Мне их передала Люба Титовец, а ей доверила моя мама. Умирая, она наказала, когда вырасту, вручить эти письма мне. И вот, крест-накрест туго стянутые шнурком от ботинок, они лежат на моем столе. Развязываю шнурок, а они не рассыпаются. Так долго были запакованные, что слежались и пожелтели. Некоторые из них, написанные карандашом, совсем истерлись – и не прочитать уже…
Помню у нас в доме на стене, в общей большой раме висели семейные фотографии - рама из трех фанерок соединенных шарнирами при надобности складывалась в книгу. Это было удобно при переездах, не надо вынимать фотокарточки. и тревожиться о сохранности старых снимков. Некоторые из них были очень древними – толстыми, с темным глянцем и ломкой от старости бумагой. Отец работал по строительству, и кочевали мы, к моему восторгу, часто. После ухода отца на фронт фотокарточки уже постоянно висели на стене. А потом рядом с этим складнем появилась изогнутая веточка ландыша. На синем лоскутке мама вышила стебель с пузатыми коронками цветов, как сама она говорила, из «крахмальной» нитки. Именно благодаря этой нитке, ландыши блестели и переливались на свету. Однажды, не задумываясь, я вырезал цветы из лоскутка и подарил соседней девочке – заике Верке.
– Ты зачем же, сын, это сделал, а? – спрашивает мать.
– Так, - говорю, - ножницы пробовал.
– Чего же их пробовать-то.
Молчу.
– Сын, сын… Это же папина любовь, - говорит мама. И вдруг, как-то сразу устав, - от моих проказ, от трудной жизни – опускается на стул и всхлипывает.
Я виновато поднимаю лоскут, а он, как лист жести с выдавленными из него деталями. Такими листами у нас в поселке укрепляли изгороди. А в войну их поснимали и отправили в город на большой завод, на танки. Этот лоскут я снова вешаю на стенку и вдвигаю под него промокашку.
– Вот и сделал, - говорю я, - мам, смотри.
Мать поднимает голову, и я вижу на ее лице – одним только намеком – сияние удовлетворения и радости.
– Изобретатель, - говорит она. – Да разве ландыш бывает сиреневым?
И я понимаю, что уже прощен, хотя мама, прижав меня к себе, спрашивает:
– Скажи, будешь ты меня слушаться или нет?
Киваю головой.
– Нет, ты скажи.
– Буду, - говорю.
Так дело и кончилось.
Потом, когда я был старше, уже в детдоме, я вспомнил про этот случай и никак не мог понять: почему эти цветы были папиной любовью…
Одно письмо, другое, третье… И вот она разгадка - треугольник солдатского письма. Разворачиваю, а в нем – ландыш. Три колокольца с продолговатыми и узкими, как стрелки часов, листьями.
