В девяносто третьем я был госпитализирован в родную неврологию в пятый раз.
Кушетку мне нашли только на следующий день. Зато компания в палате с лихвой компенсировала мне все превратности жизни. Хорошие попались мужики.
Один был худощавый, чернявый мужик лет под шестьдесят, с аккуратно подстриженными усиками. Дядя Федя его звали.
Парень из Петухова, лет под тридцать, Сашка Городецкий. Мент. Высокий, почти с меня. Шапка кудрявых волос. А усики еле-еле пробиваются, как у мальчишки-подростка. Он почти не мог ходить: вследствие кровоизлияния в мозжечке нарушился вестибулярный аппарат. Страдальцем он, однако, отнюдь не выглядел. Нрав у него был разбитной и весёлый. Всё хохмил лежал да анекдоты шпарил. А матершинник был — порой от Сашкиного красноречия, похоже, даже стены готовы были захохотать. А жизнерадостность никогда не сходила с его физиономии, расписанная всеми красками цветистого русского мата.
Дядя Юра, как мы его с Сашкой по своей молодости звали. Степенный, грузный, неторопливый, явно деревенской закваски.
Ещё один мужик, Лёша, поначалу лёг в нашу палату, потом его перевели в другую. Но ему это явно не понравилось, и он так и прикипел к нашей пятой палате, проводя здесь больше времени, чем в своей. Лёша привёз с собой в больницу — о, русская душа! — красивый золочёный самовар. И, поскольку поесть и попить чаю Лёша неизменно приходил к нам, то он каждый раз тащил с собой и самовар. Мы, естественно, не возражали. Мужиком Лёха был разговорчивым, компанейским. Любимое выражение его было «еттить-колотить!»
В отделении оказался и мой старый знакомый — Саша Зубов. Ну и обрадовался же я ему!
Сашка Городецкий, судя по всему, был большим юбочником. Как только он стал понемногу подниматься на ноги и ходить, его сразу понесло на сестринский пост. В то время в отделении работали две новенькие молоденькие медсестры — Лена и Наташа. К Лене Сашка не клеился: она только на днях замуж вышла. Зато к Наташке прицепился, как плеть повилики, захочешь — не отцепишь.
Наташа, светленькая, стройная симпатичная девушка девятнадцати лет, была настоящей звёздочкой в отделении. Весёлая, общительная, она словно озаряла собою всё вокруг. В сказках о подобных ей героинях говорят: «Где пройдёт — там птицы поют и цветы распускаются». Вся сильная половина в отделении — независимо от возрастов — была без памяти от этой девчонки. Её все любили.
Сашка же даром времени не терял. Он постоянно торчал на посту в Наташино дежурство и балаболил с ней, не закрывая рта. Откуда только темы находил? Светский лев и покоритель женщин...
И Наташа, мне кажется, тоже не обходила его вниманием. Бывало, остановит меня где-нибудь, без свидетелей (почему именно меня-то?), и положит мне в ладонь то яблоко, то упаковку жевательной резинки «Стиморол»:
— Вот... Вы это передайте Городецкому, пожалуйста.
Первый раз я, пожав плечами, принял яблоко (ладно, передам, жалко, что ли?). На третий раз уже хмурился: нашла посредника! Сама иди к нему да отдай.
Кроме Сашки Городецкого, в отделении был ещё один хохмач, мало ему уступавший. Звали его тоже Гриша. Было ему лет сорок. Бабник, пошляк и матершинник, он вечно был весел, в курилке рассказывал всякую смешную фигню и хвастался своими сексуальными подвигами.
Как-то раз в курилке ему стукнуло в голову придумывать клички каждому из нас, исходя из... своеобразия компонентов ландшафта местности, в котором тот жил. Дядю Федю из Куртамыша Песочницей назвал, какого-то мужика из Целинного — Чабрецом.
Долго думал, как прозвать меня.
— Что же у вас там, в Лебяжке? — размышлял он. — Песков нет, болота только. А! Солонцов ведь у вас до хрена возле озёр! Всё, Солонец ты будешь!
С тех пор он только так и звал меня — Солонец. Нет, и по имени звал тоже. Он ведь не издевался. Просто шутил.
— Какую бы ему кличку придумать? — сосредоточенно морщил лоб дядя Федя, сидя в курилке. — Он уже заколебал. Чо у них там есть, в Далматово?
— Не знаю, — отвечал я. — Я там никогда не был.
— Лесов там, вообще-то, хватает, — подал голос дядя Саша Рогин.
— В лесу грибов много, — сказал я. — Гриб какой-нибудь? Какой?
— Хрен его знает.
— Да какие там грибы? — хохотнул кто-то из мужиков. — Мухоморы, бляха, одни...
— Вот он и будет Мухомор! — радостно засмеялся дядя Федя.
Кличка пристала крепко.
— Не свистите, — говорил нам Гришка. — Мухоморов у нас в Далматово нету!
— А нам пофигу! — посмеивался дядя Федя. — Мухомор ты и есть Мухомор.
Теперь хоть мне было чем его крыть, когда он называл меня Солонцом. Всякий раз безуспешно пытаясь обогнать меня на пути в столовую, Мухомор поддевал меня:
— Ну, Солонца, как всегда, хрен догонишь!
— Куда тебе, Мухомору, догнать? — на ходу парировал я. — Шляпку потеряешь!
Под вечер мы все палатой садились вокруг стоявшего посреди комнаты столика и резались в карты. Всегда с нами сидел Лёшка, иногда приходил Мухомор. Играли, как водится, в дурака. Дядя Саша Рогин выбрасывал карту сосредоточенно, предварительно как следует подумав. Дядя Юра долго кряхтел, вертел карты в руках и, наконец, всё с тем же кряхтеньем кидал карту на стол, посмеиваясь всякий раз после удачно сделанного хода. Лёшка даже проигрывать умел весело, так и вертелось у него на языке «еттить-колотить», подкидывал он не задумываясь и редко проигрывал. Я, выбрасывая карту, всякий раз так пристукивал казанками пальцев по столу, что мужики только охали.
Дядя Федя играл молча, думал, проводя пальцем по тщательно подстриженным усам. В минуту весёлого настроения покряхтывал, говоря:
— Я ж специалист в этом деле, ё моё! Ас! Я вас щас всех наколю!
— Ой, наколешь ты, старый!.. — кричал Сашка Городецкий. Оба всё время подначивали друг друга, не стесняясь в лексике, но без обид, по-приятельски. В конце концов дядя Федя оставался в дураках.
— Ой, а говорил: я ас! — вопил Сашка. — Корыто ты старое! На, сдавай карты, специалист!..
Но, стоило самому Сашке пару-тройку раз подряд остаться в дураках, как он бросал карты и говорил:
— Нет, братцы, ну вас! С вами неинтересно играть. Пойду я к Наташке под бок!
И уходил. Последнюю фразу, надо сказать, никто из нас всерьёз не воспринимал, несмотря на то, что однажды Сашка вернулся в палату аж в два часа ночи. Но мужики единогласно не верили, что такая девчонка, как Наташа, может пустить кого бы то ни было «под бок».
Перед сном мы доставали всю наличную снедь, разворачивали в палате на столе «дастархан», кипятили Лёшкин самовар, основательно закусывали, пили чай. Если ночью дежурили Яковлевна с Леной или Алексеевна с Наташей, то в коридоре отделения допоздна бывали тихие тусовки. Сидели на посту кружком. Женщины балагурили с Алексеевной, мужики, по обыкновению, подкатывались к Наташке.
Вскоре Сашку выписали. Мне довелось встретить его ещё раз, в девяносто четвёртом. В Петухово, на приграничном с Казахстаном таможенном досмотре, я увидел его в группе гаишников. Сашка приветствовал меня радостным воплем и облапил по-медвежьи. Долго мы с ним наговориться не могли. Машину нашу и не осматривали даже, он махнул сослуживцам рукой: пропустите, мол, свои... А несколько лет спустя я был шокирован известием о его смерти. Не помню, кто именно мне это сказал, кто-то из милиции, кажется – без подробностей, сказал, что убили его. И имя, и фамилию назвал. И сказал, что тот в милиции работал. Всё совпадало. Большего я не знаю до сего дня.
Вот так вот бывает. Вроде ничего удивительного: работа у них известно какая. Но жаль парня. Сильно жаль!