, вот увидишь.
Нет, я не желаю таким людям зла. И не желаю им никаких непоправимых потерь. Желаю им лишь посильных для них жизненных испытаний, которые помогли бы им вновь обрести себя. Ибо любые испытания даются нам не за что-то, а для чего-то...
* * *
Утром, в половине седьмого, дежурная медсестра входила в палату и выдёргивала нас из объятий сна, разнося всем термометры.
— Доброе утро! Вставайте, вставайте, мальчики! — скороговоркой произносила она на ходу. — Застилаем постели!
С одной-двух кроватей слышалось в ответ невнятное недовольное мычание, смысл которого, был впрочем, ясен. С остальных — вообще ноль реакции. Только одеяла на голову натягивали.
— …Вы всё ещё лежите? — восклицала сестра, вскоре возвращаясь, чтобы собрать термометры.
— Блин... Ну, какая разница, на покрывалах мы лежим или под одеялами? — теперь уже более чётко, но не менее недовольно, вопрошала высунувшаяся из-под одеяла голова Дениса. — Всё равно ведь лежим!
— Большая разница! Койки должны быть заправлены. А потом лежите, сколько хотите. Вон, посмотрите, человек уже готов к труду и обороне! — И медсестра демонстративно указывала на меня, уже одетого, умытого и лежащего на застеленной кровати.
— Ну-у, он учитель, ему так положено!
Этот аргумент потешал меня больше всего. На самом же деле у меня в стенах больницы вновь заработал старый «фазендовский» рефлекс: там мужики всегда вставали по-деревенски рано.
Вели нашу палату лечащие врачи Людмила Васильевна Мельникова и Гурам Иванович Закаидзе. Оперировали меня вторично тоже они оба. Людмила Васильевна — молодой, но достаточно строгий врач. Впрочем, могу по секрету похвалиться тем, что я был способен заставить её улыбнуться. Гурам Иванович, молодой парень лет двадцати пяти, вероятно, был здесь на ординатуре. Участливый такой мужик, отзывчивый. Жаль, что, выписываясь вторично, я не имел возможности даже поблагодарить на прощание обоих: их на тот момент не было в отделении. Хочу, когда крепко встану на ноги, приехать в РНЦ, зайти в перую травматологию и всё же сделать это. Да и с остальным персоналом повидаться. Они меня и при второй госпитализации уже принимали, как родного, а если специально в гости приду, и подавно обрадуются.
Спокойной работу медперсонала в любом отделении РНЦ не назовёшь. Это не «избушка на курьих ножках» в «мёртвый сезон», когда больных там было — раз-два и обчёлся. Здесь сёстры постоянно были на ногах. Уколы, капельницы, постоянные вызовы от больных из палат, доставка оперируемых в операционную и обратно, транспортировка лежачих на рентген или ещё куда-нибудь, обслуживание больных в столовой, ворох ежедневной документации... А у санитарок и вовсе работка была «весёлая» - всё отделение вымыть успей, и в той же столовой работа. Здесь только лежачих больных при мне было не то двенадцать, не то шестнадцать человек. Их надо было обихаживать круглые сутки. Одного только «джинна вызывать» санитаркам приходилось раз по тридцать-сорок в день. Это медработники на своем сленге «утки» так называли. «Утки» для больных в отделении были непривычные всем, стеклянные, либо железные, в форме лейки, либо пластмассовые, в виде кувшина. В среде санитарок их называли «лампами Аладдина». Ну, а нести «утку» больному означало «вызывать джинна». Да и мало ли ещё что... Лежачий больной сам ведь ничего делать не может, порой даже подушку поправить не в состоянии.
Зато сестринский и санитарный персонал был по роду работы, так сказать, «ближе к народу». И отношения с больными были более приятельскими. Чем моложе была медсестра, тем, разумеется, больше нравилась она мужикам. Известный закон природы... Здесь, например, таковой была симпатичная девчонка-казашка Динара.
Ещё бóльшую симпатию в среде больных снискала молодая санитарка по имени Марина. Затрудняюсь точно сказать, сколько ей было лет - можно было дать и тридцать, и двадцать пять. Худенькая, с простым миловидным личиком и добрыми глазами, она выглядела совсем не по-городскому. Обыкновенные хвостик и чёлка делали её похожей на старшеклассницу. Голос у неё был низкий, чуть хрипловатый, почти мальчишеский. И в этом тоже был какой-то особенный шарм.
Её и коллеги любили. Не раз я слышал, как сёстры и санитарки, говоря о ней, называли её «наша Мариша».
Славная она была девчонка, Марина. Вот уж и правда - это был человек, который находился на своём месте, при том факте, что профессия санитарки не всегда благодарна. Но ни в одной ситуации она ни разу не выказала даже тени равнодушия или, тем более, неудовольствия по отношению к больному. Ведь есть такие медики и санитарные работники, которые даже особо и не скрывают этого. Некоторые врачи со степенями либо с должностями, бывает, ещё и ведут себя нарочито высокомерно, как с больными, так и с сослуживцами. Видывал таких не раз… Их и коллеги не любят. Марина же свои нелёгкие обязанности несла, словно в охотку, и как-то по-доброму. Улыбка у неё находилась для каждого. Улыбалась Марина всегда словно по чуть-чуть, уголками губ, но это так было заметно! У неё при этом всё лицо словно освещалось. Улыбались и глаза, и даже маленькие морщинки около них. А слова, самые обыкновенные, в её устах звучали так, что у мужичков наших сердца таяли… Мне даже не хотелось, чтобы она так скоро уходила из палаты! Но Марине некогда было рассиживаться. Она была пчёлка: я никогда не видел её не то что бы сидящей без дела, но даже просто отдыхающей.
Марина, без сомнения, чувствовала мою симпатию к ней, потому что, будучи в нашей палате, не раз обменивалась со мной взглядом и чуть улыбалась в ответ на мою улыбку.
У нас в палате лежал старик с аппаратом на бедре. Мне он представился просто как Дмитрич, и просил его так и называть. Я тогда, будучи госпитализирован вторично и вновь войдя в свою пятую палату, был «изумлён зело превелико»: на койке, прежде занимаемой Денисом, теперь лежал... актёр Сергей Филиппов в роли Ипполита Матвеевича Воробьянинова! Невероятно! Нечасто приходится встречать такое поразительное сходство! А, впрочем, что я удивляюсь! Не я ли на кадрах исторической хроники, заснявшей визит Г. Киссинджера в СССР в 1977 году, в группе советских дипломатов узнал... себя?!
Действительно, Дмитрич капитально был похож на бывшего предводителя старгородского дворянства. Даже фамилия у него, как и у Воробьянинова, тоже была необычной — Волосомойлов! В жизни такой фамилии не слыхал! Хороший старик, мы с ним сразу сошлись.
Дмитрич был без памяти от Марины! Как только она появлялась в нашей палате, у Дмитрича сразу «лет десяток — с плеч долой!»
— Наконец-то вы пришли! — встречал он её радостно. — Совсем уже заждался вас!
— Соскучились? — улыбалась Марина.
— А то!..
И лицо его выражало чуть ли не умиротворение, когда она поправляла ему постель, оборачивала его ноги эластичными бинтами по утрам либо, наоборот, снимала бинты на ночь.
Что ж, Ипполит Матвеевич Воробьянинов тоже «был до крайности влюблён в Лизу Калачову».
* * *
Пока я не очутился в стенах клиники Илизарова, я не имел представления о том, что над всемирно известным научным центром уже почти два года как висит дамоклов меч реформирования. Почему сразу дамоклов меч? Потому что, как выразилась когда-то актриса Евгения Симонова, «едва у нас начинают реформировать какую-нибудь отрасль, как она тотчас же загибается». Актуальности это, увы, не утратило до сих пор. Не зря у российских граждан, до сыта нахлебавшихся всевозможных «реформ» за последние тридцать лет, это понятие, кроме негативных ассоциаций, давно уже ничего не вызывает.
Последнее известно и самим новаторам-реформаторам, посему термин с подпорченной репутацией как-то незаметно изъяли из обращения и стараются лишний раз не применять, дабы не будить в законопослушных гражданах нежелательных эмоций. Ведь вместо него есть столько других красивых синонимов: «инновация», «модернизация», «реструктуризация», «реорганизация», «оптимизация», «технологизация»... Да мало ли?..
То, что я ничего не знал ранее, неудивительно: областные СМИ хранят по этому поводу стойкое молчание. А если общество лишено информации, оно начинает плодить слухи. В частности, о возможном превращении клиники им. Илизарова в филиал головного центра, который якобы планируют открыть в Санкт-Петербурге, с отъёмом у РНЦ части функций. Либо худший вариант — закрытие центра в Кургане вообще, как такового с полным переводом его в Питер. На официальном уровне тогда были только скупые опровержения. Поэтому, даже основной процент тех, кто является частью центра — рядовые медики — до сих пор пребывают в непонимании, а значит, и в полном напряге.
С некоторыми я познакомился покороче, в том числе и вне своего отделения. Разговоры на тему реструктуризации РНЦ оказались самыми злободневными.
— Неужели правда центр могут закрыть? — спросил я в один из таких разговоров свою собеседницу, молодого медика Р. — Это же... немыслимо!.. Такого даже при Ельцине не произошло!
— Ой, не знаем... — буднично-устало вздохнула Р. — Живём в постоянном ожидании неизвестно чего. Сокращение уже идёт. Определённо ничего не говорят. Кто что... То в филиал превращают, то совсем закрывают. Это же ужас — такое решение принимать. Даже если только часть функций в Питер передадут. Вот и живём, как на вулкане. Голова уже трещит от всего этого.
Медработник, сначала посчитала меня…коллегой! В процедурном кабинете, придя на анализы, я привычно, уже почти механически, стянул плечо жгутом и, работая кулаком, поглаживал ладонью другой руки предплечье от кисти к сгибу локтя, «подгоняя» кровь к месту инъекции и заставляя обозначиться вену. Я заметил, что процедурная сестра внимательно следит за моими манипуляциями.
«Вы медик?» — спросила она меня.
«Нет, что вы!.. — улыбнулся я. — Я лишь пациент с многолетним стажем!»
— Да-а, скорей всего, какая-то коммерческая игра идёт вокруг центра, - продолжили мы о злободневном, - и, разумеется, не из Кургана ею руководят. Если поразмыслить: где у нас Питер? На самой границе с сытой зарубежной Европой, где географически у центра куда больше шансов сохранить в перспективе статус международного. Особенно если учесть, что технологии на основе метода Илизарова применяются уже в шестидесяти странах мира. Даже в такой нищете, как Нигерия, представьте! То есть, конкуренция в мире уже сильная. В таких условиях дальше базировать центр в глухой Сибири невыгодно. Закрыть центр совсем — в это с трудом верится. Это даже сложнее, чем завод КЗКТ угробить. А вот головной центр в Питере образовать вполне возможно. А там-то не Сибирь, там забугорная европейская клиентура будет под боком. С толстыми карманами, разумеется. И им, конечно, все приоритеты. Наш-то брат, Ванька из-за печки, чем заплатить может? Вот мы, «дярёвня» простодырая, в Сибири и будем лечиться. На потоке. А те — там!.. С индивидуальным подходом. Увы, медицина в условиях рынка — это не гуманизм, это бизнес.
— Неутешительные вещи вы говорите... А вы кто по профессии? — неожиданно спросила Р.
— Учитель. История и география.
— Заметно! — улыбнулась она.
— Чем именно?
Ответ был комплементарен и довольно лестен, поэтому я его опущу. Мы посмеялись немного. *
— Да уж, неутешительные обстоятельства, — согласился я. — А как иначе сказать? Вон, в Челябинской ОКБ № 3 ликвидируют травматологическое отделение. Экстренное, не какое-нибудь! Оптимизация коечного фонда у них, видите ли, за счёт экстренных больных. Беспредел полный!
— Беспредел, да! А у нас же здесь было реабилитационное отделение. И какое! Всё, ликвидировали! Видели бы вы, какое там оборудование было! Всё увезли...
— Да, я в курсе, — кивнул я. — Реабилитацию у вас, строго говоря, ликвидировали вовсе. Хотя ваш Губин и утверждает, что она выведена на качественно новый уровень: уже, дескать, начинается от поступления в стационар и заканчивается при выписке! Но ведь этим можно обмануть только дилетанта, обывателя. Лечение и реабилитация — эти два процесса в принципе невозможно слить в один компот! Уж я сам не медик — и то ясно понимаю.
— Да и сам курс лечения... Ведь раньше у нас больного не выписывали до тех пор, пока не снимали аппарат, — подхватила Р. — По два, три и больше месяцев люди лежали. Их до конца не выпускали из-под наблюдения. А сейчас — с аппаратом, и домой!.. Дают только общие указания по восстановлению, как вести себя... На словах. А потом...
Она замолчала, словно опасаясь откровеннее развивать эту тему с малознакомым человеком. Я, почувствовав эту перемену, спросил по направлению ветра:
— Но ведь, с другой стороны, это как бы позволяет при прежнем количестве койкомест увеличить... как бы это сказать... пропускную способность, что ли. Плановые больные не так долго в очередях на операцию стоят.
— Ну, так-то оно так, — словно бы с неохотой протянула Р. — Но, с другой стороны, выпускать пациента так рано из-под наблюдения... Ну, ладно, если он в городе или в райцентре живёт, где есть поликлиника, хирург. А если в деревне? Там, бывает, фельдшерá даже не знают, как к аппарату подступиться. А в каких-то деревнях и фельдшерских пунктов даже нету, всё позакрывали…
Последнее было настолько больной темой, что я не поддержал слов Р. никакой ответной фразой, чтобы не развивать эту тему: что толку месить воду в ступе? Государство угробило ФАПы по всей российской глубинке, оставив миллионы своих граждан без медицинской помощи. Количество больниц по стране, с начала двухтысячных и за последующие пятнадцать лет сократилась на 35,7%, поликлиник — на 50,2%. Разве такой антигуманизм мог быть допустимым в стране во времена «тоталитарного прошлого», всё ещё привычно бичуемого спущенными «сверху» в начале 90-х демократическими «мантрами»? Через четыре месяца после этого нашего разговора с Р. министр здравоохранения В. Скворцова повергла в шок заявлением, что в сельских населённых пунктах, лишённых ФАПов, в дальнейшем планируется оказывать медицинскую помощь посредством «определённых телемедицинских технологий через Skype». От такого инновационно-фантастического заявления главы Минздрава, превосходящего по нелепости даже исторические обещания построить коммунизм к 1980 году, «здравоохренели» десятки тысяч пожилых и безнадёжно больных селян по всей стране. Доктор по компьютеру? А он у нас хотя бы есть, компьютер-то этот? Да не вопрос, будет! Прозвучало обещание для этого в два года провести во все сёла России оптоволокно, организовать круглосуточные диспетчерские службы и санавиацию. Привет вам с Марса, граждане! Или с Луны, без разницы… Такое ощущение, что этот проект создавался инопланетянами, никогда не спускавшимися на Землю. Следовало бы тех, в чьих воспалённых мозгах возникают видения типа «Даёшь оптоволокно в два года!», привезти, скажем, в деревни Фрунзе, Светлое Лебяжьевского района, или в любую другую из восьмидесяти трех тысяч ещё не успевших загнуться российских деревень. Пусть попробуют разъяснить больной бабушке, с трудом выходящей во дворик избы, чтобы принести дров для печки, что теперь её будет лечить «Skype». Один из вариантов того, что она спросит встречь: «Господь с тобой, сынок, это что за слово-то такое диковинное? Лекарство такое, что ли, новое придумали для нас, стариков?..» Если бы…
Мы, россияне, так привыкли потешаться по телевизору над заокеанскими трибунными буффонадами Джен Псаки, что, сталкиваясь со сходными симптомами у себя на родине, причём на государственном уровне, как бы заново удивляемся: неужели такое и в самом деле бывает? Следовало бы спросить у госпожи Скворцовой, в скольких российских деревнях есть хотя бы один компьютер, сколько бабушек и дедушек видели его вблизи и способны не спутать с телевизором, какова стоимость укладки милометра оптоволоконного кабеля. И где найти такого старика Хоттабыча, который бы — трах-тибедох-тибедох! — создал санитарный авиапарк в каждом субъекте Федерации, сотворил из воздуха количественно необходимый штат квалифицированных лётчиков, настелил бы в каждой деревне посадочные площадки для вертолётов, набросил бы на всю страну компьютерную сеть мониторинга соответствующего назначения и прочее-прочее… Не для того спросить, чтобы услышать ответ — кто нам его даст? А чтобы попытаться заставить госчиновников хоть раз вылезти из «широких больших лимузинов», «выйти на улицу да глянуть на село». Хотя о чём это я? Прямо как карась-идеалист, ей-богу…
…Наш Минздрав болен. Диагноз — оптимизация. Хотя… источник инвазии не здесь, он — в высших эшелонах…
Что ж, если Минздрав даст дожить, то непременно увидим, к чему окончательно приведут здоровье нашей нации дальнейшие оптимизационные закидоны властей. А пока мы с Р., уже в зимнем саду больницы, глядя на беспечных рыбок в аквариуме, продолжаем говорить:
— …К тому же реабилитационные мероприятия — ЛФК, физиолечение, массаж — всё это нужно непременно проводить в комплексе. О какой комплексности может идти речь в провинциальных больницах или там, где больниц вообще нет? Чем думали, когда реабилитационное отделение закрывали, я вообще не понимаю!.. Да и сами-то больные разные бывают. Не берегут себя. Вообще, всякое случается. Потом таких к нам и привозят по второму разу.
— Надеюсь, вы не намекаете на меня? — улыбнулся я. Это была вторая моя госпитализация.
— Да нет, что вы! Просто бывают случаи, а один был — так вообще!.. Выписали у нас одного алкоголика с аппаратом на ноге. Он уехал домой, и — год его не было!
— Год?! Не может быть! Где его черти носили?
— Пил! Весь год пил дома. С аппаратом на ноге так и ходил. А привезли его к нам снова только после того, как он по пьянке вторую ногу сломал!
— Ни-и черта себе!.. — протянул я, обалделый. — Там аппарат-то уже, наверное, прирос к нему. Диффундировал… Небось — фу! — и не перевязывался даже. И не мылся. Да-а... Всяких алкоголиков я повидал на своём веку, но чтоб до такого свинства дойти!..
— Такие у нас пациенты порой бывают...
— Да уж!.. Кто на бутылке помешан, а кто и на провинциальных скачках! — рассмеялся я и, чтобы закончить разговор на весёлой ноте, рассказал Р. об одном парне, с которым дважды сталкивался в очереди в здешней поликлинике. Тоже с аппаратом на ноге, как и я. Деревенский был парень, лет двадцати пяти, весёлый, простоватый немного. Очень лошадей любил. И ногу-то сломал, упав со своей лошади.
— Как ты так умудрился с лошади слететь? — поинтересовался я у него.
— Так это не я с неё, — заулыбался парень, — это мы оба с ней упали. Споткнулась на всём скаку. Ей-то ничего, поцарапало немного, а я — вот!.. — Он показал на аппарат. Мы втроём, ещё одна женщина из очереди присоединилась к нам, разговорились. Собственно, говорил большей частью он. А нам только охать оставалось. Ибо по его рассказам выходило, что летал он с этой лошади так же часто, как прыгун с трамплина в воду. Только он-то падал на землю. Вроде не похоже было, чтобы он вешал нам на уши лапшу — слишком был непосредственный, и рассказывал естественно.
— Это ладно ещё! — продолжал он. — А вот как у меня однажды нога в стремени застряла, и она меня за собой волокла — это было да!..
— И ты ещё жив до сих пор?
Парень от души засмеялся, весело скаля зубы.
— Как-то отделался. Но самый-то кайф был, когда я в аппарате с неё грохнулся. Вот это было больно.
— Ты что, с аппаратом на лошадь садился?
— Но. — Увидев моё лицо, парень снова заржал, не то над собой, не то над моим удивлением. Хотя я уже не удивлялся: приучил себя спокойно относиться к чужим тараканам в голове. А парню скучно было сидеть молча в очереди, и он снова принялся рассказывать.
— А как она меня встречала, когда меня домой из больницы привезли! — Он снова залился неподдельным смехом. — Я ещё в ворота только входил, она мой голос услышала из загородки. Ну, я думаю: сейчас первым делом зайду к ней в загородку. Ка-аво там!.. Она и ждать не стала. Ты-дыщь! – с разгону калитку в загородке вынесла, и ко мне!..
А в заключение парень выдал вообще убойное:
— Я вот ещё три метра с ней взять хочу.
— В смысле?..
— Ну, барьер перепрыгнуть. Два с половиной она у меня брала. Хочу вот три попробовать!
Я прикинул на глаз по стене, сколько это.
«Мало тебе, парень, сломанной ноги, — подумал беззлобно. — Ещё шею свернуть хочешь».
— Тебе, конечно виднее, — сказал вслух. — Но, мне кажется, три метра с седоком колхозный Боливар не возьмёт.
* * *
Здорово, когда в трудную минуту твои друзья о тебе не забывают! За всё время моей «временной прописки» в первой травматологии они навещали меня. Троюродный брательник Виталий, давний друг Светлана Тельминова, бывшая коллега по Красной школе Олеся Михайловна Степанова, бывшая ученица Ирина Баскакова. Собиралась навестить меня и Кристина! И приехала бы, если б не семейные обстоятельства. А сколько человек просто звонили по телефону!
Спасибо вам всем, друзья мои!
В последующие приезды в консультативную поликлинику РНЦ я вновь встречал там многих своих бывших сопалатников: Сергея Чистова, Павла Пискунова, Максима Кузнецова, землячка Серёгу Ступака…
О многих людях, товарищах моих по больничным койкам, я здесь не сказал. Обо всех не скажешь. Но я оглядываюсь назад и без труда вспоминаю их, и вижу их лица. Дед Хилай, старик Чирва, Виктор Гавриловских, Александр Васильевич Катков, Миша Колмогоров из Кургана, Рамазан Кутаев из Мокроусова, Ваня Ермолаев из Желтиков, Олег Зарудный из Кургана, Женька Стволов из Макушино, дядя Саша Беспоместных из Арлагуля, Иван Крохалев из Лебяжья, Виктор Цветков из Кургана, дед Шепелев, ещё один Виктор с литой от природы борцовской мускулатурой, которого массажистки шутя спрашивали: «Вам какой массаж — лечебный или спортивный?»... И многие-многие другие. Кого-то помню уже только на лицо, годы ведь с тех пор прошли.
* * *
Завершая свои воспоминания, на этих страницах я хочу сказать Великое спасибо всем врачам, медсёстрам и санитарным работникам тех медицинских учреждений, в которых мне довелось лечиться. Не раз от этих людей зависела моя жизнь и жизни моих близких.
Люди в белых халатах— это миссия спасения. Спасения человеческих жизней. Святая профессия, от бога.
Низкий поклон всем врачам, кто посвятил свою жизнь помощи другим людям!
Рейтинг: 3 / 5
