Это самое сложное время для того, чтобы быть сильной, и поэтому так важно быть ею именно сейчас. Жизненная авария не затянула Ларису Ризаеву в пучину депрессии, напротив, оказавшись в новой реальности, она научилась в ней жить. С ней остаются вера в себя, понимание того, что надо идти до конца, любовь к близким людям.
Конечно, в этой любви есть и горечь сожаления, что, возможно, не побывает на выпускном одиннадцатиклассницы-дочки, что не выпустит своих учеников из «Профи», что не увидит внуков.
Лариса лежит в паллиативном отделении Свердловского областного онкологического диспансера. Там, где она сейчас находится, грусть разлита фоном, а страх – естественное атмосферное явление. Но ее талант к мудрому наставничеству (не зря ее так любят ее ученики, которые звонят и пишут, что скучают, что «Скорей бы уже повидаться») и энергия дарят ей способность вдохновлять других местных жителей. Березовчанке удается скрасить будни и разбавить плохие мысли тех, кому оказалась попутчицей по несчастью.
Это – ее вторая госпитализация в Верх-Нейвинском. Она довольна: персонал вежливый, даже ласковый, в палате – все необходимое. «Если заведующая с утра не зашла и не обняла – такого не бывает». Но Лариса и сама дает этому месту много: как только ей стало лучше, она попросила у родных привезти ей краски и кисти и покрасила в яркое нехитрые сооружения на площадке для прогулок. Она познакомилась со многими здесь (из 27 человек, лежащих в отделении, большинство лежачие, и только 5-6 человек выходят на улицу подышать воздухом) и для каждого находит доброе слово или время приготовить чашку кофе.
Лариса в техникуме в прошлом году
Она словно приняла свой путь как оптимальный и единственно верный, пришла к принятию через сопротивление и отрицание. У нее нужно поучиться любить каждый день. Ведь вся ее история напоминает, что жизнь – такая хрупкая штука, которая достается не всем и не всегда надолго. И надо её не забывать ценить.
Мы поговорили с Ларисой Ризаевой не в больничных стенах и не на территории больничного городка, а на уютной веранде кафе. К березовчанке приехала в гости дочка, и их обед совпал с нашим приездом. Она общается спокойно, без надрыва и стремления вызвать жалость. Даже слова «Сейчас я безнадёжна» говорит таким же тоном, каким рекомендует нам выбрать латте – «Оно здесь очень вкусное». Да, какие-то вещи она контролировать уже не может, например, не под силу ей обедать без мочеприемника, прячущегося под одеждой, или скрыть исколотые уколами вены, но то, что в ее силах, она делает. Например, красивый маникюр.
Ее откровенность вызвана не жалостью к себе. Ларисе Ризаевой, как сама говорит, «посчастливилось» попасть в паллиативное отделение, и теперь ей хочется, чтобы как можно больше онкобольных узнали о том, что можно получить такую помощь.
«Сейчас я безнадёжна»
– Шишку в груди я обнаружила случайно. Это было в 2013-м году. Мне удалось записаться на прием к одному из сильнейших маммологов Екатеринбурга. Сказал – собирайте анализы, жду вас в 40-й. Я поехала. Думала, мне удалят шишку, но никто ничего не объяснял. Дали койко-место. Спускаюсь вниз попить кофе, и вдруг меня вызывает врач. Захожу в ординаторскую – одни мужчины.
Врач говорит – раздевайтесь. Дерзко так общался. Спрашивает: вы на больничный пойдете? А я же не понимала еще ничего, говорю, да зачем, удалят шишку, день-два – и на работу. А он на всю ординаторскую: «у нее рак неизвестно какой стадии, а она на больничный не идет!» Вы представляете мое состояние там, на девятом этаже? Я в шоке ухожу, и он мне вслед: думай до утра, начинаем с химии и потом удаляем либо наоборот. Утром за ответом пришел, я прошу объяснить разницу, говорю, что не каждый день раком болею. Он отвечает: для этого есть интернет. Я просто выписалась и пошла домой. Сказала, ничего делать не буду.
Конечно, на меня насели подружки. Как раз приезжал в Берёзовский какой-то экстрасенс, подруга мне – пошли. Я не верю в это всё, но эту историю расскажу. Помню, он принимал в неказистом таком доме на Ленина. Заходим в помещение, благовониями пахнет. Выходит мило улыбающаяся женщина, предлагает открыть библейскую книгу на случайной странице – вроде как найдешь ответы на все вопросы, пока ждешь этого мага.
Потом заводят меня в комнату. Там две лавки с половиками, свечка, иконка. Сидит дядька, достаточно молодой, лет 45. Попросил положить руки на колени и закрыть глаза. Прошло минуты три, мне показалось, минут 15. Я не выдержала, открыла глаза, а дядька сидит весь в поту, вдруг резко соскакивает, бежит и умывается. Сел нервно обратно и говорит: «Вам сейчас сказать, сколько вам жить осталось?». Я отвечаю, что у меня операция будет, а он в ответ: «Вы не доживете до операции». Я молча тысячу положила, дрожащими руками. Выхожу к подруге и говорю: теперь ищи мне психолога.
Я очень благодарна врачу Дорофееву. Он принял меня на Соболева (Свердловский областной онкологический диспансер, – прим. ред.), по договоренности. Зная о том, что орган будет убираться, он дал мне три месяца, чтобы я к этому подготовилась, а пока назначил гормонотерапию.
Через три месяца там же, на Соболева, мне удалили одну грудь. Я просила убрать сразу обе, убрать яичники, которые у меня позже и проснулись, активизировались. Сейчас я безнадежна. Но всё же благодарна, что большой период времени мне был подарен. Помню, как-то приехала в онкодиспансер, и мне говорят: «О, вы так давно болеете!». Такие вот реплики от врачей.
«Облучайте меня скорее, у меня медаль!»
После операции (поставили вторую стадию) мне дали рекомендации, уколы ставила каждый месяц. Прошла шесть химиотерапий, 23 сеанса лучевой терапии и все это время я не бегала – летала. Даже мысли кощунственные были из серии «Ну, если так раком болеют, то почему бы не поболеть?». Как-то прибежала на лучевую в локонах, на каблуках, раздеваюсь на ходу и кричу: «Давайте облучайте меня скорее, мне золотую медаль с дочкой у губернатора получать!». Получили, успели.
На химии один минус был – все вены мне сожгли. Нас человек по восемь сидело. Там такая атмосфера гнетущая, что я старалась абстрагироваться, надевала наушники и включала кино. Перед химиотерапией обязательно сдавать свежие анализы, и вот там любая лишняя лейкоцитинка может тебя подвести. Сидишь и боишься – а вдруг не получишь свою порцию яда. А когда получаешь, то такой счастливый, что тебя травят.
Муж мой не жалел денег, купили мне хороший протез груди за 24 тысячи, самоклеющийся. В жару прицепила его, пошла, даже полноценной себя ощущаю. Встречаю знакомую, а у нее взгляд при разговоре невольно вниз опускается. А это протез выполз наверх из-под одежды. А знаете, что лучше всех протезов? Мама сшила мне мешочек такой, и я клала туда перловку или гречку. Один раз даже в бассейне купалась так, с гречкой. Разбухла она, конечно, вся (смеётся).
Пять лет я наблюдалась на Соболева (в Берёзовском на учет встала, но с врачами не сталкивалась), и на последнем приеме в 2018 году мой онколог сказала мне, что я здорова. А в октябре, когда я уже снялась со всех учетов, мне поставили метастазирование (процесс образования вторичных очагов опухолевого роста (метастазов) в результате распространения клеток из первичного очага в другие ткани, – прим. ред.) всего позвоночника.
Ошибка была в том, что мне не сделали повторное обследование – ПЭТ/КТ (современный метод диагностики онкологических заболеваний. Метод сочетает возможности позитронно-эмиссионной и компьютерной томографий и позволяет с высокой долей уверенности установить наличие злокачественного образования, – прим. ред.). В моем случае болезнь запущена врачами. Ситуация наиглупейшая.
«В химии мне отказали»
О новом витке рака я узнала, когда сильно заболела нога. Грешила на остеохондроз. Боли были такими, что ночами не спала, ревела. Пошла на МРТ, а там ведь только бумажку с диагнозом дают, и всё – дальше к врачу. Подружка Аня звонит мне уже вечером в слезах: «Лора, так ведь MTS – это метастазы!».
Пришла я к нашему терапевту. Говорю: «Я ведь так сопьюсь скоро, боли невозможные, дайте мне что-нибудь». Когда кость болит – это неописуемо. Вообще, конечно, интересные изменения с организмом происходят.
В химии мне отказали. Когда мы с дочкой приехали к «химику», он говорит: «Давайте в 403-й кабинет проедем и там решим что дальше». Меня подвезли, я увидела табличку на двери «Психотерапевт» и всё поняла. Заехала туда и сказала, что я взрослый человек и понимаю, чем это закончится.
Съездила в Москву, в центр онкологии имени Блохина. Платно. Последний врач, кто меня посмотрел, объяснил: чтобы дойти до очага, нужно как пирамидку разобрать весь позвоночник. Это нереально. Хирурги опасаются резать, когда метастазы – чревато мгновенной смертью на операционном столе.
Но операцию мне все-таки сделали, в лечебно-реабилитационном клиническом центре в селе Юдино. Во время нее мне поставили порт-систему. Это устанавливаемая подкожно система, которая позволяет получать морфий непрерывно малыми дозами. Операция стоила 70 000 рублей. Но оказалось, это неудобно: колба для морфия имеет приличный вес, ее нужно менять каждые три недели (стоимость одной 4,5 тысячи рублей), а иглу – раз в три дня. Поменять иголку может только специалист в супер стерильных условиях, слишком высок риск занести инфекцию. Кроме того, у нас здесь с такими системами врачи еще не сталкивались и не знают, что делать. Единственного специалиста я нашла в Челябинске. Даже в Москве меня долго изучали в аэропорту, чтобы в самолет пустить. В итоге я «спрыгнула» с колбы.
«Вы ей хоть кислорода дайте»
Все эти месяцы живу на обезболивающих. Есть пластыри, есть уколы морфия. Но морфий я стараюсь не ставить до последнего, терплю – страшно стать зависимой. Лекарство получаю по рецепту, приходится дергать дочь, родных. И берегу его как зеницу ока, боюсь остаться без лекарства.
Четкой периодичности, когда понадобится обезболивание, нет. Выданного лекарства мне хватает примерно на три дня, а это значит – каждый раз новый поход за направлением и в аптеку.
Мне понравилось, когда попала в Пышму. Дневной стационар, но можно присесть, прилечь. Всё спокойно, тихо, я была поражена. Чистейшие кровати, светло, хочется там находиться. Анализы сдал – и ждешь результата. На его основании (выясняют, чего в организме не хватает, например, кальция) назначают укол, чтобы поддержать органы.
Но у меня дочь за рулем, а каково ездить старушке из Берёзовского без прямого автобуса? Такси 600 рублей…
У нас в Берёзовском дневной стационар – это ужас. Сначала нужно подняться с первого на третий, потом спуститься сделать кардиограмму, потом опять подняться… Я плохо себя чувствую, говорю, что не поднимусь, а мне в ответ: «Что, мы вас на себе потащим?»
Однажды днем в воскресенье я осталась дома одна. Начала задыхаться, еле-еле к телефону, говорить не могу. Приехала «скорая». Говорят, нужно ехать проверяться на коронавирус. Еле села в машину, кислород не дали, я металась всю дорогу, минут 40 ехали. Приехали в 24-ю больницу, девушка вышла, проверила на содержание кислорода в крови. Результат – 58 (у здорового человека этот показатель, скорее, будет 95% и выше, – прим. ред). Они забегали, маску кислородную мне скорее… Когда поехала обратно, девушка нашим говорит: «Вы ей хоть кислорода дайте». Дали.
Оказалось, в легких скопилась жидкость, которая и не давала дышать. Но чтобы это выяснить, мы несколько часов провели сначала в хирургическом отделении, куда нас с дочкой привезли сначала, потом в приемном покое. Хирурга ждали часа полтора. Он пришел и говорит: каждый должен заниматься своим делом, отправил в терапевтическое отделение. А отпустить так просто не могут – только на «скорой». Долго ждали, я попросила не мучить меня, ушли сами. Потом терапевта тоже долго ждали. С того дня я поняла, что мне нужен кислород. У нас в Берёзовском можно купить кислородную подушку, одна проблема: ее наполнить негде.
О паллиативном отделении
Попасть сюда мне повезло. Это сложно, запись дикая, и нужно много показаний. Первый раз меня сюда привезли 21 июля просто неживую, лежала лежкой. Когда я вечером встала на ноги, да еще и поела, все были удивлены. Я девчонкам здесь говорю: я от вас не уеду. Я боюсь ехать в Берёзовский. И семья моя боится – а вдруг что случится? У нас в Берёзовском только умирать. У нас надо систему менять. Наши медики сами знают об этом, сами страдают и сами смеются над этим.
К онкологическим больным вообще нет сочувствия. Но здесь и поговорить есть с кем, и общаются с тобой по-людски, а не как собаки лают. Отделение небольшое. 27 человек. Но сотрудникам хватает: почти все лежачие. Ни разу ни от одного санитара не слышала, чтобы кто-то крикнул или обозвал, или еще что-то.
Здесь мне хорошо. Захотела – вышла на воздух, пообщалась с одним, с другим. Захотела – пошла в палату. Вечером частушки петь выходили. Старушек своих заставляю по дворику ходить вместе со мной. Двоих уже нет. Спокойно ушли. Знаете, я так же хочу. Чтобы рёва и криков не было. Иногда мы даже не знаем, что сегодня кого-то не стало. И никто никого не держит, я сейчас захочу – поеду домой. Но я не хочу.
Кто-то считает, что лечится здесь. Я прекрасно понимаю, что нет. Одна бабушка спросила меня как-то, мол, правда, что мы умирать сюда приехали? Говорю: нет, конечно! Другой всё внука Тимошку хотел 1 сентября проводить и уйти. Держись, говорю, Вова, проводим. 30 августа ушел.
Есть Лёвушка у нас. Ему дали 15 лет строгого режима и через 10 лет с диагнозом отпустили. От Лёвы не услышишь слова мата, но у него недержание, и он очень нервничает по этому поводу. А все вокруг это спокойно воспринимают: «Иди, Лёва, помойся, ничего страшного».
Еще вот старушка лежачая. Сын у нее вахтами работает, и вот на 21 день ее здесь оставил, пока вахта. Она кофе очень любит. Я утром ей сделала кофе, отнесла, а потом до обеда про нее и забыла. А она взяла и ушла. Но сначала выпила кофе. Еще один попросил: дайте сигарету, затянусь и умру. И правда, закурил и умер.
С другими пациентами паллиативного отделения. Мужчины в коляске уже нет с нами
В палатах здесь обычно по два человека. Но я попросила положить меня одну. Онкобольной – это такой человек с обязательными «тараканами». Потому что начинается: ой, а за что это нам такое, за что мы несем такую карму, почему же это нам не повезло так… Какая карма? Никто ничего не несёт. Просто постарайтесь оставить светлый след после себя. Люди умирают с депрессией, и я этого слушать не хочу. Конечно, я сама ревела, не без этого, но у меня здравое отношение.
В палате есть телевизор, кондиционер, холодильник, удобная кровать, шкаф-купе. В отделении моют пять раз на дню. Мне ставят пластыри, капельницы обезболивающие, но не сегодня – я вся отекла. Почему – даже врачи не знают уже. Организм непредсказуемый, неизвестно, как себя поведет. И сколько я проживу, не скажет никто. Но я всё своим девчонкам говорю: мне нужно быть красивой.
«Ты мне окошечко в гробу сделай»
У онкобольных очень сокращается круг общения. Люди не знают, о чем спросить, о чем поговорить. И не знаешь, что отвечать на сообщения «Как дела?» или «Как ты?». Конечно, многие отдалились. Коллеги не звонят. Зато звонят ученики. С подружкой моей мы всё на «ха-ха». Говорю: «Ань, почему на том свете нет WhatsApp, общались бы». Или заявляю, что мне нужно окошечко в гробу. Я ж боюсь замкнутых пространств. И ржём.
С лучшей подругой Аней на дне рождения, 12 сентября
В школе я преподавала давно, потом ушла в сферу красоты, но снова вернулась в педагогику. Я рада, что успела насладиться профессией в «Профи». Реву, что оставляю свой кабинет. Меня успокаивают, мол, никому мы твой кабинет не отдадим (улыбается).
Есть стереотип, что у нас в техникуме плохие дети. Это не так, они чувствительные. Я разбираю с ними текст, но не на примере литературных историй, а на примере ситуаций, какие происходят вокруг, с ними. Вот парни рассказывают, что кого-то избили, и мы обсуждаем.
Я не кричу на них. С ними говорить надо. И гладить. Я от них подпитываюсь, с ними интересно. Жаль, не успеваю, часто мысли, что сделала бы ещё вот то и вот это. Жалко их оставлять (Лариса – классный руководитель двух групп электромонтажников, – прим ред.), переживаю, что первокурсников не наберу.
* * *
Последние слова Ларисы, которые она говорит нам уже после объятий: «Приезжайте в гости, девчонки! Всё будет хорошо!». И ответные слова комом застревают в горле…
***
Из интервью:
- Вот я сейчас сижу и не чувствую смерти. Как-то ведь её люди должны чувствовать? Я с утра встаю, собираюсь. Своих прошу плойку привезти. В субботу вот к Анютке в гости отпросилась на день рождения (Анна – лучшая подруга Ларисы, стаж дружбы 36 лет, – прим. ред.). Мне мой (это про мужа, не так давно отметили 25 лет совместной жизни, – прим. ред.) говорит: куда ты собралась, ты не высидишь! Но мне что, умирать что ли?
- Моя история показательна не в плане выздоровления, а в том плане, что можно с этим жить. Люди, узнав о смертельном диагнозе, начинают себя убивать уже сами, своими мыслями. Надо учиться и учить продолжать жить.
- Конечно, детям (так Лариса называет своих учеников в «Профи») не говорю, что скоро умру. Но и не замалчиваю, ничего не скрываю.
- Хороший сейчас возраст. Дети выросли, ты сам себе принадлежишь. Я подружке говорю: если бы не болезнь, мы бы с тобой давно бы уже везде побывали. В Казань, например, поехали…